Слово это заимствованное, французы так называли келью, жилье отшельника, оно перешло к обозначению загородного дома, паркового павильона, беседки, места, где можно было уединиться и приятно провести время. Екатерина II назвала «Эрмитажем» царский дворец, куда свозила купленные ее агентами в Европе у разорившихся аристократов шедевры живописи и ваяния. Ее дворец в Санкт-Петербурге стал музеем, одним из богатейших в мире собраний мирового искусства.
Спустя век после Екатерины II «Эрмитажем» московский купец Яков Пегов и кулинар Люсьен Оливье назвали созданный ими ресторан на углу Трубной площади. Я не преувеличиваю, содеянное рестораторами заведение стало произведением искусства, архитектуры, дизайна и кулинарии. Чтобы открыть такой «Эрмитаж», следовало не только уметь считать деньги и извлекать прибыль, но и обладать отменным вкусом, воображением и размахом.
К ресторану проторили дорогу состоятельные купцы, чиновники, профессора Московского университета и консерватории, артисты императорских театров. У подъезда, бывало, останавливались экипажи высочайших особ, гости императора России и генерал-губернатора Москвы. Название вполне соответствовало сути: в кабинетах уединялись, в залах ресторана с удовольствием проводили время за столами, уставленными изысканными винами и яствами, об одном из которых, самом известном, помяну ниже. Без него в Москве не обходятся за праздничным столом.
Владимир Гиляровский подробно описал хорошо ему известный не с чужих слов «Эрмитаж» в мемуарах «Москва и москвичи».
Все началось с того, что на углу Петровского и Неглинного бульваров существовало с давних пор популярное питейное заведение, именуемое завсегдатаями без особого почтения «Афонькиным кабаком». Очевидно, так звали хозяина, торговавшего водкой, пивом и закуской. Рядом с этим людным местом примостилась караульная будка, где укрывался в непогоду полицейский сторож, именуемый будочником,
Такие будки устанавливались на перекрестках улиц в людных местах. Будочник надзирал за соблюдением «благочиния», чистотой проездов, прогонял с глаз долой бродяг и нищих. Во второй половине XIX века будочники получили официальный статус городовых. Я бы очень хотел, чтобы наши городовые — полицейские, надзирали «за благочинием» не через стекло патрульной машины, курсирующей через мой двор. А стояли бы на углу Дорогомиловской улицы и Брянского переулка, ведущего к Киевскому вокзалу. Тогда бы я по пути домой не слышал за спиной вкрадчивый голос с кавказским акцентом:
— Риба, риба, риба…
— Икра черна, игра красна…
— Роза, роза, роза…
И не видел бы годами каждый день в любую погоду сплоченную компанию тороватых сынов Каспия, просовывающих в раскрытые окна проезжающих машин пачки сигарет.
А пока что исчезла на этом углу стоящая испокон века будка чистильщика сапог. Давний частный промысел ассирийцев, до блеска надраивавших сапоги, терпела и не искоренила все прибравшая к рукам советская власть. Кому в 2013 году мешала эта будка? Опустевший угол на ее месте замостили брусчаткой…
Во времена дяди Гиляя будочники с разрешения начальства, стоя на посту, подрабатывали в дополнение к государеву окладу нехитрым ремеслом. «В 1860-е годы курение папирос еще только входило в моду, — вспоминал Владимир Гиляровский, — но при этом было много любителей нюхательного табака. Достоинством такого потребления табака считали то, что «нюхнуть» можно в любом месте и обществе и, в отличие от курения, «воздух не испортишь». В особом почете был любительский нюхательный табак: растираемый по-особому и с различными добавками. Приготовлением его занимались будочники, и каждый имел собственный рецепт и своих постоянных клиентов».
Я застал в живых одного из последних изготовителей нюхательного табака, легендарного знатока природы и писателя Дмитрия Павловича Зуева. Он появлялся регулярно с очередной порцией «Заметок фенолога» в доме редакций московских газет на Чистых прудах, 8, в неизменной тужурке, по его словам, с плеча Льва Толстого. Казалось, живет он не в городе и не в деревне, а в лесах Подмосковья, исхоженных им вдоль и поперек. Его почитали как корифея охотники, рыболовы, грибники и ягодники. И в редакции «Московской правды» его чтили и публиковали.
Сын крестьянина Калужской губернии, потомок барских егерей родился в 1889 году. За долгую жизнь не раз менял род занятий, служил учителем, бухгалтером, конторщиком, газетчиком. Талант писателя заметили в нем учителя, школьное сочинение о родной природе было настолько изумительно, что в числе экспонатов русского отдела попало на Парижскую всемирную выставку 1900 года.
С годами занятия в классах и конторах Зуев забросил и стал профессионально изучать флору и фауну Подмосковья, писать о природе так же хорошо, как в детстве.
В советские годы писатель ушел в автономное плавание, независимое от власти, невзгод и нехваток. Ему было достаточно купить в лавке соль и хлеб, все остальное — мясо, рыбу, грибы, ягоды — добывал своими руками в лесу и на реке. В годы Отечественной войны в тылу врага партизанам вместе с боеприпасами и оружием доставляли с «большой земли» написанную Зуевым памятку «Какую пищу можно найти в лесу».
Москву и русскую литературу, поэзию Зуев знал великолепно, но писал о них с точки зрения фенолога, о чем говорят заголовки его публикаций: «Пушкинская осень в Москве», «Гоголь и Аксаков с корзинами», «Альпийские фиалки в Измайлово», «По бульварам столицы»… Предисловие к книге «Времена года» Дмитрия Зуева написал автор романа «Русский лес» Леонид Леонов, обещая читателям, что «это книга обо всем: о лесах и водах, о падающих листьях и облаках: о птицах и зверях; об охоте и рыбной ловле…»
Появляясь в «Московской правде» в свои семьдесят лет в залихватском берете и с седой бородой пророка, он не рассказывал о былой жизни, не читал стихи, не говорил о Москве. Каюсь, я не расспрашивал его о прошлом и мало что ведал о нем. Знал одно: пишет мой внештатный автор как никто другой в газете МГК КПСС и Моссовета, перегруженной официальными сообщениями ТАСС, озабоченной выполнением планов и соцсоревнованием. Но в малых дозах на ее страницы допускались и такие перлы:
«Лунной ночью в березовом лесу светло как днем. Свет луны отражается сугробами и делает лес просторным, похожим на огромный зал с белыми колонами. Полна тайн настороженная тишина ясной зимней ночи».
Неизменно улыбаясь, Зуев первым делом угощал собственного изготовления пылевидным табаком. Вынимал из табакерки, насыпал горсточку на ладонь между большим и указательным пальцем, показывал, как подносить табак к носу и глубоко его вздыхать. Старик радовался, если принявший его угощение начинал громко чихать. Тихо не получалось.
Дмитрий Павлович вручал мне не разрозненные листки, а свиток. Чтобы прочитать рукопись, ее следовало развернуть. Не знаю, о чем писал в молодости Зуев в газетах, на склоне лет он приносил предваряемые трогательными обращениями со старомодными изъявлениями в почтении к редактору изящные заметки о подмосковной природе, а она изобиловала тайнами: глухими тропами, таежными уголками и заливными лугами.
С Зуевым ходил в лес молодой Василий Песков и опубликовал о нем в «Комсомольской правде» очерк «Лесной человек». По его словам, «он был из породы прекрасных чудаков, у которых богатство умещалось в котомке и которым рады были у любого очага и огня». После того хождения подарил Вася свою книгу «Шаги по росе», за которую первым среди журналистов Советского Союза получил Ленинскую премию, с автографом: «Патриарху природолюбов Самому… Дмитрию Павловичу Зуеву от робкого ученика — автора этой книги».
Я написал о «прекрасном чудаке» в 1967 году некролог со взятым в черную рамочку заголовком «Дмитрий Павлович Зуев». За что мой незабвенный редактор Юрий Иванович Баланенко получил замечание в МГК партии, где ему разъяснили, что, во-первых, такие траурные извещения в рамочках следовало печатать с разрешения горкома партии, а во-вторых, такая честь автору «Заметок фенолога» и чудных книг не полагалась по чину. Между тем книга Зуева «Дары русского леса» выходила в Москве неоднократно, последний раз тиражом 325 тысяч экземпляров в 1988 году. Сочинения фенолога Песков поставил рядом с книгами Аксакова и Пришвина.
Одинокого писателя, жившего холостяком в Садовниках, «Московская правда» во главе с редактором проводила на Ваганьковское кладбище.
Вернемся к безымянному будочнику с Трубной площади, помянутому в книге «Москва и москвичи». Постоянными клиентами, ценившими его табак, были московский купец Яков Пегов и кулинар Люсьен Оливье. Невинная привычка располагала к общению и сблизила русского и француза до такой степени, что они решили основать совместное дело. Для чего выкупили у трактирщика «Афонькин кабак» и участок земли, где стояла полицейская будка. Как писал о них в очерке «Петровский бульвар» Юрий Федосюк, они «богатея, постепенно скупили чуть ли не весь огромный квартал».
Проект здания ресторана с названием «Эрмитаж» компаньоны заказали известному московскому архитектору Михаилу Чичагову. В XIX веке в Москве много строили его отец Николай, братья Дмитрий и Константин. Основатель династии, приверженец русского стиля, возвел на Большой Ордынке, 24, дом купца Лямина, сохранившийся до наших дней.
Младший брат Дмитрий Чичагов в стиле эклектики соорудил у Мясницких ворот городскую Тургеневскую библиотеку, где я успел позаниматься, снесенную в злосчастном 1972 году. Тогда разрушили Боровицкую площадь и прилегающие к ней улицы. Сохранились особняки Дмитрия Чичагова в Леонтьевском переулке, 9, на Воронцовом поле, 12, и большой доходный дом на Мясницкой, 22. Старший брат Константин Чичагов на Тверском бульваре, 11, перестроил особняк. Называю адреса для тех, кто захочет повидать творения династии Чичаговых.
Выполнивший проект здания для компаньонов Михаил Чичагов славился как архитектор театров. На Театральной площади по его замыслу перестроили в стиле эклектики нынешний Молодежный театр. В Петровском переулке сохранился построенный им в русском стиле бывший театр Корша, в наши дни в нем выступает Театр наций.
В «Московской энциклопедии» не названо самое известное сооружение Михаила Чичагова на углу Трубной площади. Когда с него сняли строительные леса, оно сразу стало достопримечательностью города. Трехэтажное здание фотографировали для открыток с видами Москвы. Сейчас дом не выглядит респектабельным, как в прошлом. Нет над крышей ротонды-башенки, нет ваз, остался один балкон из трех. Как писал Владимир Гиляровский, здание ресторана «Эрмитаж» поражало посетителей «белоколонными залами, отдельными кабинетами, зеркалами, люстрами и дворцовой роскошью отделки и мебели». Кое-что из этого великолепия сохранилось в театре, которому достался этот ресторан.
Славу дому принесла не столько архитектура, сколько кулинария. «Главной достопримечательностью кухни «Эрмитажа», — писал Гиляровский, — был изобретенный хозяином салат необычайно тонкого вкуса — «салат Оливье», чей способ приготовления он держал в секрете. Многие повара пытались скопировать этот салат, но никому не удавалось.
Посетителями и завсегдатаями «Эрмитажа» стало московское барство, потом их сменили московские коммерсанты-иностранцы, а затем пришло и русское купечество».
Но были и другие славные посетители. О них — следующее «хождение».
