Пробиться в зал, чтобы посмотреть происходящее прямо там, во вторник было нереально. Горячо сочувствующие экс-олигарху бабушки с обостренной гражданской позицией оккупировали здание суда еще с утра. Российские журналисты старались занять места своим коллегам-соотечественникам. Иностранцы — своим. В итоге иностранная речь слышалась чуть ли не из-под скамеек — те, кому не хватило сидячих мест, располагались прямо на полу.
Михаил Ходорковский начал с воспоминаний семилетней давности:
— Я вспоминаю октябрь 2003 года, последний мой день на свободе. Через несколько дней моего ареста президент Путин сказал, что я буду хлебать баланду 8 лет… Я не хочу вдаваться в юридическую сторону дела. Все, кто хотел что-то понять, понял. Вряд ли кто-то всерьез ждет от меня признания, что я похитил всю нефть собственной компании… Но и в то, что в московском суде состоится оправдательный приговор, тоже вряд ли кто-то верит…
Потом перешел к тому, что “с приходом нового президента у моих сограждан тоже появилась надежда…”. И к тому, что “значение нашего процесса выходит далеко за пределы наших с Платоном судеб. Спросим себя, что сегодня думает предприниматель, глядя на наш процесс?
Очевидный вывод страшен — силовая бюрократия может все…”.
Потом последовал блок беспокойства за будущее родины.
— Кто будет модернизировать экономику? Прокуроры? Милиционеры? Чекисты? Водородную бомбу мы сумели сделать, а вот свой телевизор, конкурентоспособный автомобиль, хороший мобильник — не научились… Что случилось с прошлогодними инициативами президента, касаемыми экономической политики?.. Где наши Сахаровы, Кулибины? Уехали? Собираются в дорогу?.. Государство, доверяющее только бюрократам и спецслужбам, — это больное государство.
Ходорковский заявил, что готов принести себя в жертву ради России.
— Как и любому другому человеку, мне не хочется жить и умереть в тюрьме, но, если понадобится, у меня не возникнет колебаний, — заявил он.
Потом он перевел взгляд на сидящих напротив прокуроров:
— Из нас, совершенно обычных людей они сделали символ борьбы с произволом. У них это получилось. Но им нужен обвинительный приговор, чтобы не стать козлами отпущения.
Прокурор Гюльчехра Ибрагимова слушала Ходорковского с каменным лицом. Валерия Лахтина поглотил раскрытый ноутбук. Двое других гособвинителей заботливо разглядывали ногти.
В конце своего выступления Ходорковский обратился к судье Виктору Данилкину:
— Я готов понять, что вам очень непросто, может быть, даже страшно. Я желаю вам мужества. Этот приговор останется в истории России…
Платон Лебедев от последнего слова отказался, заявив, что говорить его намерен не здесь. Где именно, никто так и не понял. Кое-кто предположил, что, возможно, он имел в виду суд Божий.
Но, выступая перед последним словом Ходорковского с репликой, Лебедев повторил практически все, что до этого говорил в прениях, назвал своего “любимого” прокурора Лахтина “всемирно известным нефтяником”, который слово “ойл”, написанное по-английски, читает как “01”, и практически обвинил представителей гособвинения в том, что ими уже подготовлен проект обвинительного приговора суда:
— Мы не зря вчера ждали 4 часа протокола с репликой всемирно известного нефтяника Лахтина, оно того стоило. Вот я его цитирую: “ссылки Лебедева на то, что наличие незначительной прибыли опровергает хищение, расценивается судом как способ избежания ответственности путем неверной интерпретации фактов”.
Прокуроры прокомментировать это отказались.
