Конечно, далеко не всем нравится эта новая глобальная реальность. Да, собственно, и ему самому она не очень нравится. Ему-то мечталось о другом — о «социализме с человеческим лицом», о реформированном, обновленном, но сохраненном Советском Союзе.
«События пошли по другому пути, — говорил он 25 декабря 1991 года в своей самой последней, прощальной речи в качестве президента СССР. — Возобладала линия на расчленение страны и разъединение государства, с чем я не могу согласиться...»
Не уникальный, но крайне редкий случай в истории: он перестал быть главой государства в связи прекращением существования самого государства. И те, кто считает, что этот позор дался ему легко, тот ничего не знает о Горбачеве.
«Он лежал на кушетке, в глазах стояли слезы, — описывал Александр Яковлев последние часы пребывания Горбачева в кремлевском кабинете. — «Вот видишь, Саш, вот так», — говорил человек, может быть, в самые тяжкие минуты своей жизни, как бы жалуясь на судьбу и в то же время стесняясь своей слабости... Как мог, утешал его. Да и у меня сжималось горло. Мне до слез было жаль его. Душило чувство, что свершилось нечто несправедливое...»
Яковлеву здесь вполне можно доверять как источнику информации: ушедшего 15 лет назад из жизни «архитектора перестройки» трудно заподозрить в стремлении приукрасить образ его бывшего шефа. В своих мемуарах он давал Михаилу Сергеевичу неприглаженную, местами крайне нелицеприятную характеристику:
«Он умело скрывал за словесной изгородью свои действительные мысли и намерения. До души его добраться невозможно. Голова его — крепость неприступная. Мне порой казалось, что он и сам побаивается заглянуть в себя, откровенно поговорить с самим собой, опасаясь узнать нечто такое, чего и сам еще не знает или не хочет знать. Он играл не только с окружающими его людьми, но и с собой...
Будучи врожденным и талантливым артистом, он, как энергетический вампир, постоянно нуждался в отклике, похвале, поддержке, в сочувствии и понимании, что и служило топливом для его тщеславия, равно как и для созидательных поступков...
У него своеобразное обаяние, особенно во время бесед в узком кругу... Мог достаточно легко убеждать. Но это продолжалось лишь до тех пор, пока не появились склонность к бесконечному словоизвержению, а также глухота к советам и предложениям...
Человек, стоявший у начала исторического и личного риска, был совершенно не расположен рисковать в вопросах, куда менее сложных. Свалить дуб, то есть диктатуру, решился, а вот сучки обрубить испугался. Боязнь чего-то худшего даже тогда, когда для этого не было достаточно серьезных оснований, лишь усиливала у него постоянное стремление к перестраховке...»
И это еще далеко не самые жесткие из оценок. Наверное, Александр Николаевич не всегда и не во всем объективен. У него свой счет к Горбачеву: под конец перестройки тот его, говоря словами самого Яковлева, «отбросил в сторону», оставил не у дел. Да и «архитектор» признавал, что в его размышлениях о Горбачеве «много субъективного».
Но с конечным выводом своего соратника согласится, пожалуй, и сам юбиляр: «Без всяких колебаний утверждаю, что Михаил Сергеевич искренне хотел самого доброго для своей страны, но не сумел довести до конца задуманное... Ему выпало испытание: подняться на самую верхотуру и стремительно скатиться вниз; волею судеб оказаться у руля в тот момент, когда накопленные противоречия подошли к критической точке; положить начало тенденциям, окончательное суждение о которых придется выносить потомкам; познать сладость всемирной славы, но и горечь отвержения у себя на родине».
Все верно. Что касается «отвержения на родине», то этому можно найти и социологическое подтверждение. Отношение к этой исторической фигуре демонстрирует практически непрерывную тенденцию к ухудшению. Правда, последние опросы на эту тему проводились ведущими социологическими службами страны 4–5 лет назад, но есть основания полагать, что перелома в тренде за последние годы не произошло.
Так, по данным ФОМ, 20 лет назад положительно о Горбачеве отзывались 16 процентов опрошенных. А через 15 лет, в 2016-м, — лишь 9. Доля относящихся плохо выросла за тот же период с 31 до 39 процентов.
Основная претензия к Горбачеву тех, кто негативно оценивает его историческую роль, — он «развалил страну». Это то, за что его будут корить до конца жизни. И в чем он на самом деле меньше всего виноват.
Крах Советского Союза был предопределен его конституционной моделью. «За каждой союзной республикой сохраняется право свободного выхода из СССР» — гласила статья 72 Основного закона Союза. Горбачев лишь предоставил республикам свободу выбора. Точнее — создал условия, при которых это право могло быть реализовано.
Распад Советского Союза был куда более добровольным делом, чем его создание. Критикам «разрушителя страны» Горбачева стоит вспомнить, что даже в «городе русских моряков», Севастополе, доля проголосовавших за независимость Украины — на референдуме, прошедшем 1 декабря 1991 года, — составила 57 процентов. В Донецкой области за незалежность высказались 84 процента...
Советское здание рухнуло, как только из него вынули стержень, на котором все держалось, — диктатуру КПСС, партии, являвшейся, согласно отмененной в марте 1990-го шестой статьи Конституции, «руководящей и направляющей силой советского общества, ядром его политической системы». Не надо было вынимать, костерят Горбачева ностальгирующие по «красному проекту» оппоненты. А некоторые доказывают, что реформы вообще были не нужны. От добра, мол, не ищут.
На это отвечает сам Михаил Сергеевич: «Я хотел бы, чтобы те, кто берется судить то время и инициаторов перестройки, вспомнили, насколько всеобщим и настойчивым было тогда требование реформ. «Перемен, требуем перемен». Об этом говорили люди на работе и дома, об этом пели песни, об этом снимали фильмы и писали книги. Лейтмотив был один: «Так дальше жить нельзя!»
И хотя у системы были свои резервы и ресурсы, которые позволили бы «поцарствовать» десять-пятнадцать лет, ничего особенно не меняя, пойти по такому пути было бы просто безответственно. И это понимали все члены тогдашнего руководства, хотя впоследствии многие из них заняли разные позиции по ключевым проблемам реформирования страны».
Трудно сказать, какова была бы судьба страны, если бы перестройки не было, но сомнительно, что лучшей. Следствием всякого гниения является распад. О том, бывает, когда с реформами запаздывают, свидетельствует печальный пример режима Чаушеску.
Был, впрочем, и другой путь — китайский. Китайское руководство начало трансформацию еще раньше Горбачева, но нажало в конце концов на стоп-кран политреформ, ограничившись экономическими преобразованиями. Переломным моментом были события на площади Тяньаньмэнь — демонстративно жестокое подавление оппозиционных выступлений, в ходе которого кишки протестующих в буквальном смысле наматывались на гусеницы танков.
Это побоище служит источником вдохновения для многих критиков Горбачева. Мол, вот как надо было. А кое-кто и сегодня не прочь применить то китайское «ноу-хау». Чтоб впредь никому неповадно было бунтовать.
«Знаете, о чем я мечтаю? — откровенничал некоторое время назад один представляющийся политологом регулярный участник пропагандистских телешоу. — Чтоб в один прекрасный день собрались вы все на большом майдане, все горлопаны, крикуны сетевые, хомячки, борцы с коррупцией, выступающие за власть народа... И вот когда все бы вы вылезли, вышла бы танковая армия и всю сволоту, все говно нации намотала бы на гусеницы, выжгла бы все каленым железом».
Гвозди бы делать из этих людей... Спорить с ними — все равно что доказывать негуманность нацистских концлагерей или сталинского террора. Бесполезно и бессмысленно. Столь же бессмысленно рассуждать, имелась ли такая опция, как бойня a`la Тяньаньмэнь, у горбачевской перестройки. Перестройка была путем, хотя порой и весьма извилистым, в прямо противоположном направлении — от диктатуры к свободе. Что говорить о Горбачеве, если на кровопускание не решились даже те, кто попытался его остановить, — члены ГКЧП!
И слава богу. Не только с точки зрения гуманизма: жертвы в любом случае оказались бы напрасными. Советский Союз был устроен намного сложнее, чем Китайская Народная Республика, — тамошние вожди не сталкивались с серьезной угрозой территориального распада. Куда ближе нам в этом смысле югославский опыт.
Собственно, этот путь и представляет собой наиболее вероятный альтернативный сценарий. И по итогам «собирания земель» мы, скорее всего, получили бы точно такой же результат, что и несгибаемый Слободан Милошевич: истерзанная междоусобными войнами, залитая кровью, разъятая страна.
Повторю давнюю свою мысль: успешность Горбачева как политика надо оценивать не столько по тому, что у него получилось, сколько по тому, чего удалось избежать. Да и так ли уж плохо то, что мы имеем в итоге?
30 лет прошло, как распался Союз. 30 лет и два месяца. Казалось бы, вполне достаточный срок, чтобы провести «работу над ошибками». Ну, если распад Союза и в самом деле действительно считать исторической ошибкой. Теперь-то уж никакой «разрушитель» Горбачев этому не препятствует. Но что мы видим? Ни одна из расселившихся по отдельным квартирам бывших братских республик не захотела вернуться в «коммуналку». Все, напротив, гордятся своей независимостью.
Вот, к примеру, слова Александра Лукашенко — лидера самой культурно и ментально близкой нам, поистине братской державы: «Столетиями наш народ терзали, грабили, уничтожали, в лучшем случае просто не замечали. Поэтому он всегда мечтал о свободе. Чтобы, ни на кого не оглядываясь, жить своим умом, облагораживать родную землю, чтобы развивать национальные традиции и культуру, мирно трудиться ради себя и своих детей, на благо многострадальной Родины. И вот мечта сбылась. Мы живем в независимом государстве».
Исключением здесь может показаться Россия. Но ведь и россияне, ратующие за восстановление СССР, грезят не об упразднении суверенной России, а о ее преумножении — об империи со столицей в Москве. Вряд ли бы их устроил вариант, при котором «командование парадом» осуществлялось из-за пределов страны. Например, из Киева, как это предлагали в свое время некоторые креативные депутаты Госдумы, носившиеся с идеей создания восточнославянского государства.
А уж про наших былых сателлитов и говорить нечего. Там желание «вернуть все назад» мало настолько, что кое-где Горбачеву — в воссоединившейся Германии, например — даже ставят памятники. Короче говоря, «новый мир» хоть и далек от идеала, но все-таки не столь отвратителен, как об этом любят трындеть ненавистники Горбачева. Могло быть гораздо ужаснее.
Не факт, например, что остановленное Горбачевым ядерное противостояние сверхдержав не привело бы к новому Карибскому кризису. И не факт, что на этот раз обошлось бы без нажатия «красных кнопок». И совершенно точный факт: афганская война унесла больше жизней наших солдат. Намного больше.
Есть такие, кто и вывод советского «ограниченного контингента» считает ошибкой. Если не предательством. Надо, мол, было воевать до победного. Но вряд ли к этим доводам отнесутся с пониманием родители 15 тысяч «воинов-интернационалистов», получивших своих сыновей в цинковых гробах. О том, насколько «популярной» была та война, свидетельствуют врезавшиеся в память строчки композиции уральской панк-группы «Водопад имени Вахтанга Кикабидзе» (1987 год):
Товарищи, в стране нехватка цинка.
Об этом и душа моя болит.
Недавно сына получил в посылке,
А ящик даже цинком не обит.
Берегите цинк, цинк.
Подрастает ваш сын...
Могла намного хуже сложиться и судьба самого Михаила Сергеевича. В этом смысле его уж точно нельзя назвать «политическим неудачником». Это первый лидер страны за тысячелетнюю историю державы, который добровольно оставил свой пост и остался при этом в живых и на свободе. И пока единственный, оставшийся после схода с олимпа власти независимым политиком. Ни Бориса Ельцина, ни Дмитрия Медведева к этой категории отнести нельзя.
Что же до оценки итогов его деятельности, то признать, что Горбачев потерпел разгромное, тотальное поражение, можно лишь в том случае, если считать, что свобода вчистую проиграла несвободе. Однако этот исторический спор еще далек от завершения. Спор продолжается — и в мире, и в нашей стране.
