Публичный политический процесс в России идет сейчас на трех уровнях. В самом низу — текущая дискуссия в СМИ и социальных сетях. Выше — на среднем уровне — выборы. Вещь эта более судьбоносная, однако сенсации там редки, власть пока более-менее эффективно контролирует административный ресурс и обычно побеждает. По этой причине ажиотажный интерес в обществе выборы вызывают редко. Квинтэссенция страстей — массовые протесты. Именно они привлекают максимальное внимание общественности. Это и есть высший уровень, на который поднимается политика.
Стратегии поведения противников режима на разных этажах должны быть разными. На низовом и среднем уровнях политизация оппозиции выгодна. Поиск политической природы повседневных проблем сейчас отвечает потребностям избирателя. С недавних пор тот почувствовал, что курс, проводимый властями, себя не оправдывает. Теперь он растерянно озирается по сторонам с вопросом: «Камо грядеши?» Оппозиция должна предложить людям свой ответ на него. Власти, ведущие кампании в привычном ключе «зато мы делаем добрые дела: строим детские площадки и ремонтируем старые хоккейные «коробки», представляет здесь из себя слабого соперника. Люди вспомнили, что политика — это не благотворительность, а выбор стратегии развития страны. Режим же в этом смысле давно уже ничего не предлагает.
С уличным протестом все обстоит гораздо сложнее. Чтобы протест получился действительно мощным, важны эмоции, а политика сама по себе их дает редко. Обычно по-настоящему страстным протест получается, когда речь идет не о политических абстракциях, а о конкретных людях, павших жертвами несправедливости. Вспомните, с чего начиналась «арабская весна» — с самосожжения обиженного полицией тунисского торговца фруктами. Пожалуй, единственное исключение здесь — протесты против фальсификаций во время выборов, но и они носят не столько «политический», сколько «моральный» характер — в первую очередь массы возмущает факт беззастенчивого воровства их голосов и наплевательское отношение к их мнению.
В общем, мысль проста: чтобы породить настоящую бурю эмоций, протест должен быть не столько про политику, сколько про добро и зло. Именно таким был первоначальный импульс в деле Голунова. Как только речь зашла о нюансах антинаркотического законодательства, накал страстей пошел на убыль.
При том что политика сама по себе эмоции не порождает, эмоции в политике очень важны. Массы — феномен иррациональный, и на голос рассудка они откликаются не столь охотно, как на зов сердца. Именно поэтому содержательной дискуссии хорошие политики стараются обеспечить выгодный эмоциональный фон. Интересам оппозиции отвечает ощущение того, что нынешний порядок несправедлив, — именно оно должно овладеть умами не только массового избирателя, но и элит. Справедливость же и несправедливость — категории по большей части эмоциональные.
Как написал один из лучших в истории исследователей революций Крейн Бринтон, когда критическая масса представителей правящего класса перестает верить в то, что она занимает свое место по праву, власть оказывается не в состоянии противостоять нападкам на нее. Эмоции и есть та питательная среда, где взойдут и разрастутся такие сомнения. Здесь как раз нужны примеры вопиющей несправедливости — как в случае с Голуновым, — и «моральный» протест против них. Протестующие должны выглядеть в глазах правящего класса не столько силой, что борется с ними за власть, сколько спонтанно собравшимися рядовыми жителями, возмущенными несправедливостью. Против политического врага все средства хороши — в том числе и силовые, — а вот против «простых граждан» карающая рука может дрогнуть. В упомянутой уже истории с тунисской «жасминовой» революцией ключевым фактором, предопределившим коллапс режима, оказался отказ армейского руководства выполнять отданный президентом страны приказ стрелять по протестующим.
Как только речь заходит о политике, оппозиция оказывается на поле властей. Ситуация мгновенно укладывается в привычный шаблон: «Запад с помощью пятой колонны пытается свергнуть патриотичную власть». Здесь — самое сильное место обороны режима. Большинство россиян еще долго будут реагировать на подобную логику. В ситуации, когда «политики» нет, свергать режим никто не собирается, а люди просто добиваются справедливости — Голунов ли это, сквер ли в Екатеринбурге, — власти сразу теряют свое преимущество. Потому что даже самый лояльный избиратель знает: власть несправедлива и к мнениям людей равнодушна. Именно здесь оппозиции и надо играть — раз за разом добиваясь сочувствия большинства и актуализируя тему неправедности режима.
В момент противостояния «политическому» противнику власти консолидируются; в ситуации, когда им противостоит возмущенный народ, в их рядах происходит раскол. В элитах неизбежно появляются те, кто сочувствует протестующим и готов взаимодействовать с ними. Так рядом с фигурой Людовика возникают герцог Орлеанский и Лафайет, а рядом с Николаем — Милюков и Керенский. Именно их появление и означает начало конца режима.
Непременно политизировать протест обычно стараются люди, не очень хорошо представляющие себе, как именно происходят революции. Они видят их в соответствии со стандартами советского кинематографа — восставший народ, штурмующий Зимний, и отстреливающиеся юнкера. На самом деле восставшие в этом деле сильно вторичны. Режимы рушатся сами.
«Революция, — писал очень влиятельный в середине прошлого века американский исследователь Джордж Пети, — не начинается с того, что некая новая могущественная сила атакует государство. Она начинается с внезапного осознания почти всеми активными и пассивными участниками, что этого государства больше нет... Революционеры вступают на сцену не верхом на коне, не как победившие заговорщики на форуме, а как испуганные дети, обследующие пустой дом и при этом не уверенные, что он пуст».
Самюэль Хантингтон писал, что мобилизация новых групп в политику — за исключением случаев антиколониальной борьбы — происходит уже после падения институтов старого режима. В своей работе «О революции» Ханна Арендт утверждала примерно то же самое: «Ни одна революция — каким бы сильным ни было общественное недовольство, и даже при наличии заговорщиков, — ни разу не была следствием мятежа... Революции на начальном этапе потому и преуспевают с удивительной на первый взгляд легкостью, что революционерам всего-то и остается поднять власть, оброненную режимом, находящимся в стадии дезинтеграции. Революции всегда являются следствием и никогда — причиной падения режимов».
Аналогичным образом высказывался и известный французский политконсультант Жак Сегела: «Власть никогда не завоевывают. Это противник ее теряет».
В американской политологии есть такое понятие «баптисты и бутлегеры». Сформулировано оно было во времена борьбы за «сухой закон», который был совместно продавлен борющейся с «грехом» религиозной публики и бизнесменами, планировавшими нажиться на поставках контрабандного алкоголя. Принято считать, что ни одна из этих сил в одиночестве своей цели добиться бы не смогла, а успех предопределило сложение их усилий. С тех пор аксиомой стало то, что для победы любому социальному движению нужна сумма рациональных интересов и страстной веры.
Оппозиции не надо стараться свергнуть режим в буквальном смысле. Надо создавать условия при которых он осядет и рухнет сам. Ключевой фактор успеха здесь - обеспечение нужного соотношения логических аргументов и эмоций. "Неполитический" протест здесь не менее полезен, чем политический.
Древняя китайская мудрость гласит: "Если тянуть ребенка за волосы, чтобы он быстрее вырос, он вырастет лысым". Лидерам оппозиции не стоит спешить навязывать своей аудитории требование отставки Путина сверху; оно должно прорасти снизу. Будучи просто спущенным сверху вниз, оно не будет органичным и как все искусственное, оказавшись в естественной среде, рискует умереть.
