СПРАВКА "МК"
Соловьев Владимир Николаевич, родился в городе Ессентуки Ставропольского края в 1950 году. Работал в органах прокуратуры, затем в Следственном комитете России. Участвовал в расследовании многих резонансных дел, в том числе дела ГКЧП, дела о событиях 3–4 октября 1993 года в Москве, дел об убийствах священника Александра Меня, журналиста Дмитрия Холодова, генерала Льва Рохлина, о террористических актах в Москве и на Северном Кавказе. Возглавлял следствие по делу о гибели Николая II и его семьи — с момента его возбуждения и до ноября 2015 года. С марта 2020 года — в отставке.
«Вы что, собираетесь мне две статьи предъявлять: «измена родине» и «самогоноварение»?!»
— Владимир Николаевич, стандартный для того времени вопрос: где вы были 19 августа?
— 19 августа 1991 года я так же, как и сейчас, находился в городе Ессентуки. Был в отпуске. В отличие от Москвы здесь все было совершенно спокойно. Я тут же созвонился со своим начальником, Юрием Ивановичем Лекановым, руководителем отдела криминалистики (следственного управления прокуратуры РСФСР. — А.К.): «Что происходит, Юрий Иванович?» Он ответил: «Дела неясные. Если можешь, вылетай в Москву». Но билетов не было — почти все рейсы отменили. Поэтому вернуться я смог только через день или через два — уже к концу путча.
Так что самое начало расследования пропустил: аресты гэкачепистов прошли без меня. Но я сразу включился в работу. Республиканская прокуратура тогда была очень маленькой организацией, во всем следственном управлении было меньше 20 человек. Людей не хватало, и поэтому нас всех тогда бросили на дело ГКЧП.
Каждый день с утра до вечера я проводил в «Матросской Тишине». Основным фронтом работы нашего отдела был «кусок», связанный с правительством и Министерством обороны, поэтому больше всего пришлось общаться с Павловым (премьер-министр СССР. — А.К.), Язовым (министр обороны СССР. — А.К.) и Варенниковым (главнокомандующий Сухопутными войсками, заместитель министра обороны СССР. — А.К.).
— Вы допрашивали их?
— Первоначальной моей задачей было разговорить этих людей. Дело в том, что ни Павлов, ни Язов, ни Варенников вначале не хотели давать показания. Находились в шоковом состоянии. Ну, сами понимаете: премьер-министр, министр обороны, главком Сухопутных войск — и вдруг в тюрьме, да еще с «расстрельной» статьей! И я должен был вывести их из шока, показать, что они не в гестапо попали, что имеют дело с нормальными людьми. Поэтому приходил без всего — без бумаги, без ручки, без диктофона, без видеокамеры. Мы просто сидели и часами беседовали. На самые разные темы.
Правда, как выяснилось потом, все разговоры записывались. Поясню: «Матросская Тишина» — это, собственно, две тюрьмы. Одна большая — основная. И вторая — сравнительно маленькая, для особо важных случаев, в которой и сидели гэкачеписты. И в этой маленькой тюрьме были специальные камеры для допросов. А мой друг, начальник следственного отдела МВД, рассказал мне, что прослушиваются все эти камеры, кроме одной. Есть, мол, одна, где прослушки нет. Ну и я, по своей наивности, думал, что даже тогда, во время «дела ГКЧП», эта камера не прослушивается. И водил туда людей.
Особенно много разговаривал с Павловым и с Язовым. С Варенниковым было трудно, очень трудно. Он сразу же спросил, какой у меня армейский чин. Отвечаю: старший лейтенант. «А знаете ли вы, что допрашиваете генерала армии?» Говорю: «Конечно, знаю». — «А вам известно, что я нес Знамя Победы? (Варенников был начальником почетного караула, встречавшего 20 июня 1945 года доставленное в Москву из Берлина Знамя Победы. — А.К.) А вы знаете, что я получил Героя Советского Союза за афганскую войну?»
Тут я встал на колени и сказал: «Становлюсь перед вами на колени, поскольку вы на самом деле были хорошим солдатом и несли Знамя Победы. А теперь встаю с колен и говорю вам следующее. Об Афганистане: какие вы там решили проблемы для страны? Вы проиграли ту войну. И вы проиграли не только в Афганистане. Вы совершенно бездарно организовали и провели и эту, последнюю вашу военную операцию. Результат: вы, генерал, сидите в тюрьме, а я, старший лейтенант, вас допрашиваю. Так что вы сейчас не генерал Победы. Вы генерал проигранной войны».
В общем, сбил я с него эту спесь. И все — после этого Варенников начал давать показания. Правда, насколько помню, в письменном виде: сидел в камере и строчил какие-то длинные объяснения...
Прошло несколько лет, и мы встретились с ним в одной компании, за одним столом. Он взглянул на меня и спрашивает: «Мы с вами встречались?» Отвечаю: «Да, в «Матросской Тишине».
— И как он отреагировал?
— Ничего не сказал. Но видно было, что ему очень неприятно вспоминать об этом. И неудивительно: в пребывании в тюрьме, во-первых, вообще приятного мало, а во-вторых, судя по всему, не забыл генерал тот наш диалог...
Наиболее же сильное и, надо сказать, положительное впечатление на меня произвел Павлов. Я же, кстати, проводил и обыск в его квартире — тоже достаточно интересная история.
— Расскажите.
— С собой я взял двух опытных бухгалтерш, часто проводивших для прокуратуры экспертизы по оценке имущества. Они работали в том числе по знаменитому делу гастронома №1. После обыска я спросил у них, сколько времени займет оценка имущества Павлова. Они сказали, что уже послезавтра все будет готово — в отпечатанном и подписанном виде. Я удивился: «Так быстро?» Одна из них отвечает: «А что тут оценивать? Шелупонь! Вот квартира Соколова (директор гастронома №1. — А.К.) — это да. Другое дело!»
Квартира действительно не производила впечатления роскошной. Две комнаты. Не скажу, что бедная квартира, но по нынешним меркам это уровень хозяина небольшого магазинчика. Очень маленького. Причем почти вся мебель у Павловых была казенной. Отодвигаем, допустим, какой-нибудь шкаф, а сзади надпись: дом отдыха такой-то. Как я уточнил, они должны были все это вернуть.
Поразило огромное количество чемоданов-дипломатов, в каждом из которых — по бутылке дорогого спиртного напитка. Всего было больше сотни таких «наборов».
— Это подтверждает информацию об известной склонности Павлова.
— Склонность была, но тут дело совсем не в склонности. Это были подарки. Приезжает он куда-нибудь, и ему в знак уважения дарят бутылку хорошего коньяка. Сам Павлов эти коньяки не пил. Предпочитал другие напитки. Это выяснилось тогда же, в ходе обыска.
Подбегают ко мне два оперативника, которые осматривали гараж. И возбужденно кричат: «Владимир Николаевич, мы тут такое нашли, такое нашли!». «Что, — спрашиваю, — нашли, подпольную типографию, что ли?» «Пойдемте покажем». Приводят меня и показывают три трехлитровые бутыли. Одна открыта. Я нюхнул — первач, ядреный, мощный.
Павлов, оказывается, гнал самогон. Последняя книга, которую он читал перед арестом, — я не удержался, взял ее себе на память (она до сих пор у меня) — отпечатанная на ксероксе брошюрка «Приготовление спиртных напитков домашним способом». И сверху надписано: «В.Павлову». Видимо, копировали специально по его заказу.
Оперативники предлагают: «Давайте корреспондентов позовем, расскажем, что премьер, такой-сякой, самогонщик!». Думаю: «Если занести это в протокол, и в самом деле ведь пойдет такая байка». А мне совсем не хотелось подставлять Павлова. Спрашиваю у жены Павлова, что там, в этих бутылях. «Ну, наверное, — говорит, — тормозная жидкость». «Она вам нужна?» — «Нет, не нужна». Смотрю, ребята уже успели изрядно отхлебнуть — тогда ведь туго было со спиртным. Говорю: «Забирайте это, и чтобы я морд ваших больше не видел!».
Так и исчез из дела этот самогон. Я рассказал об этом своему начальнику, и, когда мы на следующий день допрашивали Павлова, Юрий Иванович Леканов не удержался, тоже спросил у премьера о содержимом бутылей. Павлов, как и жена, ответил, что это тормозная жидкость. «Ребята попробовали, — говорит Леканов. — Нормальная тормозная жидкость!».
У Павлова даже в критической ситуации чувство юмора не отказывало. «Юрий Иванович, — говорит, — вы предъявили мне статью «измена Родине». Расстрельную статью. Вы что, собираетесь мне две статьи предъявлять: «измена родине» и «самогоноварение»?!» Леканов: «Что вы, какая статья?! Рецептик дайте!» И премьер действительно написал ему рецепт самогона по-павловски. Не знаю, воспользовался им Юрий Иванович или нет...
Не хотелось бы, чтобы у кого-то сложилось впечатление о Павлове как о недалеком человеке. Круг его чтения, разумеется, не ограничивался брошюрами о самогоноварении. Зная, что я буду делать у него обыск, он попросил меня принести ему из дома двухтомник Сергея Витте. Я выполнил просьбу, и, сидя в тюрьме, Павлов читал мемуары главы правительства времен Николая II.
Вообще, на мой взгляд, из всех гэкачепистов Павлов больше всего заслуживал уважения. При всех своих слабостях он был, мне кажется, самым умным, самым проницательным из них. И держался тоже лучше многих. Если помните, после ареста Язов попросил на камеру прощения у Горбачева: простите, мол, меня, старого дурака. Такое достаточно позорное было обращение. И Леканов хотел проделать то же самое и с Павловым. Но тот наотрез отказался.
Сказал: «Вы не знаете этих людей: Горбачев делает то, что ему взбредет в голову, а Ельцин — что говорит ему его команда. Поэтому никаких жалобных обращений с моей стороны не будет».
За то время, что мы с ним общались, Павлов здорово меня перековал. На момент нашего знакомства я был полностью на стороне, как тогда говорили, восставшего народа. Очень жалел, что меня не было в Москве в первые дни путча, что не смог прийти на защиту Белого дома. Да и до этого я был достаточно политически активным человеком: ходил почти на все демократические митинги.
Я считал, что Компартия уйдет — и все устаканится, встанет на свои места. В республиках прекратятся все эти бунты, все они объединятся и в едином строю пойдут к лучшей жизни... Такие ожидания были тогда у очень и очень многих. Но Павлов открыл мне глаза.
— Что же он вам такое сказал?
— Павлов сказал: «Владимир Николаевич, все это кончится тем, что натовские танки будут стоять под Смоленском». Он четко описал, как распадется Советский Союз, как будут отходить от нас Украина, Белоруссия, Средняя Азия... К сожалению, он оказался провидцем. Правота Павлова стала ясна мне уже в сентябре: его начавшие сбываться прогнозы существенно поколебали мою, скажем так, политическую девственность. А в 1993-м, после расстрела Белого дома, она окончательно рухнула. Потом я прочитал «Великую шахматную доску» Бжезинского и понял, что эту «шахматную доску» Павлов разложил передо мной еще тогда — в августе-сентябре 1991 года.
«На экране такая порнушка! И Язов, совершенно ошалевший, это смотрит!»
— Ну а Язов какое произвел на вас впечатление?
— Так получилось, что с Язовым у меня было больше всего контактов. Это, безусловно, был очень интересный человек. Такая, как говорится, характерная деталь: за ним не числилось никакого оружия. Ни личного, ни служебного. Был лишь газовый револьвер — здоровенный, но, в сущности, бесполезный.
Это, конечно, меня очень удивило: даже у «штатского» премьера Павлова имелся дома карабин Симонова, а тут министр обороны — и ничего! Когда я попросил Язова объяснить это, он ответил, что с войны не может держать в руках оружие.
Это был человек исключительной порядочности и какой-то удивительной для руководителя такого ранга наивности. Он, например, абсолютно доверял Лебедю (на тот момент командир 106-й воздушно-десантной дивизии и заместитель командующего Воздушно-десантными войсками. — А.К.). Говорил, что стоило ему, мол, Лебедю слово сказать, как с сопротивлением ГКЧП было бы покончено. Тут уж я не смог промолчать. Говорю: «Да сдал вас Лебедь со всеми потрохами!».
Попав в тюрьму, маршал принялся хлопотать за своего соседа по камере: «Владимир Николаевич, очень прошу, умоляю вас, помогите этому человеку: его незаконно посадили...» Разумеется, этого человека посадили абсолютно законно, и он «отрабатывал» — снижал свой срок, докладывая о каждом слове и каждом шаге Язова. Понятно, что такие арестанты, как члены ГКЧП, не могли находиться в «Матросской Тишине» «без присмотра». Кстати, Павлов сразу понял, кто с ним сидит, и попросил «отселить» информаторов.
Еще одна деталь: оказавшись в камере, Язов сразу потребовал ведро и тряпку и вымыл пол — руками, без швабры. И мыл так каждый день. Знаете, в любой тюрьме, войдя в камеру, всегда чувствуешь специфический запах. Так вот, маршал Язов умудрился вывести этот запах из своей камеры!
ГКЧП он называл «ГКЧК» — то ли нарочно, то ли действительно не мог запомнить. Хотя память у него была исключительная. У него было «дубовое» лицо, типичное лицо служаки, но на самом деле это был человек с очень тонкой душой.
Он писал стихи, читал их, сидя в камере. Рассказал мне романтическую историю своего знакомства со своей второй женой с редким именем Эсмеральда... Кстати, незадолго до путча — за месяц или за два — жена попала в автоаварию, и больше всего Язова волновала не его собственная судьба, а ее состояние.
Он попросил меня встретиться с ней, узнать, как она себя чувствует, передать записку. Я согласился, предупредив, что запечатывать письмо не стоит — все равно я вынужден буду его прочитать.
С женой Язова мы встретились где-то на улице. Она была на костылях, приехала на такси. Посидели на лавочке. Она рассказала о своих бедах: их выгоняют из дома, отобрали какое-то имущество, его сына уволили с работы... Но ни о чем этом она попросила мужу не сообщать. «Вы ему лучше расскажите, — говорит, — о нашем пуделе». Вот пудель научился делать это, это, это... Написала записку — я пообещал передать. И попросила «кое-что» передать на словах.
«Ну, если, — говорю, — там не будет государственной тайны, то передам. Почему не передать?» «Передайте ему, что он такой дурак, такой дурак, такой дурак!». Говорю: «Слушайте, как вы себе это представляете? Он маршал Советского Союза, обвиняемый по делу о государственной измене. Я следователь. И я ему говорю «вы такой дурак, такой дурак, такой дурак!»? — «Вы обещали».
«Но почему, — спрашиваю, — все-таки дурак?» «Владимир Николаевич, мы были так счастливы. Дмитрий Тимофеевич через месяц-два собирался уйти в отставку, а тут этот путч, тюрьма. Боюсь, что мы никогда уже не будем вместе!»
Ну, делать нечего. Встретился с Язовым, отдал ему записку жены... Потом говорю: «Дмитрий Тимофеевич, вы уж меня извините, это не оскорбление с моей стороны, но я обещал вашей жене воспроизвести сказанное ею...» Он обрадовался не знаю как: «Да, вы на самом деле с ней виделись! Это ее слова!».
Было, в общем, и трагическое, и смешное. Расскажу еще один случай. Все допросы в рамках расследования этого дела снимались на видео, но у нас были большие трудности с видеопленкой. Ну не достать ее было — хоть разбейся! Выручил один следователь, у которого после расследования одного дела осталась огромная партия кассет с порнофильмами. Они были изъяты в качестве вещдоков и предназначены к уничтожению. Вот на эти-то кассеты мы и записывали показания гэкачепистов — поверх порнофильмов.
Как-то я оставил Язова отсматривать запись предыдущего допроса и задержался. Возвращаюсь и вижу: на экране такая порнушка! Ужас какой-то! И Язов, совершенно ошалевший, это смотрит! Я, конечно, тут же подбежал, выключил это безобразие и извинился как мог, объяснил ситуацию. Ну а что было делать? Не было у нас другой пленки.
В общем, отношения с Язовым у нас были очень доверительные. А разрушил их один случай.
— Какой?
— Мы сидели с Язовым в той самой камере, в которой, как я считал, нет прослушки. До сих пор ругаю себя за это: должен же был понимать, что не может и эта камера не прослушиваться! Но тогда я действительно был уверен, что тут «чисто».
И вот беседуем мы с Дмитрием Тимофеевичем. Разговор, как всегда, откровенный — никакой записи, как и он, и я считали, не велось. Он мне рассказывает о том, что было известно военной разведке о поездке Ельцина в Казахстан — той самой, последней перед путчем, из которой российский президент вернулся в ночь на 19 августа.
По словам Язова, разведка сообщила, что Ельцин с Назарбаевым выпивали где-то в горах, на природе, и Ельцин, набравшись, полез купаться в горную речку. А Назарбаев якобы попытался ему помешать: мол, у себя сколько угодно можешь в реки лезть, а у меня не надо. Не хватало еще, чтобы утонул. Не полезешь и все! Такой, в общем, возник «межгосударственный конфликт».
Я на это заметил: «Коли у вас так хорошо работает разведка, чего же она не сообщила, когда Ельцин вернулся из Казахстана, чтобы сразу его арестовать?» И тут Язов произносит такую фразу: «Да надо было просто долбануть «Стрелой» (зенитно-ракетный комплекс. — А.К.) по его самолету — и все, делу конец». Я не обратил тогда особенного внимания на эти слова. Но на следующий день меня с Лекановым вызвал к себе заместитель генерального прокурора Лисов.
Лисов приказал взять с собой видеокамеру, и мы втроем поехали в «Матросскую Тишину». Приводят Язова. И замгенпрокурора задает ему вопрос: «Когда, где, кому, при каких обстоятельствах вы говорили о том, что планировали сбить самолет президента России ракетой типа «Стрела»?». Язов смотрит на меня большими глазами и отвечает, что никогда, нигде и никому этого не говорил. И я понимаю, что говорил он это только мне.
Я почувствовал, что он увидел во мне стукача, который вошел к нему в доверие, чтобы докладывать обо всем начальству. А этого не было! Мне было так неловко, так стыдно... Я не стал ничего объяснять Язову — это было невозможно. И больше разговоров по душам у нас с Дмитрием Тимофеевичем, к сожалению, не было.
«Расстрел был весьма вероятным исходом»
— А с остальными членами ГКЧП вам приходилось общаться?
— Да, но это общение было кратковременным, и, честно говоря, мне мало что запомнилось. Помню, скажем, что Крючков (председатель КГБ СССР. — А.К.) вначале на все вопросы отвечал, что ничего не знает. Косил, что называется, под дурачка.
Тогда Леканов, потеряв терпение, сказал: «Ну, хорошо. Мы сейчас все это снимем на пленку и покажем на всю страну. Пусть все увидят, что у нас был глава КГБ, который, участвуя в заговоре, ничего не знал». И после этого Крючков начал говорить.
А Янаев (вице-президент СССР. — А.К.) вообще производил впечатление шута горохового. Не знаю, может быть, я не прав, задушевных бесед я с Янаевым не вел, но у меня возникла ассоциация с императором Петром III. Тоже с придурью, как мне показалось, был человек.
Похожее впечатление оставил и Стародубцев (председатель Крестьянского союза СССР. — А.К.) Этот требовал, чтобы его немедленно освободили. Юрий Иванович говорит: «Да вы хоть понимаете, какая у вас статья?» А Стародубцев в ответ: «Какой бы ни была статья, меня надо отпустить, потому что у меня колхоз в Тульской области, а он без меня не сможет работать...»
Вообще, все они, вся эта команда, производили очень жалкое впечатление. Это были абсолютно импотентные люди, не способные ни на какие решительные действия.
— Все без исключения?
— Без исключения. Есть такое понятие в уголовном праве — «покушение с негодными средствами». Тут было именно это: ГКЧП был покушением на восстановление Советского Союза с негодными средствами. Ничего бы у них в любом случае не получилось.
Ни о какой «реставрации коммунизма» они, конечно, не помышляли, поскольку коммунистами были только по названию. Поразивший меня факт: я был на квартирах и у Павлова, и у Язова, но ни у того, ни у другого не увидел ни одной книги, ни одной брошюры классиков марксизма-ленинизма. У меня у самого, например, было дома полное собрание сочинений Ленина.
Тем не менее они были абсолютно оторваны, изолированы от реальной жизни, наблюдая ее лишь из окна персонального автомобиля. Я говорил Язову: «Ну вы же видели, сколько людей против вас! Сотни тысяч выходили на демонстрации!». Он на это отвечал, что все демонстрации — происки врагов, а народ на самом деле поддерживал правительство.
То есть эти люди совершенно не сознавали масштаба этих процессов, не понимали, что происходит в стране. Того, что в стране шла революция. Даже если бы им удалось тогда взять власть, они бы ее, конечно же, не удержали. Обязательно произошел бы еще один переворот, а в такие переломные моменты к власти обычно приходят кровавые диктаторы. Словом, лучше после победы ГКЧП уж точно бы не стало.
— Как же все-таки при всей их, как вы говорите, импотентности, нерешительности они решились на переворот? Какая неведомая сила их на это подвигла?
— Как они сами все говорили, чуть ли не инициатором этого был Горбачев. Во всяком случае, они считали свои действия совершенно легитимными. Ведь и в самом деле трудно назвать переворотом действия законного руководства страны. В ГКЧП вошла практически вся тогдашняя властная верхушка: вице-президент, премьер, председатель КГБ, министр внутренних дел, министр обороны...
В общем, не знаю, как они решились, но о степени их решительности, о серьезности намерений говорит хотя бы тот факт, что два ключевых члена ГКЧП, Янаев и Павлов, накануне путча напились вдрабадан. Именно поэтому у Янаева на следующий день на пресс-конференции дрожали руки — не похмелился. А Павлова на ней вообще не было.
С Павловым была отдельная история — ее рассказала его жена. Премьера после той пьянки привезли на его дачу в Архангельском, и жена, очень властная женщина, сказала охране, что она сама с ним утром «разберется», и приказала: кто бы ни позвонил — даже если из Кремля, — отвечать, что Павлова нет дома. Иначе, мол, будут иметь дело не с Кремлем, а с ней. А охранники понимали, что это гораздо опаснее.
И вот начинается переворот, в Москву вошли танки, а премьера нигде не могут найти. Пропал. Это сильно повлияло на моральное состояние гэкачепистов: они подумали, что он струсил, решил выйти из игры. Потом в конце концов является — перед этим, видимо, хорошенько похмелившись. «Морда красная, — вспоминал Язов. — Я ему говорю: «Как ты можешь чем-то руководить, когда ты лыка не вяжешь! Иди проспись!».
После этого Павлов — это его собственное выражение — «частично покончил жизнь самоубийством»: выпил еще, и у него случился гипертонический криз. На этом, собственно, его участие в путче и закончилось.
По словам Язова, как только он увидел «пьяные морды Янаева и Павлова», ему стало ясно, что ничего из их затеи не выйдет, что надо выводить войска. В общем, опереточный, шутовской характер переворота обнаружился в первые же его часы.
Но шутовство шутовством, а жертвы все-таки были. Хотя и нелепые: дело об инциденте на Садовом кольце, даже несмотря на весь тогдашний революционный угар, было прекращено за отсутствием состава преступления в действиях экипажей БМП.
Трагедией вполне могло обернуться и дело ГКЧП. Статья, по которой обвинялись гэкачеписты, — «измена Родине» — в качестве меры наказания предусматривала, напомню, смертную казнь.
— Вы в самом деле думаете, что их могли расстрелять?
— Это, конечно, сугубо мое личное мнение, но думаю, да, это было весьма вероятным исходом. Сначала Кобец, новоиспеченный министр обороны России, а потом и сам Ельцин заявили тогда, что заговорщики заслуживают расстрела. А то, что Ельцин решительный человек, 1993 год, по-моему, показал достаточно наглядно.
По тому, как после этих заявлений погрустнело наше начальство, я почувствовал, что началась подготовка к завершению дела. И что закончиться оно должно расстрелом.
Ни у кого из нас не было желания доводить гэкачепистов до гробовой доски. Отношение к этим людям было очень лояльным. Мы видели в них скорее жертв обстоятельств, чем реальных заговорщиков. Понимали, что они вляпались во все это сдуру.
Кроме того, я отчетливо сознавал, какие это будет иметь политические последствия: по всей стране началось бы сведение счетов. Если расстреляли премьер-министра и вице-президента, то почему не расстрелять председателя облисполкома или райсовета?
Критический момент, по моим ощущениям, наступил тогда, когда в «Матросскую Тишину» приехали Степанков, Генеральный прокурор России, и его заместитель Лисов и лично обошли все камеры, где сидели гэкачеписты.
Наш поезд, образно говоря, находился на развилке: дело ГКЧП было «стрелкой», которая могла отправить страну и в одном, и в другом направлении. Слава богу, что она пошла по тому пути, по которому пошла, и мы не увидели большого террора.
Ситуацию, как мне показалось, переломила публикация в немецком «Шпигеле» в начале октября (7 октября 1991 года. — А.К.): журнал напечатал стенограммы допросов Язова, Крючкова и Павлова.
А потом показали и видеозаписи. И всем стало очевидно, что это не какие-то монстры, а живые люди, что в конце XX века на плаху их вести нельзя. После этого напряжение, как говорится, пошло на спад.
— Произошла утечка?
— Конечно. Под подозрение тогда попали все имевшие отношение к этим допросам. Возбудили уголовное дело, нас всех допрашивали, однако источник утечки так и не нашли. Тем не менее наш отдел практически сразу отстранили от расследования, и после этого к делу ГКЧП я отношения уже не имел. Такая вот отчасти грустная, но в целом, думаю, все-таки оптимистичная история.
— Вам известно, кто устроил эту утечку?
— (Долгое молчание. — А.К.). Я бы не хотел отвечать на этот вопрос.
