Родня
Иркутск, 1997 год, зима. Авиакатастрофа. На город рухнул Ан-124 — один из самых больших самолетов в мире. Он направлялся во Вьетнам и перевозил в своем огромном чреве два истребителя Су-27. На продажу, для иностранного заказчика. Самолет взлетел с местного аэродрома, двигатели отказали, и он упал прямо на жилые дома. Тут же загорелись десятки тонн авиационного топлива. В этом кипящем аду погибли семьдесят два человека, многие были ранены, получили ожоги. Выжгло все вокруг: деревья, гаражи, машины, горела сама земля.
Когда огонь удалось потушить, спасать на руинах оказалось уже некого. Спасали тех, кто оказался вблизи. А рядом были школа, детский сад, другие дома — несколько деревянных бараков. Гигантский хвост самолета оторвался от фюзеляжа и разрезал стену одной из уцелевших кирпичных пятиэтажек. Так и застыл. Жуткая картина. Но в памяти остаются прежде всего пострадавшие люди.
Вспоминаю семейную пару, отца и мать. Отправились в гости с двумя маленькими сыновьями, поэтому спаслись. Через некоторое время мальчишки побежали домой выгуливать собаку. В этот момент самолет упал на их дом.
Родители с трудом опознали своих мальчиков. Одного по пряжке ремня, другого по почти сгоревшим ботинкам. Позже видел, как мать неподвижно стояла во дворе школы, раздавленная горем. Когда видишь людей в таком состоянии, то убеждаешься, что это не просто оборот речи. В эту школу приносили погибших и раненых, оттуда пострадавших забирала дежурившая «скорая».
Мы уже завершили работу, уже сворачивали технику, а мать все стояла и стояла, окаменев. Она не верила или, наоборот, верила, что вот сейчас, еще немного — и найдут ее мальчиков. Надо просто ждать… И вечность — не срок.
Часть детского дома сгорела вместе с детьми. Среди ребят там жили две сестры-сироты. Старшая погибла, когда рухнул Ан. На ее похоронах народу присутствовало немного: учителя, воспитатели, дети старших классов… и младшая сестра. Небольшого роста, она не доставала до верха гроба, поставленного на две табуретки, покрытые белой простыней. Просто стояла рядом, держась за край худенькой ручкой, в казенном темном пальтишке. В этой крохе, казалось, сосредоточилось все одиночество мира. Слез не было. Но лицо, глаза, весь облик девочки вопрошал у взрослых: «Как же теперь?»
Через пару дней после трагедии мы, спасатели, приехали в детдом втроем. Стояли у входа, глядя на прощание с этой девочкой, зная, сколько еще людей погибло, сколько горя принесла катастрофа. Появилось желание немедленно забрать сироту, увезти, помочь ей. Решил начать оформление. Но сложилось иначе.
По телевидению тогда непрерывно передавали репортажи с места трагедии, с похорон, из больниц. Рассказывали, как помогает пострадавшим страна, озвучивали цифры выплат, пособий. Со всего бывшего Союза, со всей Иркутской области съезжались, слетались на похороны дальние и близкие родственники.
Как рассказали местные органы опеки, на третий день вдруг появилась женщина из Украины, с порога представилась родственницей двух сестер, показала документы, подтверждающие родство. Энергично, по-деловому ознакомилась со всеми выплатами, положенными на погребение, по утрате кормильца, единовременными. И в заключение сообщила: «Я ее забираю».
Совсем не хочу думать, гоню от себя мысль, что девочке там, у родственников, было плохо и забрали ее ради денег. Конечно, даже у дальних родственников лучше, чем в детдоме. Но хотелось спросить у той энергичной женщины: почему не вчера и не год назад она приехала, когда можно было забрать обеих сестер?
На месте падения самолета местные ребята-предприниматели построили храм во имя Рождества Христова. Когда бываю в Иркутске, заезжаю туда. Поставить свечу, вспомнить ушедших и выживших. В том числе ту девочку-сироту, которая, дай бог, уже выросла. И, надеюсь, счастлива.
Олимпийцы
Свою первую Олимпиаду мы проводили на фоне бойкота западных стран — за ввод войск в Афганистан. На ее фоне незамеченной осталась людская река в день похорон Высоцкого, в новостях были очки, голы, секунды, никто и не заметил, как из Москвы и городов проведения Игр выдворили цыган, бомжей, проституток — все, что портило витрину страны победившего социализма.
По стране потянулись «олимпийские этапы». Так мы их, во всяком случае тогда, называли. Из городов Олимпиады — Питера, Таллина, Киева, Минска и Москвы — повезли на окраины разных сортов и мастей тунеядцев, валютчиков, фарцовщиков. Ну и, конечно, проституток.
Их отлавливали и отправляли группами по городам и весям на перевоспитание. В частности, трудиться на стройках социализма.
Лето 1980 года. Вокзал, город Ачинск. Мы встречали вагоны со жрицами любви. Уже наготове автобусы, в которые мы их погрузим. Повсюду яркие плакаты и транспаранты с лозунгами на все случаи нашей тогдашней жизни. Гранитная табличка на стене притягивает взгляд: «2 (15) февраля 1900 года Владимир Ильич Ленин, возвращаясь из сибирской ссылки, выехал со станции Ачинск в город Уфу».
Суетятся кадровики и сотрудники спецкомендатуры: где жить новым труженицам ударной стройки? Нарисовались на вокзальной площади и представители комитета комсомола. Посчитали, что без них такие дела, как и любые другие, в стране не делаются.
О прибытии этого поезда не объявили. Подошел состав, медленно проехал мимо пассажирской платформы чуть дальше, к грузовому терминалу. Скрипнули тормоза, грохнули сцепки, состав замер.
Конвой с автоматами распределился по грузовой платформе и по открытым вагонам, похожим на почтовые. Зазвучали окрики: «Первый пошел, второй пошел, третий…»
На платформу высыпали потрепанные, взлохмаченные девицы в модных турецких дубленках и невиданных тогда вязаных пальто. По команде конвоиров они садились на корточки, держа руки за головами. Когда вышли последние, перрон напоминал загон перед курятником. «Не разговаривать!» — орали на них конвоиры, но кудахтанье девиц не смолкало.
Начальник конвоя вручил нам чемодан с личными делами проституток. Вагоны с грохотом закрылись. Из динамиков доносились команды дежурного по вокзалу: «Перегнать!», «Отцепить!» — эхом отражались от зданий.
Поезд отошел. Проститутки в тех же позах ждали, что будет дальше. Мы присмотрелись к ним. Измятые, серые лица. Представьте женщин, которые больше трех месяцев были в пути по этапам.
Им предстоял исправительный труд. И давался он им непросто. Первые рабочие дни новоявленных штукатуров-маляров ознаменовались неприятными эксцессами и массовым саботажем.
— Девушки, когда закончите? — спрашивал у них мастер.
В ответ летело:
— А мы с тобой, начальник, еще не начинали…
Молодые мастера и прорабы с трудом пытались установить дисциплину. Постепенно они осваивались и понимали, что Олимпиада — это не только радость спортивных побед, не только «быстрее, выше, сильнее», но и то, что за кадром. То, что не для всех. А нерадивые работницы знали: с такими статьями, как у них — тунеядство или нарушение паспортного режима, — хуже уже не будет. Их, условно осужденных, в зону не отправят. И они вели себя расслабленно-вызывающе.
У начальства же были свои планы. Через пару недель на объекте появились, как говорят в армии, старослужащие. Из зоны прибыли матерые бригадирши. Их, отсидевших уже не раз, пригнали с простой задачей — организовать трудовой процесс любыми методами. Их было видно издалека. Коренастые, все крашенные перекисью, волосы аж хрустят, помада яркая, зубы редкие, длинные фуфайки, похожие на полупальто, и обязательно серо-коричневые шали. Они не работали, их задача была — заставить работать «олимпийцев». Методы были суровые.
— Руки покажи! — приказывала бригадирша какой-нибудь своей подопечной.
Дальше из кармана бригадирши появлялись кусачки. Ими обкусывался маникюр, чтобы не мешал работать. Затем бригадирша удалялась со словами:
— Через час приду, не будет сделано — обстригу по первому фалангу.
Так сдвинулось с мертвой точки дело, ускоренное новыми, «передовыми» методами. Бригадирши могли и порезать слегка своих подопечных. Или, например, девица-труженица решила палец зеленкой помазать и… случайно вылила весь пузырек себе на лицо. По-разному тружениц мотивировали заботливые бригадирши.
И дело пошло: росли квадратные метры штукатурки, побелки и покраски.
Однако вскоре работа вновь начала скатываться в тунеядство. Приобретенные на воле навыки взяточничества забывались трудно. А потому предложения бригадиршам посыпались со всех сторон:
— Я не прихожу на работу, но ты отмечаешь меня в табеле и получаешь сто рублей в месяц за свое молчание.
Сто рублей по тем временам целая зарплата. И бригадирши поддались. Леность и ложь захватили стройку. Вместе с этим жрицы любви погрузили в разврат и стройку, и город.
Наконец Олимпиада кончилась, отзвучала песня «До свиданья, наш ласковый миша», из центральных советских городов разъехались спортсмены и гости. В Ачинск начали прибывать новые этапы с новыми людьми, отправленными на трудовые работы, но этот, «олимпийский», навсегда вошел в историю строительства Ачинского нефтеперерабатывающего завода. Хотя табличку, как о ссылке Ленина, в их честь на вокзале не установят.
Через много лет после тех событий я разговорился с одним солидным в прошлом комсомольским работником. Позже он стал активным участником приватизации и заслуженным деятелем залоговых аукционов. В 80-е годы состоял в ГК ВЛКСМ, жил и работал в Москве, открывал к Олимпиаде линию по розливу «Кока-колы», призывал нас из столицы строить быстрее, подводил итоги нашей работы, докладывал на пленумах и съездах о наших трудовых победах. И рассматривал наши кандидатуры на предмет награждения — достойны ли…
Но что самое интересное, он с удовольствием вспоминал, как в 1979–1980 годах в Москве он с оперативными комсомольскими отрядами занимался сбором и отправкой в регионы «олимпийского этапа». То есть мы из Сибири и всей страны поставляли на олимпийские объекты лучшее: рабочих, технику, материалы (например, ангарская сосна шла на велотреки и игровые площадки), а из Белокаменной к нам взамен ссылались на праведные и не очень труды все те, кто мешал празднику. Такой вот обмен. Неравноценный. Но ведь справились как-то.
