— Александр Ильич, как ваша преподавательская деятельность?
— Сейчас я преподаю в МГУ студентам в удаленном формате, это, конечно, своеобразный способ. Но на каждом курсе есть человек 10–12, которые действительно хотят получить знания, на них я и стараюсь ориентироваться.
— Вы много лет были уполномоченным по правам человека в столице и защищали права москвичей. Скажите, ситуация с правами человека как-то изменилась?
— К сожалению, с их соблюдением становится все труднее, все меньше возможностей их отстоять. Мне кажется, многие суды заранее ориентированы на решение, и данные, которые им предоставляют истец или ответчик, мало влияют. Все заранее прописано. У меня есть огромное количество примеров, когда сами чиновники провоцировали и даже являлись инициаторами махинаций, а потом за это отвечали ничего не подозревающие добросовестные приобретатели. Помню одно дело — было 20, если не 25 судебных процессов, пока Верховный суд не отменил все предыдущие решения и не признал собственность добросовестного приобретателя. Но защищать права все труднее.
— Как думаете, с чем это связано?
— Думаю, бюрократизация взяла верх. К примеру, в октябре 1991 года, через несколько месяцев после августа, выпустили постановление о реконструкции исторического центра Москвы, я был тогда префектом Центрального округа. И в нем было написано, что для согласования реконструкции здания достаточно моей подписи и 4–5 согласований — и все, можно начинать. После чего собственность будет принадлежать 50 на 50 городу и инвестору. И реконструкция пошла. А потом пошли подряд постановления об упрощении процедуры согласования. И все последующие постановления выглядели примерно так: сначала надо было 12 подписей согласующих, потом стало 18. Было 32 согласования, стало 48, и т.д. Начало множиться со страшной силой количество структур, которые участвовали в согласовании. И они этим занимались, пока Лужков не собрал у себя в кабинете совещание и не повесил схему согласования, которая заняла почти всю стену. И это было еще не все: некоторым приходилось согласовывать по второму кругу, у тех же людей. Мэр потребовал все упростить. Однако, увы, это так ни к чему и не привело. И к началу 2000-х согласование занимало годы, даже больше, чем сама реконструкция. И такая же бюрократизация в судебной системе, следствии — это победить не удалось…
— Что нужно, чтобы права человека соблюдались?
— Я вспоминаю демократическую волну начала 1990-х и могу сказать одно слово — наивность. Тогда казалось: вот отменят статью 6 Конституции (о том, что КПСС — направляющая и руководящая сила советского общества), и все пойдет совсем по-другому. Ее отменили. КПСС кончилась. Но все эти проблемы лежат намного глубже. Они в ментальности. Когда-то в своей книге я написал о таком понятии, как социокультурный базис — это совокупность ментальных установок, которые в обществе сложились и которые меняются крайне медленно. Революция меняет общественно-политические надстройки над базисом, а сам базис остается, и он прошел через века — поэтому Российская империя, советская власть, постсоветская Россия — это изменяющиеся надстройки над сохраняющимся базисом. Пока не изменится базис, ничто в изменении надстроек не даст реальных перемен.
— Тогда главный вопрос: как изменить базис?
— Хороший вопрос. Базис сложился давным-давно, лет 400 назад, сложились все основные структуры — и правовой нигилизм, и сакральная роль первого лица, и идеал синкрезиса. И меняется все это крайне медленно, хотя революций мы пережили немало. Они что-то меняли, но на какое-то время. И вот время от времени возникает: а давайте построим правовое общество, устроим систему разделения властей, сформируем работающее самоуправление… Ведь это же прогрессивные идеи. Они помогали росту многих государств на протяжении веков. И все сразу: «Давайте!», «Будем, будем!», и лет через 10 становится ясно, что все новые идеи отживают, а старые сохраняются. Последний раз такая ситуация сложилась в начале 90-х.
— В общем, в нашей жизни, как говорится, главное — здоровье. Желаем его вам от всей души!
— Со здоровьем, к счастью, все хорошо. Даже ковидом не болел. А так — жизнь продолжается.
