— Нам всего-то 300 тысяч рублей нужно, чтобы закончить работы, — говорит Валерий Губаренко, директор мемориального комплекса. — У нашего батьки денег нет. Может, Ельцин поможет?..
Но в такой день, первый день войны, как-то не принято говорить о меркантильном. И генерал Губаренко, наверное, снова не дождется никаких денег.
И мы не будем о грустном.
Здесь каждый метр земли изрезан бомбами, минами и снарядами. Здесь было столько трупов, что несколько месяцев не выветривался удушливый запах разложения. Здесь каждый камень полит кровью, и говорят так не ради красного словца — это правда.
У них не было воды. Не было еды. Не было медикаментов.
Бинты закончились в первый же день, и тяжелораненые умирали от заражения крови. Чтобы облегчить нечеловеческие страдания, бойцы запихивали в рот сырой песок и пили кровь из собственных ран. Они сходили с ума от жажды, но не могли даже застрелиться, потому что последний патрон должен был достаться врагу.
В редкие минуты тишины им оставалось только мечтать: а вдруг сейчас нахмурится небо и пойдет дождик или о них наконец вспомнят и пришлют подмогу?.. Чуда не случилось: сверху вместо воды падали только бомбы, а линия фронта с каждым днем все дальше отодвигалась на восток, стремительно приближаясь к Москве. Больше месяца Брестская крепость умирала, но не сдавалась — это знает каждый школьник.
Казалось бы, сейчас, через 61 год после начала войны, когда открыты все архивы и опубликованы воспоминания многих участников тех событий — как с нашей, так и с немецкой стороны, — уже не осталось белых пятен, не осталось никаких вопросов и сомнений.
Но это не так.
— Мы по-прежнему не знаем, сколько человек в тот день, 22 июня 1941 года, находилось в цитадели. Не знаем их фамилий, не знаем, чем они жили, — говорят исследователи Брестской крепости. — Многие десятилетия ведется кропотливейшая работа, а результат... С каждым годом у нас остается все меньше шансов узнать что-то новое.
270 человек похоронены здесь под своими именами и фамилиями. Еще около 700 погребенных останков числятся как “неизвестные”. Всего 270 — из восьми тысяч бойцов и командиров, проснувшихся, по приблизительным подсчетам, вместе с женами и детьми в то страшное утро на территории крепости.
— Иногда мы думаем, что наш ветеран уже умер, а он возьми да и черкани открыточку через пару лет после нашего письма, — рассказывает Лариса Бибик, заведующая научно-экспозиционным отделом музея. — Но чаще наоборот: за них отвечают другие, дети или соседи, и сообщают нам совсем нерадостные известия...
Впервые о подвиге советских бойцов, до последнего оборонявшихся в глубоком тылу врага, сообщила “Красная звезда” зимой 1942 года, когда под Орлом были захвачены совсекретные документы 45-й пехотной дивизии. Одна из любимых дивизий Гитлера, лихо прошагавшая по всей Европе, неожиданно зависла в Бресте. “Начальная битва в июне 1941 г. впервые показала нам Красную Армию. Наши потери доходили до 50 процентов. ОГПУ и “женский батальон” защищали старую крепость в Бресте до последнего. Там мы узнали, что значит сражаться по русскому способу”, — писали офицеры противника в служебных донесениях. Но тогда в эти документы верилось с трудом: положение на фронте выглядело чуть ли не безнадежным, и публикация о безумном героизме советских людей больше смахивала на пропаганду. Или на красивую легенду.
Спустя два года, когда освобождали Белоруссию, и уже после Победы на развалины крепости приезжали седеющие полковники. Отвернувшись от всех, они обнимали руины и плакали. “Товарищ полковник, что такое...” — осторожно спрашивали солдаты, служившие в Бресте. “Мы здесь, в июне 41-го...” — начинали они и не могли закончить фразу. “Неужели все-таки правда? И не легенда это вовсе, а быль?!” — гадали потом служивые, раскуривая махорку.
Окончательно поверить в “Брестское чудо” заставил всех журналист и писатель Сергей Смирнов. Десять лет он по крохам собирал документы, по всей стране разыскивал защитников крепости, вызволяя их забвения и лагерей, обивая пороги Лубянки и отправляя сотни запросов в Главную военную прокуратуру. Смирнов вернул героев народу и смог миллионы людей убедить в том, что справедливость — хоть и спустя много лет — все-таки существует.
Смирнов был невероятным трудоголиком.
— Я даже ревновала его к работе и просила, чтобы он больше занимался детьми. Но он был убежден: объяснять ничего не нужно, только на личном примере можно показать, как надо жить, — говорит вдова.
Когда кто-то из знакомых предложил ему заняться Брестской крепостью, никто и не подозревал, во что это выльется. “Сколько можно собирать материал — садись и пиши роман!” — внушали ему друзья-писатели спустя год. Но Сергей Сергеевич выбивал командировки и на другой конец страны мчался за новыми свидетельствами очевидцев.
— Я не буду его писать — не хочу ничего выдумывать. Это будет строго документальная книга, — упрямо твердил он.
В их доме было полно людей. Сначала они приходили тайком, сутулясь и кутаясь в старенькие пальто. Клеймо военнопленного и “изменника Родины” придавливало к земле сильнее, чем шквальный огонь фашистов в Брестской крепости. Он отстаивал их честное имя месяцами, иногда годами, а потом честно рассказал, “как это было”, в своей книге “Брестская крепость”. Сергей Смирнов стал невероятно популярным и любимым в народе, а для самих героев крепости — и братом, и сватом, и отцом, и сыном. Чуть ли не Господом Богом.
— Он получал в день по две тысячи писем, и мы не успевали их читать. Потом, после того как Сергей Сергеевич начал на телевидении вести передачу “Рассказы о неизвестных героях”, у него уже была целая бригада помощников. Им приходило до миллиона писем в год! И при этом он продолжал писать книги, работал в 32 комитетах и очень много путешествовал — объездил 76 стран и тоже об этом писал, — продолжает Виргиния Генриховна. — У него хватало времени на все и на всех. И при этом он не просто выслушивал людей — он им действительно помогал. И постоянно дымил: то за одного переживает, то за другого, а рука автоматически тянется за сигаретой...
Так, за работой, Смирнов и не почувствовал, что смертельно болен. Только когда уже с большим трудом выходил на прогулки — и это он, невероятно энергичный, носившийся по делам с семи утра до глубокой ночи! — наконец согласился показаться врачу.
— Рак легких, метастазы уже и в бронхах, и в трахее, — сказали жене специалисты. — Месяца три, самое большое...
А Смирнов только отпраздновал 60-летие.
Два месяца он мучительно умирал, но ни разу не пожаловался на адские боли. Он ничего не ел, потому что организм отвергал пищу, лежал с закрытыми глазами и практически не разговаривал. Очень похоже погибали сотни защитников крепости, заваленные в первый же день войны бетонными глыбами в старинных глубоких казематах. Без пищи, воды и малейшей надежды на спасение...
— Я их вкус никогда не забуду, — задумчиво улыбается Александр Алексеевич Бобков, врач Брестской областной поликлиники. К нему в кабинет постоянно заглядывают больные, но он вежливо просит их подождать. — А лица своего спасителя совсем не помню. Только шею — большую, белую: я уткнулся в нее носом и все рассказывал ему, как мама с сестренкой погибли, а потом отец без двух ног остался и тоже умер... Мы как раз проходили мимо длинного барака, в котором была наша комнатка, — от него одни руины остались. Обнимал его за шею и все говорил, говорил... Только потом я понял, что у него не петлички, как у наших бойцов, а погоны и на голове какая-то странная шапка. Да и вообще — утешает он меня как-то не по-нашему...
В крепость, к отцу, они приехали осенью 39-го. Там и сестренка родилась. Летом 41-го наши части постоянно выезжали в лагеря, расположенные в 15—20 километрах от крепости. Собственно, в случае войны регулярные войска должны были покинуть толстые стены и укрыться в лагерях, чтобы там принять бой. Но в первые же часы их окружили и зажали со всех сторон. Кольцо прорывали отдельными группками, большинство гибло под шквальным огнем, так и не сумев перебраться на ту сторону Буга.
— Папа приехал ночью, чтобы на рассвете увезти нас в лагерь, — вспоминает Бобков. — Вскочил от жуткого грохота. Отец уже на ногах, мать сестренку поднимает. Кругом стоны, люди бегут... “Это ворошиловский танк едет, не бойся”, — подбадривает отец. Семьи комсостава прячутся в казематах. Мы — туда же. Потом бежим в другое место — в бывший склад, там двери толстенные были, бронированные. Но внутрь попасть никак не можем: замок мешает. Тут немцы увидели кучку людей и начали прицельно по нам бить. Один из снарядов упал аккурат в центр толпы. У мамы — осколок в шею, у сестренки — в лоб. Обе мертвы. Отец со стоном падает и больше не может подняться: у него перебиты ноги. Взрывной волной сбивает замок, и все уцелевшие кидаются в этот подвал. Кто-то затаскивает отца. Мимо пробегают трое фашистов и кидают внутрь гранату... Я закрываю глаза и до сих пор ее вижу: длинная, чуть ли не с метровой ручкой. Она шипит и крутится возле отца. А я, маленький идиот, все хочу ее потрогать. “Ложись!!!” — орет отец.
Этой гранатой лейтенанта Бобкова убило, а его сынишку посекло множеством осколков. Трое или четверо суток он ползал по сырому соленому подвалу, искал пресную воду. Так и не найдя, падал в обморок, а потом просыпался и задыхался от жары. Вокруг горели какие-то бочки, и ему казалось, что его заперли в горящей ванной. Он почти все время спал — иначе бы не выжил. И снова очнулся, лишь когда в лицо уткнулся лучик фонарика.
Его отправили в Брест, в госпиталь. Там было очень много раненых детей — без рук, без ног, все перевязанные, в гипсе... Они, как и Алик, тоже в одну минуту стали сиротами. Благо, у нашего мальчишки оставалась родня, и поэтому его выходили. После войны, впрочем, Алика сдали в спецдетдом, где собрали практически всех детей погибших военнослужащих — защитников Брестской крепости.
— Я на тетку не обижаюсь: значит, она бы меня действительно не потянула, у нее ж еще и свой сын был. А я ничего: человеком стал, на врача выучился, — рассуждает Александр Алексеевич. — Для меня в героической обороне Брестской крепости осталось две загадки: во-первых, куда делись мои приятели — Димка и Вовка Самсоновы, сыновья лейтенанта Самсонова, с которыми мы сначала прятались в подвале, а потом были в детдоме? Сколько их ни искал — ни одной зацепки так и не обнаружил: как в воду канули. И второе. Кто ж все-таки был мой спаситель? Я его частенько вспоминаю, хотя понимаю, что если б встретил, все равно бы не узнал. Но все-таки интересно: в войну он погиб, а может, до сих пор жив?.. Я наводил справки: спасителем моим мог быть и австриец. Они в конце июня были в крепости — 45-я австрийская дивизия. Обидно, что я так никогда и не узнаю правды.
Охранник приблизился к ним чуть ли не вплотную и замахал руками: мол, уходите скорее, пока никого нет. Прикрыл беглецов широкой спиной и еще долго “гуткал”, пока они окончательно не скрылись из виду.
Так защитник Брестской крепости Григорий Бакун после полугода плена в лагере №307 в местечке Бяла Подляска, что в нескольких десятках километров от реки Буг (ныне территория Польши. — Е.М.), вместе с приятелем оказался на воле.
Через этот лагерь прошли практически все спасшиеся защитники крепости. Их увозили ранеными или брали в плен, потому что им просто нечем было отстреливаться. Командиров и комиссаров ставили к стенке еще в крепости, хотя некоторые из них все же уцелели — среди их бойцов не нашлось предателей.
Огромное поле, разгороженное на “блоки”-клетки, в каждой из которых содержалось до тысячи узников. Кроме госпиталя и домика канцелярии из строений на поле были только вышки. Люди руками копали себе норы и заползали туда. Но земля частенько осыпалась, и они уже не могли выбраться наверх, оставаясь заживо похороненными. Черпак баланды из грязной брюквы и 150 г эрзац-хлеба; если сильный — выживешь, нет — желающих на твое место хватает, каждый день пленных привозят. Дизентерийные умирали прямо на поле, тифозных куда-то увозили. Пытавшихся убежать расстреливали пачками. Так что случай с Бакуном — действительно уникальный.
— Я помню, что по мне все время прыгали вши и кусали, кусали... — рассказывает 85-летний Григорий Герасимович. Он путает русские, белорусские и польские слова, частенько сбивается, и тогда ему на помощь приходит дочь Татьяна, слышавшая его рассказ не один раз. — Холод собачий, а уснуть из-за вшей невозможно. Мы ведь до самых заморозков в одних драных гимнастерках на голой земле валялись, как выжили, до сих пор не пойму.
Григорий Герасимович родился в России, в Куйбышеве, живет в Белоруссии, а по-польски говорит лучше, чем на обоих языках. Срочную службу он проходил в польской армии, потому что в течение 18 лет эта часть Западной Белоруссии относилась к “пановщине”. В Красную Армию его взяли на двухмесячные сборы, в середине мая 1941-го.
В ночь на 22 июня он рубил во дворе дрова для солдатской кухни. Только прилег отдохнуть, как в их казарму попала первая бомба.
— Сосед-еврейчик даже не проснулся. Я с перепугу решил, что землетрясение какое-то началось, а встать со страху не могу — видно, взрывной волной накрыло. “Бакун, ратуй за меня!” — кричит кто-то над ухом. Сам голый, как звать — убей не помню. Кругом бегают новобранцы-узбеки, все с винтовками, а что делать с ними, не знают. Выбежал на улицу в чем мать родила. “Дезертир!!! Где винтовка?!” — кругом взрывы, а меня тормозит какой-то молоденький лейтенант и пистолет к горлу приставляет. “Нет ее, минометчик я!” Сколько мин было — все поставил. Рядом из пулемета прикрывал меня старший сержант, пока патроны у него не кончились. А из казармы — крики страшные, и никто оттуда больше выбраться не может — сверху завалило горемычных бетонной стеной, и так простреливают пространство, что вообще к ребятам не подобраться. Человек триста их там было, живым не вышел никто...
Пять дней отбивались возле Холмских ворот. Потом попытались прорваться сквозь оборону и попали в плен. По дороге в лагерь фашисты пристрелили одного из их бойцов — он не мог уже сам идти. Другой знакомый, узбек-новобранец, попытался из общего котла стащить ложку баланды. Его накололи на штык и, пока он не испустил дух, показывали всему лагерю.
После побега Бакун больше года партизанил в белорусских лесах. Взрывал эшелоны, подсчитывал вооружение — все чин чинарем. Потом вернулся в родную деревню, женился, тут и Женька — старшая дочка — родилась.
Его семье действительно повезло. Перед самым освобождением Белоруссии у них на хуторе жили немцы. Бакуна никто не выдал. Видно, чувствовали фашисты, что последние деньки доживают в здешних местах: уже не отнимали “млеко” и “яйки”, а меняли их на желтый сахар и галеты. Евгения Григорьевна, выросшая Женька, до сих пор добрым словом поминает одного здоровенного фрица: он таскал ей откуда-то “подушечки”, еще довоенные конфетки. Поднимал малышку на руки и сажал к себе на шею. Даже фотка пожелтевшая на память осталась. “Наверное, у самого дочурка в Германии. Не обижает ребятенка, да и ладно”, — снисходительно позволяли родители. Да и посмели бы они возразить...
Григорий Бакун закончил шестилетку и больше нигде не учился. Все боялся, что про плен прознают и в сталинский лагерь заберут. Трудился в паровозном депо: то чистильщиком вагонов, то вызывальщиком, соглашаясь на любую, самую грязную работу — зато товарищи из органов не искали там изменников Родины. В том, что в первые дни войны он оборонял Брестскую крепость, он признался только в 1973 году — дочери настояли. Тогда же и выяснилось, что под развалинами крепости нашли его военный билет и почти 20 лет Бакун Г.Г. считался погибшим.
Петька Котельников в десять лет остался сиротой. Играл в детдоме в духовом оркестре, мечтал стать военным. Чтобы форма была красивая, уважение в обществе. Из Бреста приехал в родную станицу Константиновская, что в Ростовской области, один офицер и забрал с собой пятерых мальчишек — в качестве воспитанников музыкального взвода 44-го стрелкового полка. Было это в 40-м году. А в марте 41-го пацанам выделили нары с соломенными матрасами в настоящей солдатской казарме и перевели их на постоянное место службы в Брестскую крепость.
Бомба попала в их казарму. Но никто из мальчишек не пострадал. Разобрали оружие и кинулись из крепости вон. Кругом горят здания, машины, носятся обезумевшие люди. В итоге спрятались в подвале неподалеку от трехарочных ворот.
— Мы переходили из казармы в казарму, пока не нашли самую надежную — с метровыми стенами. Ни бомбы, ни снаряды их не пробивали. Туда и приносили раненых. Их было море, во всех отсеках. Женщины, маленькие дети — стоны, рев, последние вздохи. Боеприпасов почти не было, и мы с ребятами несколько раз ползали “на разведку”, — рассказывает Петр Котельников. — И ведь действительно нашли — несколько ящиков с патронами. Благодаря им наши бойцы, которыми командовал легендарный старший лейтенант Кижеватов, дней пять еще отстреливались... Но самое страшное не это — не было воды. Совсем! За ней отправлялись отчаянные смельчаки — из шести человек в лучшем случае возвращались двое. Котелок с мутной жижей отдавали раненым и детям.
Фрицы прекрасно знали, что водопровод вышел из строя в первые же минуты бомбежек и русские умирают от жажды. Поэтому не спускали с речки глаз. Собираясь за водой, бойцы понимали, что скорее всего в крепость больше не вернутся. Но вдруг напоследок удастся хотя бы губы смочить!..
Петька тоже ползал несколько раз. И возвращался с полным котелком. Но, в отличие от взрослых, больше фашистских пуль он боялся трупов. Их было слишком много, не успевали убирать. А иначе, кроме как по телам, к речушке не добраться.
Через пять дней обороны детям и женщинам, чтобы спасти хоть кого-то, Кижеватов приказал сдаться в плен. И только пятеро 12-летних пацанов-воспитанников уговорили его никуда их не отсылать: “Мы же военные!” Они пробыли в крепости до конца июня, а потом решили прорываться. Несколько раз под сумасшедшим огнем добирались до речки и кидались в нее. Большая часть от выстрелов тонула в воде, оставшиеся бойцы бежали назад, в крепость. Котельников так выбирался несколько раз.
В итоге их взяли совсем в другой казарме, когда они по Муховцу перебрались в западную часть крепости. И опять плакали дети, стонали раненые, рвали на бинты последние рубашки женщины. И — ни одного патрона на всех.
Потом был лагерь. И снова — “добрый” фриц, сделавший вид, что верит, будто мальчишек взяли случайно, в одной из деревень. Днем раньше он расстрелял в чем-то провинившегося пленного, а пацанов почему-то отпустил.
До конца войны за кормежку он работал на хуторе, помогал партизанам. А потом, как и мечтал, стал офицером-связистом. Служил в Прибалтике, Германии, Белоруссии. Последнее место службы — Африка, Эфиопия. Готовил коммандос для борьбы с воюющей Эритреей.
— Мы возвращаемся домой. Все садятся в самолет, а мы с другом в последний момент решаем лететь на другом — они бы все равно одновременно прибыли, — вспоминает Петр Павлович. — И вот аэродром, сверяют списки. “Вы-то откуда...” — не верят своим глазам наши товарищи. Оказалось, наш самолет, на котором мы должны были лететь, сбили сомалийцы. Все погибли...
Москвич Петр Павлович Бондарев. Житель Щербинки Николай Федорович Кюнг. Самвел Минасович Матевосян, тоже москвич. Ныне покойный Герой Советского Союза майор Гаврилов — потрясенные его мужеством, фашисты даже не стали его убивать. “Так должен сражаться настоящий солдат”, — говорили они своим подчиненным.
Десятки людей. Невероятные, фантастичные судьбы. Эти люди пока живы, но с каждым днем их становится все меньше. Слава богу, что мы их знаем.
“Фрау мит автоматен”. “Кудлатая”. “Курва”. И все это об одной женщине. Она была жива еще в октябре 1941 года, уже после того, как в крепости побывали Гитлер и Муссолини. Фашисты с ужасом рассказывали друг другу о закопченной фрау со свалявшимися волосами и автоматом наперевес. Она выныривала из глубин казематов и ни разу не промахнулась. Кто она была — жена командира? Чудом выжившая медсестра? И сколько их было, если в секретном фашистском донесении их называли “женским батальоном”?
Сотни, тысячи защитников Брестской крепости навсегда останутся в легендах. В надписях на опаленных кирпичах. Без фамилий. И уже практически без всякой надежды хоть когда-нибудь быть названными поименно...
