Летом 2005 года Ленинградский областной суд аннулировал справку о реабилитации 85-летней Нины Михайловны Грязновой-Лапшиной.
Спустя больше полувека после окончания Великой Отечественной войны старушку обвинили в предательстве. Теперь она стала нацистской пособницей.
— Если кто-то назовет меня предателем, плюньте ему в лицо, — уверенно говорила она своему сыну Александру. — Не верьте никому!
Родные, соседи, друзья даже ни разу не усомнились в искренности и правоте ее слов. Не верят они в решение суда и по сей день.
Но из песни слов не выкинешь. Биографию с чистого листа не перепишешь.
В День памяти и скорби репортеры “МК” решили разобраться в этой непростой истории.
По всем официальным документам, хранившимся в Управлении ФСБ Санкт-Петербурга и Ленобласти, женщина—предатель проходила как Нина Грязнова-Лапшина.
Я знала, что живет она где-то на окраине Гатчины. Но ни одна телефонная база данных по Ленинградской области не давала положительных результатов поиска. Даже в центральном отделении милиции города Гатчины о 87-летней женщине с такими инициалами, а тем более с такой непростой биографией — слыхом не слыхивали.
“Гиблое дело, — думала я. — Люди с таким прошлым стараются скрыться от людской молвы”.
Но я ошибалась.
Нина Грязнова-Лапшина ни от кого не пряталась. Она не считала себя предателем. Просто уже много лет она носила фамилию мужа. А в деле о дереабилитации проходила под своей девичьей.
Аккуратный домик на улице Воскова.
Я приехала без предупреждения.
— Проходите в дом, — распахнул калитку приятный высокий мужчина. — Вы опоздали. С мамой вам уже не поговорить. Она умерла полгода назад. Жизнь у нее и в самом деле была нелегкая. Я многого не знаю. Вспоминать прошлое мать не любила. Все время плакала. Да мы и не мучили ее расспросами.
Справку о дереабилитации Нина Михайловна получила в 2005 году. После этого известия старушка заметно сдала. И стала чаще посещать церковь.
Зачем? Чтобы вымолить прощение у Бога?
Местный священник незадолго до смерти своей прихожанки попросил ее наговорить на аудиокассету историю своей жизни.
Пять с половиной часов исповедовалась женщина.
Но всю ли правду оставила она?
Или все-таки унесла с собой в могилу часть тех страшных воспоминаний?
“Так будет с каждым”
“Рассказывать все? С самого детства? Я ведь много что помню. Не забыла даже, как зовут бабушку с дедушкой…
Родилась я в 1920 году. Помню себя с четырех лет, когда папа подошел ко мне и сказал: “Умер Ленин”. А кто такой Ленин, я еще тогда не знала.
В семье нас было трое — я, Борис и Алексей. Старший брат Боря погиб во время Великой Отечественной под Мурманском. Леню повесили партизаны…
До революции мы жили в Псковской области, в деревне Подвязье. Имели двухэтажный дом, 16 десятин земли. Когда отец умер, мама перебралась на Гатчину. Я же осталась в Пскове, работала учительницей начальных классов.
В середине июня 1941 года взяла отпуск и отправилась погостить к маме.
Здесь-то меня и застала война…”
Старушка выдержала паузу.
“Видишь, как у меня с памятью. Тут я уже не все помню…
Помню, как жителей Гатчины посылали рыть окопы вокруг города. Я тоже рыла. Пока один мой приятель не предложил мне работу на заводе Второй пятилетки. Там требовались точильщики снарядов для фронта.
Так я оказалась в Ленинграде. Связь с мамой на какое-то время прервалась.
Вскоре я встретила там свою родственницу. Она рассказала, что моя мама бежала из Гатчины в сторону Вырецы. Недолго думая, я отправилась на поиски матери.
Поезд двигался по Витебской дороге. Сколько станций проехали, не помню. Вдруг состав остановился. Часть железной дороги оказалась разбомблена.
Вышла на рельсы, а куда идти, не ведаю. Побрела я вдоль путей, по кустам.
Вышла к одной деревне. Там в лесу и разыскала мать с теткой. Они обустроились в землянке.
Вернуться обратно в Ленинград я уже не смогла…
Утром проснулась, а кругом гремела канонада, повсюду шли бои, Гатчина горела.
А днем к нам нагрянули немцы.
— Партизан? — спросил на ломаном русском один из них.
— Нет здесь партизан, — перепугалась мама. — Это моя дочка.
— Вег нихтс, вег нихтс! — приказал он.
В общем, велел никуда не выходить…
Я не помню, сколько мы прожили в этом бункере. Но в какой-то момент решили пробраться в Гатчину. Пока шли, видели, что в каждой канаве лежали наши погибшие солдатики.
…Кое-как добрели до дома. Город к тому времени уже находился под немцами.
Первое, что меня поразило, — на вещевом рынке установили виселицу. В петле — повешенный молодой парнишка. И рядом плакат: “Так будет с каждым”. По слухам, его казнили только за то, что он украл у фашистов какие-то продукты.
На следующий день немцы стали ходить по домам и переписывать всех местных жителей...
…Ох, тяжело мне, устала я.
Давай на завтра перенесем разговор…”
“Среди немцев тоже были люди”
“Когда немцы узнали, что я учительница, отправили меня преподавать в местную школу. Но задержалась я там недолго.
На второй год моей работы дети расстреляли из рогаток портрет Гитлера, который висел в классе.
Меня вызвали в гестапо.
— Кто это сделал?! — орал человек в форме.
— Не знаю!
— Вы?
— Нет!
— Дети?
— Не знаю.
Меня поставили к стенке и начали стрелять над головой. А я ущипну себя: ага, жива еще… И молчу. Хотя, конечно, я знала имена ребят, совершивших этот поступок.
До сих пор не понимаю, почему немцы оставили меня в живых, почему отпустили?
Бог меня уберег и тогда, когда на грязные приставания немцев я отреагировала: “Выгнали вас из Сталинграда и отсюда выгонят”. Один из оскорбленных погнался за мной, наставил наган. Но тут выбежала мама, бросилась ему в ноги и зарыдала. И опять меня отпустили.
…Вскоре меня отстранили от работы в школе и отправили в поселок Вырица, что недалеко от Гатчины. Там меня определили на немецкие курсы, где готовили бригадиров для трудового лагеря.
Мне позволялось заходить на кухню к немцам, где они варили еду для населения. Кстати, моя мама тоже на них работала, чистила картошку, мыла котлы. Кормили нас отвратительно. В миску наливали пустой суп и давали кусок хлеба с опилками.
Однажды с нашего огорода немцы выкопали картошку. Я тогда пошла в гестапо и нажаловалась их начальнику. Он поклялся, что впредь такое не повторится.
Видите, среди немцев тоже были люди. И люди хорошие.
Ну да ладно…
В конце 42-го года меня и еще несколько женщин-бригадирш отправили в трудовой женский лагерь под Нарвой. Немцы тогда надели на нас форму, дали в руки лопаты и сфотографировали…”
Впоследствии эта фотография послужила вещественным доказательством вины Нины Грязновой-Лапшиной.
“В лагере было несколько отделений, по-немецки они назывались “обтайлюнг”. Мне достался пятый “обтайлюнг”.
Все женщины жили в многоэтажном доме. Мы строили дорогу, восстанавливали мосты. Ко мне в бригаду даже из других “обтайлюнгов” переходили люди. Я своим пленным девочкам доставала через одного пожилого немца списанные одеяла, из которых они шили себе теплую одежду.
Как-то я решилась на побег. Но далеко не ушла. Немцы меня быстренько задержали и отправили обратно в Нарву, предупредив: “Еще раз сбежишь, посадим в карцер”. Конечно, я испугалась. Молодая была…
В 43-м году наши войска начали наступать. И немецкий лагерь погнали в Кенигсберг, разбирать город от завалов. Это был кошмар! Под руинами домов находились десятки разлагавшихся трупов. Многие девушки не выдерживали трупного запаха, падали в обморок.
В конце 44-го мне все-таки удалось сбежать. Помню, я пошла в ту сторону, где меньше стреляли. В итоге очутились в американском фильтрационном лагере. Никаких документов у меня при себе не было. Американцы предложили на выбор четыре страны, где бы я могла жить после войны: США, Англию, Францию и СССР. Но я рвалась на родину.
Откуда мне было знать, что в своей стране меня встретят как врага народа?”
“Под пытками я призналась в измене Родине”
“…В Гатчину я вернулась летом 1945 года. Через два дня отправилась отмечаться в милицию. И задержалась там на 10 лет.
Меня сразу арестовали и отвезли в Ленинград в серое здание на Литейном.
За что посадили, не помню…
Зато помню моего следователя, поляка по фамилии Куксинский. Это был очень жестокий человек. На допросы вызывал ночью. Пока одного допрашивал, я стояла, прижавшись лбом к стенке, руки держала по швам. В таком положении сильно отекали ноги. Я падала на колени, а Куксинский орал: “Встать, стоять”. И приставлял к затылку пистолет.
Мог схватить меня за волосы и с размаху бить лицом об стену. Потом отводил меня обратно в камеру и пристегивал наручниками к трубе, чтобы я не могла сесть. На пятые сутки от отсутствия сна я теряла сознание. Так, под пытками, я признала себя изменницей Родины и подписала все необходимые бумаги.
А еще следователь постоянно спрашивал: “Почему тебя немцы после портрета Гитлера отпустили? Почему не расстреляли после побега?”.
Ну откуда я знаю, почему меня не убили? Почему я жива осталась?
В ноябре 45-го состоялся суд.
Мне впаяли 20 лет каторжных работ по статье 58 часть 1 (измена Родине) и 10 лет — за контрреволюционную агитацию и пропаганду. После того как приговор зачитали, мне дали последнее слово. А у меня, дуры, с языка сорвалось: “Спасибо дорогому Сталину за счастливое детство и юность”.
И меня сразу упекли в Кресты.
А через неделю погнали по этапу…”
Нина Грязнова-Лапшина оказалась в лагере, где содержалось около 10 тысяч женщин, обвиненных в предательстве. Там же, на Севере, находились еще 242 лагеря, в которых содержались около 10 миллионов изменников Родины.
“Имени и фамилии у меня там не было. Лишь номер — И8. Я работала на горно-обогатительной фабрике, на лесоповале, добывала уран. Зубы у меня шатались от цинги, и ноги были покрыты язвами…
По ночам женские лагеря превращались в публичные дома. За отказ начальнику заключенных сразу переводили на более тяжелые работы. А младенцев, рожденных в лагере, бросали на растерзание собакам. Воспитывать наследников предателей не позволялось!
Еще хочу сказать, что женщины были гораздо выносливее мужчин. Последние умирали в лагерях по нескольку человек в день. Заключенные сами накладывали на себя руки, съедая кусок мыла, что приводило к обезвоживанию всего организма.
…В марте 53-го года умер Сталин. С меня сняли номера. И я снова обрела фамилию. Правда, освободили меня только осенью 54-го года. Помню, меня вызвал начальник и говорит: “В лагерь пришла телеграмма — срочно освободить”.
До августа 60-го года Нина Михайловна прожила в Магадане, где познакомилась со своим мужем Павлом Осиповым. Фронтовик, кавалер орденов Красной Звезды, Славы и Великой Отечественной войны, попал в лагерь, будучи обвиненным в воровстве зерна: он работал начальником фермы в Мичуринске.
“Паша работал в Магадане на электростанции, а я устроилась уборщицей в баню, потом меня перевели гладильщицей. В 56-м году у нас родился сын Леня, через три года появился Саша.
На Гатчину я вернулась в 1960 году. Первое время работала в яслях, потом устроилась на водоочистительный завод лаборанткой, перед пенсией трудилась в Госстрахе…”
“Она предатель. И точка”
В мае 2002 года Нина Михайловна была реабилитирована прокуратурой Ленинградской области на основании закона РСФСР “О реабилитации жертв политических репрессий”.
Однако летом 2005 года ее реабилитация была отменена решением Ленинградского областного суда.
— Когда мама получила справку о дереабилитации, она была в шоке, долго плакала и твердила: “Не верьте, это неправда”, — говорит сын Нины Михайловны Александр. — Она прожила тяжелую жизнь. Двадцать лет назад похоронила мужа, пережила старшего сына… И тут еще один удар! В Гатчине все, кто знал маму, считают данные обвинения чудовищной ошибкой. Немецкие фонды даже перечислили ей компенсацию в размере 800 евро, как пострадавшей от фашизма. Она была глубоко верующим человеком и никогда бы не решилась на те поступки, в которых ее обвиняют. Нет, мы не верим в это…
Мы с Александром листаем семейный фотоальбом. Вот совсем еще молодая Нина Михайловна на отдыхе в Сочи, вот она лаборантка с колбами в руках, а на этой маленькой затертой карточке передо мной счастливая девушка с любимым мужем. Даже спустя много лет, где возраст Нины Михайловны выдают глубокие морщины и седина, взгляд у нее остался прежним. Ясным, чистым, по-детски непосредственным.
Нет, женщина с такими глазами не могла быть предателем.
Ведь не зря говорят про зеркало души.
Не могла верующая прихожанка и обмануть своего священника, оставляя пятичасовую аудиозапись как исповедь.
Не могла…
Но против моих слов существуют неопровержимые факты. Сомнению они, кажется, не могут подлежать.
Но почему я продолжаю сомневаться?
— Грязнова-Лапшина была предателем, и точка. Запомните, никто из предателей никогда не признается в содеянном, — сказали как отрезали сотрудники реабилитационного отдела прокуратуры Ленобласти. — В ее личном деле есть фотография, где эта женщина запечатлена в форме лейтенанта СС. Ее портрет был опубликован 5 ноября 1943 года под статьей “Командиры армии труда” в газете “Северное слово”. Грязнову ошибочно реабилитировали, мы не понимаем, как это произошло. Тот, кто занимался делом Грязновой, уже не работает у нас.
Когда мы стали перепроверять ее дело, то ужаснулись. У нее было воинское звание немецкой армии. Она числилась старшим надзирателем в концентрационном лагере под Гатчиной. Принимала присягу на верность немецкой армии. Имела высокий чин. Когда мы сняли с Грязновой реабилитацию, то известили ее об этом факте. Она ведь получала денежную компенсацию, тогда как люди, которых она мучила в лагерях, не получают от государства ни копейки.
В 2005 году в СМИ появилась информация о Нине Грязновой—Лапшиной, предоставленная Управлением ФСБ по Санкт-Петербургу и Ленинградской области. “Осенью 1943 года Грязнова стала лучшей выпускницей курсов по подготовке командиров лагерей “трудовой повинности”. Ее назначили начальником женского трудового лагеря №6 под Нарвой. В подчинении женщины оказалось 250 русских девушек. За службу она получала немецкий военный паек и 90 марок, что в переводе на наши деньги — 900 рублей”.
Нашлись и свидетели, бывшие узницы того немецкого лагеря, которые дали показания, что Нина Михайловна наказывала женщин за малейшие провинности, лишая их сна и еды. Также она выгоняла провинившихся на мороз без одежды и обуви рыть окопы для немцев и призывала всех принять присягу фашистскому режиму.
Осенью 1944-го Нина Грязнова вступила в ряды Российской освободительной армии, окончила военную школу пропагандистов и была представлена к присвоению звания лейтенанта вермахта. Она вела радиопередачи на русском языке, в которых призывала наших солдат переходить на сторону Гитлера. В материалах допроса значится лишь одна оправдательная фраза: “Я встала на преступный путь изменницы Родины под влиянием немецкой пропаганды, сообщавшей, что Красная Армия разгромлена”.
Никто из сотрудников прокуратуры, выносивших приговор старушке, не слышал ее исповеди.
Никто из них не видел ее слез.
Возможно, в противном случае решение суда могло быть другим…
