Но сегодня не время и не место копаться в интригах грузинского двора, достойных пера Александра Дюма-отца и летописца римских цезарей Светония. Поэтому я ограничусь несколькими эпизодами из жизни Шеварднадзе, в которых я наблюдал его на расстоянии протянутой руки…
В тот год опять разбушевалась Абхазия. Поводом к бунту стал статус абхазского языка, который Москва категорически отказывалась признавать, опасаясь цепной реакции прецедента. И вот на футбольном стадионе курортного города Гагра состоялся всеабхазский сход. Участники схода потребовали встречи с Шеварднадзе, и он прилетел в Гагру. Я в те дни загорал на гагринских пляжах, пользуясь своим неотъемлемым конституционным правом на отдых. Но как только заварилась абхазская каша, в моем уже порядком загоревшем теле отдыхающего вновь проснулся журналист. И я с головой залез в эту кашу.
Органы безопасности советовали Шеварднадзе не идти на сход в пасть разъяренной толпе, а встретиться с ее «представителями» в одном из гагринских правительственных санаториев. Шеварднадзе отверг этот совет. Тогда те же органы предложили ему явиться на стадион, окруженным каре чекистов. Но Шеварднадзе отверг и это предложение. Наконец, он настоял на своем — пойти на сход одному в сопровождении лишь одного же телохранителя и меня, видимо, в качестве летописца.
И вот наша тройка вышла на поле и сразу оказалась лицом к лицу с намного превосходящими силами противника. Толпа немедленно окружила нас. В ее передних рядах были старухи в черном с портретами своих убитых детей еще при Берия и старики в черкесках. Их руки грозно лежали на кинжалах. Женщины причитали и кляли власти, мало чем уступая в этом искусстве своей далекой родительнице колхидской царице Медее.
Я неотступно шел за Шеварднадзе и неотрывно глядел на него. Ни один мускул на его лице не дрогнул. Он вел себя так, словно его окружала не разъяренная толпа фанатиков, а развеселая толпа фанатов-поклонников. Он целовал руки старухам, а стариков целовал в грудь. Я уже не помню, что он говорил им. Помню лишь, что говорил он горячо и без остановки. Сначала его перебивали враждебными выкриками. Затем толпа замолкла, превратившись в слух. А затем послышались одобрительные восклицания. Дело было сделано. Матч выигран. Или хотя бы сведен в ничью, что тоже было успехом.
Он умел управлять народом, потому что умел разговаривать с ним, потому что он уважал народ, а не боялся его. Тем более не боялся за себя
Когда мы вышли из окружения и направились к выходу из стадиона, Шеварднадзе, вытирая платком пот с лица, с улыбкой заметил:
— Ах, если бы мне также легко удалось бы убедить Политбюро!..
Когда Михаил Горбачев вручил Шеварднадзе ключи от мидовского небоскреба на Смоленской площади, это вызвало всеобщее удивление. Никогда за всю свою прошлую карьеру милицейского начальника и партийного босса Шеварднадзе с дипломатией не ассоциировался. Тем не менее, он был дипломатом по всей своей природной сути. Не столько а-ля Громыко, сколько а-ля Талейран. Он не владел ни одним иностранным языком, но был гроссмейстером интриги. Он не был знаком с дипломатическим протоколом, но был кудесником грузинского застолья. Он не изучал историю дипломатии, но видел людей насквозь. Дипломатия была у него в крови. Вот почему он с такой легкостью овладел небоскребом на Смоленской и вскоре стал одним из главных действующих лиц во внешнеполитическом спектакле, который разыгрывался на мировой арене. Тяжеловесы сразу признали его своим и окрестили «серебряным лисом». Многие думаю, что причиной тому была его седая шевелюра. Не только. Дело вот в чем. Знаменитый английский философ Исайя Берлин делил людей на ежей и лисиц. Шеварднадзе никогда не кололся. С ним приятно было иметь дело. Он был обходителен как лиса, и когда ты после общения с ним выходил удовлетворенный, ты даже не замечал, сколько уколов нанес тебе этот еж, замаскированный под «серебряного лиса».
Вот почему для меня лично дипломатическая метаморфоза Шеварднадзе не явилась какой-то неожиданностью. Я знал хорошо и до того, что он двулик, как Янус и многорук как Шива, что он мог играть сразу на многих шахматных досках политики, обернувшись спиной к соперникам. Вот один из примеров его искусства игры на многих досках вслепую. (Впрочем, слепо он ничего не делал. Слепо он любил только свою подругу жизни Нанули, кстати, дочь репрессированного «врага народа».)
Дело опять происходило на берегах Черного моря, но уже не в Гагре, а на Пицунде. Я снова пользовался конституционным правом на отдых в Доме писателей. Однажды в мой номер вбегает явно взволнованный директор Дома и говорит, что у него в кабинете на проводе «кто-то от Шеварднадзе», требующий меня»! (В то время Шеварднадзе был еще первым секретарем ЦК Компартии Грузии и кандидатом в члены политбюро ЦК КПСС.) Я, естественно, иду в кабинет директора Дома отдыха писателей и поднимаю телефонную трубку. Кто-то из помощников Шеварднадзе говорит мне, что вскоре за мной пришлют машину, и мне подлежит приехать на госдачу к «самому». Почему? Помощник сказать не удосужился, а, может, и сам не знал.
Машина действительно пришла, и я, раздираемый тревожными предчувствиями, поехал на госдачу к «самому». Шеварднадзе принял меня приветливо. После нескольких церемониальных вопросов из кассы, как дела, Шеварднадзе перешел к Делу. А состояло оно вот в чем. На эту же госдачу приехал отдыхать и секретарь ЦК КПСС по агитации и пропаганде Леонид Федорович Ильичев. И вот Шеварднадзе осенила дикая на первый взгляд мысль — устроить встречу между шефом советской идеологии и самым антисоветским писателем Грузии Константинэ Гамсахурдиа, отцом Звиада, будущего президента независимой Грузинской республики.
Конечно, Шеварднадзе сильно рисковал. Ненависть Гамсахурдиа ко всему советскому и тем более русскому, граничила с физиологической. Он принципиально отказывался говорить по-русски, хотя владел языком Пушкина в блестящем совершенстве, и появлялся на улице или в присутственных местах исключительно в черкеске с посеребрённым кинжалом. Этим он говорил свое «фи» красным, ворвавшимся в Грузию через Дарьяльское ущелье.
Целью Шеварднадзе было показать Ильичеву, что не так страшен черт, как его малюют, и что грузинская интеллигенция «поклоняется» Москве. Даже Гамсахурдиа. Что Шеварднадзе воспитывает ее в «правильном направлении» и не дает ей разгуляться. Конечно, для этого Шеварднадзе мог выбрать менее одиозного представителя грузинской интеллигенции, но он решил сыграть ва-банк.
Моей первой задачей было подготовить Гамсахурдиа к встрече с Ильичевым. (У Гамсахурдиа в Пицунде была собственная дача.) От великого грузинского писателя требовался следующий минимум: явиться на госдачу в «европейском костюме» и говорить с Ильичевым на языке Льва Толстого. Для этого Шеварднадзе разработал план, которым должен был руководствоваться я. По поводу черкески. Поскольку на Пицунде стояла жаркая погода, мне надо было убедить батоно Константинэ нарядиться в белые брюки и легкую спортивную рубашку, «как в молодости, когда он изучал Ницше в Берлинском университете». (Слова Шеварднадзе. К которым он уже для меня добавил: «Это напомнит ему, что он считает себя европейцем».) По поводу русского языка. «Надо напомнить этому московскому бонзе, что грузинская интеллигенция владеет русским языком лучше, чем московская партбюрократия».)
Психологический расчет Шеварднадзе оказался правильным. Мне не стоило особого труда уговорить патриарха грузинской прозы поехать на госдачу в одеянии немецкого студента и говорить с Ильичевым на русском языке, иногда вставляя, в него немецкие, французские и английские слова. И даже латинские поговорки, мол, знай наших, мы, грузины, европейцы и не валяемся на задворках Азии.
Шеварднадзе рассчитал и вычислил всё. Даже меня. С одной стороны, я был близок к Гамсахурдиа. Он знал меня с младенческих лет, так как был другом нашей семьи. Об отце моем он говорил: «Георгий, единственный коммунист, с которым можно играть в нарды». Мы часто ходили к нему в гости в его «Колхидский замок» в Тбилиси, где по саду гуляли павлины и косули и где я с Звиадом играл в футбол. С другой стороны, мой сын был женат на внучке всесильного Суслова, верховного босса Ильичева. И тот хорошо знал об этом.
Обед прошел на славу. План Шеварднадзе полностью удался. Грузинский диссидент и советский партбюрократ буквально влюбились друг в друга, чему способствовало доброе грузинское вино из правительственных подвалов, то есть без всяких дураков — примесей. И, конечно, Шеварднадзе, который, подобно опытному кормчему, вел беседу за столом в необходимом ему русле. Для того чтобы зорко следить за гостями, он назначил меня тамадой и под мои высокопарные тосты делал своё дело.
Когда гости разъехались, и мы остались вдвоем, Шеварднадзе с усмешкой сказал:
— Еще немного, и наш батоно Константинэ заговорил бы как коммунист, а Ильичев — как диссидент.
А вы говорите, что Эдуард Амвросиевич не был готов для карьеры дипломата, тем более топ-дипломата!
Это было в конце 80-х годов теперь уже прошлого ХХ века. Шеварднадзе, в который уже раз прилетел в Вашингтон для переговоров с президентом Бушем-отцом и его госсекретарем Бейкером, как когда-то — с Рейганом и Шульцем. Шеварднадзе остановился не в советском посольстве, от которого до Белого дома было всего два шага, а в гостинице «Четыре сезона». А вот от гостиницы, находившейся напротив редакции газеты «Вашингтон пост», надо было отмахать быстрым шагом более получаса, чтобы добраться до резиденции американских президентов.
Я околачивался в холле гостиницы, когда там появлялись, выйдя из объемистого лифта, Шеварднадзе со своими помощниками, советниками и экспертами. Они появились намного раньше, чем ожидалось. Дело в том, что Эдуард Амвросиевич принял решение идти в Белый дом пешком, что вызвало явное неудовольствие служб безопасности — и советской «Девятки», и американской «Сикрет сервис». Все смешалось, как в доме Облонских. Машину с советским флагом и долженствовавший сопровождать ее эскорт полицейских автомобилей и мотоциклистов отправили на белодомовские стоянки «порожняком».
Шеварднадзе вышел из отеля первым. За ним стихийно, но строго соответствуя рангу, выстроились дипломаты. Всяк сверчок, знай свой шесток. Полиция и агенты «Сикрет сервис» в штатском прокладывали им путь, так что не было никаких заминок ни на тротуаре, ни на переходах.
Шеварднадзе неожиданно набрал необычайно быстрый темп. Все вынуждено потянулись за ним, соблюдая ритм, взятый «хозяином». Я шагал несколько сбоку, как мальчишка, пристроившийся к военному духовому оркестру.
Шеварднадзе шел широким шагом. Волосы «серебряного лиса» разметались от ветерка с Потомака. Он шел молча и сосредоточенно смотрел вперед, не оборачиваясь к сопровождавшим его лицам.
О чем он думал в эти минуты, шагая по улицам американской столицы — нового Рима? Журнал «Нью лидер» писал, что его вклад в новую дипломатию «равнялся вкладу Рейгана и Горбачева». Бейкер был буквально влюблен в него, называя его «Шеви» и часто напевал ему: «Georgia on my mind», имея в виду не штат Джорджия, о котором была сложена эта песня, а Грузию.
Быть может, он вспоминал свой первый день в небоскребе на Смоленской площади? Обращаясь к сотрудникам МИД, он сказал тогда: «Кто я такой по сравнению с Громыко, этим дредноутом мировой внешней политики? Я всего лишь моторная лодка». Теперь он шел по Вашингтону, взведенный мотором нового мышления, мотором, которого лишился дредноут, ставший горой ненужного и насквозь проржавевшего металлолома. Он шел по Вашингтону, обгоняя прохожих и время. И своего старшего собрата по перестройке и гласности. Несколько позже в интервью газете «Нью-Йорк таймс» он скажет: «Когда Горбачев думал о том как улучшить социализм, я уже не был социалистом». (В течение многих лет я добивался у Михаила Сергеевича ответа на вопрос: когда он перестал быть коммунистом? Но так и не смог получить ответа на него.)
Как-то в беседе с западными репортерами Шеварднадзе обронил такую фразу: «У меня, как и у Пикассо, было много периодов».
Я помню Шеварднадзе во Внуковском аэропорту, когда он встречал вернувшегося из очередного зарубежного вояжа Горбачева. Именно в этот день на улицах Тбилиси саперные лопатки гуляли по лицам грузинских Мадонн.
Я помню Шеварднадзе в его последний день в парламенте Грузии, когда взращенные им львята кричали ему «долой!» и более оскорбительные слова, когда «революция роз» забросала его дерьмом.
Но в эти траурные дни мне хочется снова увидеть Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе идущим быстрым шагом по 16-й стрит к Белому дому Его любили немцы и ненавидел советский Генштаб, считая его изменником родины. Его уважали афганцы, но презирали ультра из Политбюро во главе с Лигачевым. Он жил в зазеркалье, но не в волшебном, как в сказках Кэролла, а в аттракционе кривых зеркал, который показывают в балаганах на дешевых ярмарках. Но подобно Пикассо, который, не смотря на множество пройденных им этапов, так и остался Пикассо, Шеварднадзе, несмотря на свои многочисленные превращения, так и остался Шеварднадзе. И судить его надо именно таким, каким он предстал перед Богом с кинолентой под мышкой — «Покаянием» Тенгиза Абуладзе. Покаянием, которое еще не искупление.
Мэлор СТУРУА, Миннеаполис
