Заслуженного артиста России Николая Чиндяйкина по праву можно назвать королем сериалов. Последние три года он живет в ритме, который под силу лишь неслабому молодчику. За неделю со съемками легко объездит пол-России. Поймать его было не так-то просто.
Николай Дмитриевич живет неподалеку от Музея Вооруженных сил. Обстановка в его трехкомнатной квартире добротная, как и сам хозяин. По его словам, он все в жизни делает основательно. Надо признаться, что и к интервью наш герой подготовился основательно: на журнальном столике, за которым мы расположились, лежали книги о его “великих” учителях. На стенах — фотогалерея жизни — родители, сестра, тети, жена, партнеры по работе. Наш разговор внимательно слушала семилетняя собачка Чу-Ча.
— Николай Дмитриевич, перед тем как встретиться с вами, искала информацию о своем герое. Оказалось, что вы заслуженный артист России, в театре служите больше двадцати лет, сыграли всю мировую классику, а известным стали лишь за последние четыре года. Как же так?
— Это слишком резкое суждение...
— Но доля правды в нем есть?
— Когда я задумываюсь об этом — улыбаюсь, но все же с оттенком грусти. Я пропахал в актерской профессии много лет. Это тяжелый труд для небольшой части знатоков и ценителей. Да, театральный мир замкнут, но он прекрасен! Он самодостаточен, поверьте мне. А стоило появиться три раза в ящике — и все! Узнают на улице, благодарят, просят автограф.
— Но вы расстались на некоторое время с театром. Приняли такое решение в погоне за автографами?
— Да о чем вы говорите? Я и раньше снимался, но только в свободное от театра время. А года четыре назад, когда предложений стало очень много я долго думал, анализировал — как же я смогу совмещать? Надо признаться, что все в своей жизни я стараюсь делать основательно. Решил — пока есть спрос на меня, нужно добивать его до конца. Я же понимаю, что долго это продолжаться не будет. Нужно заниматься этим много. Вот так все и началось. На сегодняшний день снялся больше чем в тридцати картинах. А в театре взял творческий отпуск. Уже два года ничего не ставлю. Появится свободное время, может быть, тогда… Я же еще и театральный педагог. Но я не скучаю. Последние года три параллельно идет три-четыре проекта с моим участием. Как бы все дни расписать, чтобы нигде не опоздать. Хорошо еще, что я умею спать в поезде. Из Москвы в Питер, из Питера в Ригу и так далее...
— В последнее время где снимались?
— В Париже.
— Честно?
— Честно. Две недели там отработали. Это комедия “Парижская любовь”. Играю с Женей Стычкиным, Борисом Химичевым, Леной Бушуевой. В Париже смешная история приключилась: приезжаем мы на место съемок, это было третьего мая, вышли прогуляться на Елисейские Поля, и вдруг подбегают люди и кричат: “Боже мой, вы здесь! Николай Дмитриевич, дайте автограф!”. Так что Париж оказался русским городом.
— Это в Париже... А в России как зритель к вам относится?
— Во всяком случае, узнаваемость меня не напрягает. Как-то я возвращался со съемки у Вани Щеголева. Еду за рулем и вдруг вспоминаю, что все документы оставил в костюме, который не надел. Думаю: “Е-мое, а вдруг остановят?”. Да еще специально, как на грех, для роли сделали на руках наколки — а я их не снял...
И только подумал об этом, смотрю, уже палочку милиционер поднимает. Я же въехал на Рублевское шоссе — а там все серьезно. Приготовился ситуацию ему объяснять. А он отдал мне честь и сказал: “Ну зачем вам документы...”.
— Ничего удивительного. В кино у вас образ жесткого мужика, мафиозо...
— Есть такое дело... Знаете как меня представляют на встречах со зрителями? Главный мафиозо страны. Но на самом деле у меня были разные роли. И милиционеров, и положительных, и суперположительных героев. Недавно прошел фильм “Под полярной звездой”, где я играл такого советского романтичного начальника, народного, пронзительного. На секундочку, это был реальный человек — Стрижев Владимир Владимирович. Ему стоит памятник в Надыме. Я был около памятника своему герою. Он возглавлял то, что сейчас принадлежит “Газпрому”. Он на это положил всю жизнь, здоровье. Но зрителю почему-то запоминается то, чем живет сегодняшнее время. А время-то криминальное, наэлектризованное. Стоит появиться в маленькой роли Денисова в “Каменской”, чтобы получить слова признательности. Нет, меня это не печалит.
— А ваших близких?
— Мои близкие так не счатают, да и я тоже. Мои герои человечны и имеют свою правду. По крайней мере, я стараюсь, чтобы они были такими. Моих родителей уже нет на этом свете... Они были скромные люди. Прожили интересную, но в то же время тяжелую жизнь. Они — святые. Папа воевал, прошел через все ужасы немецкого плена. Даже когда родилась моя старшая сестра, он не знал о ее существовании — сидел уже в советском лагере. Я родился, когда его освободили. Папа работал шофером, механиком. Мама, пока мы были маленькие, сидела дома, потом устроилась санитаркой в больнице. Она была почти неграмотная. Я учил ее писать, когда пошел в школу. У нас была сентиментальная семья — мы без конца целовались, родители нас очень любили. Папа вел дневник, который сейчас лежит у меня дома. Оказывается, он записывал все, что мы с сестренкой говорили, все, что мы делали. Прожив невероятно тяжелый отрезок времени, родители очень ценили семью. У меня осталась фотография моего дома в Горьковской области — маленький деревянный в три окна. Папа сидел там в лагере, а потом он был как бы в ссылке. То есть на зоне не сидел, но и уезжать из этого места тоже не имел права.
— За что так поступили с вашим отцом?
— За то, что принимал участие в боевых действиях с первого дня войны 22 июня 1941 года, он ведь служил в Киеве. За то, что все тяжелые месяцы войны прошел с честью. За то, что выходил из двух окружений. За то, что попал в немецкий плен. А тех, кто попадал в фашистский плен, Советская власть вознаграждала зоной. В русском лагере он был меньше года, но потом вынужден был жить там, работать на лесоповале. Тем не менее проходило время, и мои родители как-то выбирались из этой ситуации. Я часто вспоминаю такие моменты — когда мы всей семьей собирались за столом или на Пасху, папа говорил: “Дети, какие ж мы счастливые!”.
У нас была верующая семья, папа был убежден, что он остался жив на фронте благодаря маленьким картонным иконкам, которые носил с собой. Так что сами понимаете, на тот момент представлений о театре у меня не было. Моим театром был деревенский двор, козы, коровы...
— Когда же изменились представления о театре?
— Шел 1959 год. Сталин уже умер, и начиналась другая жизнь. Родители задумались, как жить дальше, какое дать нам с сестрой образование, какой специальности обучать? Родители переехали в Луганскую область в городок Ворошиловск, сейчас он называется Алчевск. Вспоминаю это с юмором, но тогда для меня это был большой, динамичный город. В детстве я играл на гармошке, мне ее купили за хорошее поведение. Папа очень хотел, чтобы я освоил этот инструмент. А в деревне вообще очень важно, когда человек играет на гармони.
Когда же мы приехали в городок, вдруг открылось столько возможностей! Я ходил во все кружки, мне купили баян, играл в духовом оркестре, занимался всеми доступными видами спорта. Сейчас даже смешно вспоминать — к нам в школу приходил тренер и упрашивал, чтобы ученики записались в секцию большого тенниса. И никто не хотел. Мальчики увлекались боксом, борьбой — силовыми видами спорта. А ведь нам давали совершенно бесплатно ракетку, форму — только ходи.
А я случайно угодил в Дом культуры, в городскую самодеятельность. А театр, как я тогда понимал, — опиум для народа. Отрава такая… Одно время мне хотелось быть художником. У меня дома стоял мольберт, масляные краски. Писал стихи. В общем — хотел быть всем.
— И поэтому решили стать актером...
— Вы знаете, я долго мучился в поисках профессии и все время размышлял — где мне работать, чтобы так же, как папа, не вставать в пять утра и так же, как он, не есть по утрам борщ. После того как я увлекся театром, запустил учебу в школе, пропускал уроки. Я начал играть в таких пьесах, даже странно вспоминать, — “Свидание у черемухи”. У меня была роль дедушки, мне приклеивали бороду. Я играл и в русских, и украинские пьесы на украинском языке. Так что могу свидетельствовать, что интересы Украины ущемлены не были. До сих пор помьятаю украинську мову. Даже сейчас могу стихи читать на украинском: “Не нам на прю с тобою статы, не нам дела твои судыть, нам тильки плакать, плакать, плакать, и хлиб насущный замесить крававым потом да слизами” (Шевченко).
Что еще? Играл в пьесе “Ридна маты моя”. (Родная мать моя. — Авт.) Читал Маяковского. Очень увлекался поэзией. Кстати, потом, уже когда был взрослый, у меня была своя программа в двух частях “Зеленый тихий свет”, где я читал стихи со сцены. А акомпанировал мне выдающийся гитарист Александр Виницкий.
— “Неуды” в школе родители оставляли без внимания?
— С этим связана одна занятная история. Однажды папа все же не выдержал и пошел к руководительнице кружка — Надежде Георгиевне Горошенко. Она была чудесная женщина, бывшая профессиональная актриса. У них состоялся разговор. Преподавательница сказала, что я способный ученик, что мне нужно поступать в театральное училище и что у меня отличные внешние данные. Папа был поражен, ведь все это было настолько далеко от него. Он пришел домой и матери рассказал, что вот такая интеллигентная женщина так хорошо про Колю говорила. А потом ко мне повернулся и спросил: “Сынок, а что такое внешние данные?”. И потом еще одну фразу проронил: “Сынок, я думал, ты станешь автомобилистом...”. Все, больше никаких разговоров на эту тему не было. И я в 10-м классе перевелся в вечернюю школу. Чтобы подзаработать денег, пошел работать к отцу в автоколонну — грузовики красить. Профессию эту до сих пор не забыл. Вот, а когда деньги заработал, купил туфли, рубашку, штаны и поехал в Ростов–на–Дону поступать в театральное училище.
— Когда учились в провинции мечтали о Москве?
— Да нет, не было у меня таких мыслей... Только одна мечта — стать актером. А какой я буду артист, в каком театре играть, в каком городе жить... Честное слово, даже не думал. Конечно, в фантазиях представлялась своя, личная комната, собственные, только мои книжки и главное — закрытое окно. Наверное, этим я хотел отделиться от окружающего мира.
— Мечты сбылись?
— Да. Четыре года учебы в училище для меня были счастливые. Я был на курсе уважаемым студентом, много играл. В дипломном спектакле мне доверили роль Вершинина в “Трех сестрах”. После диплома остался работать в Ростове. Этот период в моей жизни совпал с театральными реформами. В те времена мы шутили: “В нашей стране одни идут в физики-атомщики, а другие в театральные реформаторы”. В то время в Ростове как раз открылся новый театр — ТЮЗ. Меня в него пригласили работать. Там собралась молодая режиссура, которая творила какое-то сумасшествие. Спросите, как я жил в то время? Не помню... Я был в полете! Все актеры ходили в свитерах, с гитарами, при бородках. Ни один спектакль не проходил без бренчания на гитаре, без исполнения песен. Отменили занавес — это сейчас смешно, а тогда была революция — как это в театре нет занавеса? Об этом писали критические заметки. Актеры подсаживались в зрительный зал, выходили к зрителю, бежали через зал. Сумасшествие, внутри которого я отработал пять лет. Наиграл массу ролей. Стал ведущим артистом.
— После Ростова перебрались в Омск?
— В Омск меня позвал режиссер Артур Хайкин. Главный режиссер в театре был Яков Маркович Кижнер. Я вам говорю без преувеличения — у нас была одна из лучших трупп Советского Союза. Для театральных людей 70—80-х годов объяснять не нужно, что есть Омский Академический театр. Мощное старшее поколение — Щеголев, Псарева, Надеждина, Аросева... Выдающаяся трагическая актриса Татьяна Ожигова. Там я прожил лучшую часть своей жизни длиной в пятнадцать лет.
— Как попали в Москву?
— Дело в следующем. Я мечтал о режиссуре, поставил много капустников. Это вообще одна из ипостасей моей жизни. В Омске я этим просто прославился. Там до сих пор в Доме актера помнят мои капустники. Но тогда без корочки невозможно было стать режиссером. С одной стороны, я думал, что и без специального образования все знаю, а с другой — понимал, что годы уходят и нужно решаться. Я выбрал ГИТИС. Но отъезд в Москву постоянно откладывался из-за насыщенного репертуара, из-за того, что я был ведущим актером. Шел 1983 год. Я сдал экзамены и поступил, таким образом просто-напросто впрыгнул в последний вагон. На курс великого театрального педагога. Я не шучу — действительно великого! Я говорю о Михаиле Михайловиче Буткевиче. Не так давно вышла его книга, которая стала бестселлером в театральном мире. Буткевич проучил нас всего два года, и отдал нас Анатолию Александровичу Васильеву. Видите, как мне в жизни везет — опять же великий театральный реформатор с мировым именем. Заканчивая у него курс, мы поставили, культовый спектакль, с которыми объехали полмира — “Шесть персонажей в поисках автора”. Потом в жизни наступило страшное время... Умерла моя жена. Все происходящее вокруг оказалось по барабану. Васильев мне очень помог. Загрузил меня работой до основания. Я практически не жил в России. Мы круглый год гастролировали. Я даже не заметил, как обосновался в Москве и перешел в театр к Васильеву.
— Расскажите о жене. Если можете...
— Ее звали Татьяна Ожигова. Мы поженились в Омске. Прожили вместе 18 лет... Она была не просто актрисой, она была великой актрисой. В 28 лет получила Госпремию, в 32 года уже была народной артисткой России. Только в балете получают это звание в столь раннем возрасте. Как говорил Паниковский: “Поезжайте в Киев и спросите”. Так же я могу сказать: “Поезжайте в Омск и спросите”. В омском театре есть Камерная сцена имени Татьяны Ожиговой. На доме, где мы жили, висит мемориальная доска.
— Вам удалось вновь обрести личное счастье?
— Удалось. Скорее оно меня нашло, скорее она. Моя жена — Раса Торнау. Она прекрасна. Преподает в Школе-студии МХАТ. Сейчас она работает на Новой сцене МХАТа. У нее состоялась премьера спектакля “Гримерка”, где она занимается всей пластикой.
— Дети, внуки?
— А как же?! Дочка Настя уже взрослая. Живет в Ростове-на-Дону. По моим стопам не пошла — работает коммерческим директором крупной фирмы. Языками различными владеет... Внук Алеша учится в первом классе.
— Вы сказали, что были готовы работать кем угодно, лишь бы не есть по утрам борщ. Интересно, что же сейчас ест по утрам заслуженный артист России?
— Я сильно прогадал. Нужно было есть борщ по утрам, а по вечерам спокойно возвращаться домой. У меня действительно каторжный труд. Но зато он единственно желанный...
