В половине седьмого вечера в библиотеку недалеко от метро «Бауманская» начали приходить люди. Я столкнулась в дверях с женщиной лет 45. Ухоженная, с аккуратной прической, одетая с большим вкусом.
— Вы не знаете, где здесь лифт? Мне нужно на пятый этаж, — спросила она тонким, интеллигентным голосом.
Мне тоже нужно было на пятый этаж. Мы шли говорить о смерти.
Всего собралось человек 60–70: четверо хихикающих студентов, пара девушек с розовыми волосами и чокерами, несколько пар от 30 до 40 лет, одинокие мужчины (одиноких женщин было меньше), небрежно одетый пожилой человек лет 70. (Участников пенсионного или предпенсионного возраста, кроме него, почти не было). Минут через 20 после начала в аудиторию вошли классические представители гоп-культуры: курточка «Адидас», кепка набок, сумка на поясе, кеды. Они тихо сели на заднем ряду. Модератором встречи была сотрудница Политехнического музея Галина Нагорянская. На столе стояла формочка в виде гроба, наполненная печеньем.
Ведущая разъяснила правила: «Это не секта, не группа для переживающих потерю или неизлечимо больных, мы не пропагандируем ни одну из религий». И задала первый вопрос встречи: как вы представляете себе свою идеальную смерть?
Первой заговорила женщина лет сорока, Татьяна (имя изменено). Ее идеальной смертью была бы заморозка в криокамере и оживление. После спора, что это, честно говоря, не совсем смерть, аудитория начала обсуждать, нужна ли смерть вообще. «Смерть помогает сменять поколения. Зачем вам нужно, чтобы вас разморозили старой, вы готовы жить потом в морщинах, со старым телом?»
— Недавно мы сидели с моим друганом на кухне, — заговорил мужчина лет 40 в джинсовом костюме, качаясь на стуле. — И обсуждали: какая смерть лучше — быстрая или долгая? У нас с ним в прошлом году умерли отцы. Только у меня — внезапно, а у друга — долго и мучительно, месяцев восемь угасал от рака...
— Пару лет назад на праздновании Дня Победы я познакомилась в Москве с одним ветераном, — рассказывает девушка лет 35, которую весь вечер обнимал предыдущий оратор. — Ему было больше 90 лет. Он тогда сказал, что уже устал жить. Что у него уже есть дети, есть внуки, правнуки. Что ему уже больно дышать, болят ноги, болят руки. Он уже ничего не хочет, но почему-то никак не умирает. Пару лет он приходил, а в этом году его уже не было... Вот я хочу умереть так: закончив все дела, по собственному желанию.
Женщина в черном платке, закрывающем волосы, говорила: «Я видела много смертей близких мне людей. И я решила, что хотела бы умереть быстро. Я бы хотела, чтобы меня убили». Другие отмечали, как важно успеть все доделать: сделать это можно только зная дату своего ухода. А значит, смерть от неизлечимого заболевания не так плоха. И только одна женщина за весь вечер призналась: «Я боюсь смерти».
Одна из присутствовавших заговорила о душе, о том, ждет ли нас что-то там, но беседа вдруг и уже до конца вечера перетекла в совершенно другое русло.
— У меня мама и бабушка умерли от старости, от болезней, которые возникают из-за возраста, — дрожащим голосом начала та самая дама, мечтающая о заморозке после смерти. — Вы меня простите, что я так эмоционирую... Просто я думаю, что мы можем жить дольше. Вот тут мужчина рассказывал про нейроинтерфейс — я думаю, это вполне реально.
Оказалось, что обсуждать бессмертие, перенаселение, расслоение общества лет эдак через 100, когда ну уж точно найдут способ жить вечно, — проще. Перед встречей я приготовила салфетки, чтобы вытирать потекшую тушь. Они не пригодились.
К концу беседы в аудитории осталось около 30 человек — половина из тех, кто был в начале.
— Наш разговор уплыл немного в другую сторону, — заметила в заключительной речи модератор беседы. — Хотелось бы больше личных историй...
Та самая Татьяна заявила, что у нее с собой «совершенно случайно» буклеты о старении. В присутствии оставшихся она раскрыла запечатанную пачку книг и начала раздавать их. Вокруг Татьяны тут же собрались желающие поговорить о лечебном голодании и крионике. Как после выяснил корреспондент «МК», эта женщина занимается сейчас финансированием исследований по замедлению старения и является соавтором буклета. На встречу, посвященную смерти, ее специально не приглашали.
«От разговоров о смерти еще никто не умирал»
Вообще-то Death cafe — это место, где люди могут поделиться своими переживаниями о смерти. Его придумал в 2011 году британский веб-дизайнер Джон Андервуд. Идею он взял у швейцарского антрополога Бернара Кретта, который изучал традиции и обычаи, связанные со смертью, и общался с героями своих материалов в кафе. Сейчас подобные мероприятия проходят в 56 странах мира. На странице Death cafe в Instagram 546 публикаций и 1226 подписчиков. Из последних публикаций — фото из костела в городе Кембридж, штат Массачусетс, и фото девушки из Канады на фоне надписи Death Positive Toronto («Смертельно позитивный Торонто»).
В России первое Death cafe появилось в 2016 году благодаря онкопсихологу Катерине Печуричко. Катерина работала на «горячей линии» службы, помогающей онкобольным и их близким, и поняла, что людям не с кем поговорить о смерти — «на семейном обеде такую тему не затронешь».
— Смерть — один из определяющих факторов человеческого существования, — рассказывает мне Катерина. — Наша жизнь обусловлена во многом тем, что мы умрем. Мы испытываем страхи по поводу процесса умирания и того, что останется после нас. Но этим разговорам нет места нигде. Они считаются очень трудными, грустными и вызывающими негативные эмоции. На практике оказывается, что разговоры о смерти — они всегда про жизнь. Даже если обсуждаешь похороны, будущую могилу и небытие, так или иначе ты обсуждаешь, как ты жил, во что ты верил, кого ты любил и кто любил тебя. Эти разговоры могут стать одними из самых важных в жизни. Но чтобы на это оставалось время, людям нужно пространство. И оно здесь, в Death cafe.
Разговоры о смерти интересны тем, кому примерно от 22 до 60 лет. Катерину это удивляет: «Я думала, что будут пожилые люди за 70. На Западе как раз приходят такие, обсуждают свои похороны». Встречи посещают и профессионалы: психологи, тренеры, люди из паллиативных служб, врачи, которые работают с тяжелобольными людьми.
— Каждый идет сюда за своим запросом, — говорит Катерина. — Некоторые пишут мне в личку: «Мне очень страшно прийти». И это уже мужество. Кому-то важно услышать чужой опыт. Например, ты сдал маму в больницу перед смертью или похоронил дедушку не так, как он хотел. И тебя это волнует. Если ты слышишь, что другие люди делали так и у них было основание так делать, то ты тоже успокаиваешься.
— Людям негде говорить о смерти, людям не с кем говорить о смерти... Зачем вообще о ней говорить?
— 11 лет назад у меня умирала от рака мама. Мы с сестрой очень переживали — говорить ей, что у нее рак, последняя стадия, что ей отвели два месяца, или нет. Мы долго спорили, она мне сказала: ты старшая, иди и говори. Я несколько дней сидела на диване рядом с мамой, пыталась выговорить и не могла. Но в итоге сказала. Дальше оставалось буквально месяца полтора — и это было самое счастливое время нашей с мамой жизни. Мы говорили про все на свете: про нашу жизнь, про то, о чем мы мечтали. Мы обсудили, как ее похоронят, в чем она будет одета. Она сказала: так, девочки, давайте доставайте блузки, юбки мои. Она всегда была блондинкой при мейкапе. Рассказала, какой макияж она хочет себе в гробу, просила проследить, чтобы не было никаких старушечьих платочков. Мне было 30 лет, это было непросто, но когда она умерла, я поняла, что мы прожили важный опыт с сестрой и мамой. Как будто мы про все поговорили, про что можно говорить.
«Ничего более естественного, чем беседы о смерти, не может быть»
О смерти говорить не принято не только в личном контексте, но в общественном. Как сказала Печуричко: «На Западе навалом публикаций на тему «умирала женщина от рака, оставила письмо своим близким...» или «в хосписе умирает мальчик, у него последнее желание...» В российском медийном контексте обычно творится немножко другое: «убили», «взорвали», или даются цифры — погибло столько, выжило столько. Статистика без человеческих историй. И уж точно нет никакой рефлексии на тему страха смерти и отношения к ней. Первый в России журнал на эту тему «Археология русской смерти» выходит два раза в год и говорит об уходе научным языком. Что такое смерть сейчас, мы обсудили с главным редактором журнала, а по совместительству создателем Лаборатории социальных исследований смерти и умирания Сергеем Моховым.
— Зачем нужно говорить о смерти в масштабах общества?
— Вопрос смерти, если говорить статистическим языком, касается каждого человека. Даже не в том плане, что любой человек умрет. Потому что, скорее всего, когда он умрет, это его будет не так волновать. Гораздо больше это связано с тем, что у нас умирают близкие люди и мы проходим через чужие смерти. И надо понимать, что в XXI веке социально демографическая структура смерти изменилась и продолжает меняться. Раньше умирало много молодых людей: от войн, эпидемий, неизлечимых болезней, умирали в младенчестве. Сейчас 80% умирающих — старики, которые уходят, что называется, от старости. Это Альцгеймер, деменция, атеросклероз, длительная ремиссия рака. И мы видим, что стариков становится все больше. Поэтому смерть в разных аспектах активно обсуждается.
— Почему тема смерти стала интересна сейчас?
— «Движение за осознание смерти» началось в Европе и Америке в 70-х годах. Сейчас оно переживает бум и на Западе уже привело к серьезным изменениям в похоронной индустрии. Появилось полноценное законодательство. Теперь похоронные дома могут получить большие штрафы, если в перечне товаров в пункте «гроб» не расписано все, что в него входит, — покрывало, тапочки и т.д. Есть очень серьезные изменения во всем, что касается паллиативной медицины, права на жизнь и права на эвтаназию. Россия в этом плане далеко позади, но как раз русскоязычная культура богата на такие вещи. Достаточно приехать в какие-нибудь села или маленькие города, где бабушки копят деньги на похороны, заготавливают себе гробы и одежды, говорят, что им осталось два понедельника, каждый раз рассуждая обо всех своих мертвецах. Просто западноязычные разговоры о смерти — это не разговоры про бессмертие, в то время как у нас они связаны с темой души и загробной жизни.
— Возможно ли у нас появление чего-то наподобие Дня мертвых в Мексике?
— В похоронном бизнесе все зависит от предложения изначально. Почему появились катафалки, дорогие гробы и роскошные кладбища? Это связано с экономической спецификой, с необходимостью накручивать проценты на редкие продажи. Ваша похоронная фирма хоронит раз-два в месяц, значит, вы начинаете придумывать какие-то услуги, накручивать: «Надо покупать очень дорогой гроб, потому что только так вы сможете выразить свое почтение». В Мексике этот праздник популярен тоже не потому, что там так хорошо относятся к смерти. Это уникальный симбиоз ранее существовавшей индейской культуры, наложившейся на католические представления о чистилище, о том, что мертвые на самом деле не совсем мертвые до Судного дня. В Америке есть, например, гробовые клубы, где бабушки и дедушки делают себе гробы. Это такая служба психологической поддержки. И чем это отличается от того, что наши бабушки делают себе гроб и хранят его всю жизнь? Есть американская компания, которая раньше производила люксовые гробы. Но сейчас люди хотят всего крафтового: крафтового пива, крафтовых ботинок. Они начали делать деревянный набор для сборки гробов. Теперь, как в ИКЕА, предлагаются сборные элементы, и можно смастерить себе самому гроб.
— ИКЕА для гробов… Отношение к смерти стало проще?
— Сейчас смерть — это 98-летний старик в доме престарелых. И все это становится более осмысленным, прогнозируемым. Когда ты живешь в мире, полном опасностей, болезней, катастроф, то у тебя очень тревожное состояние. Западный мир живет в спокойном состоянии, где ты успеешь написать завещание, попрощаться с детьми и медленно начнешь уходить в деменцию.
«Я забыл, как умерла моя мама»
Одно из правил Death cafe, которое ввел Андервуд, — ограниченное число людей. Не больше двадцати человек. В пространстве «Благосфера» у метро «Динамо», на встрече, которую проводила Катерина Печуричко, нас было 13. Два психолога, три гостьи из Латвии, девушка лет 20, которая так и не сказала ни слова и ушла в середине вечера, пожилой мужчина, еще несколько человек. Главное — анонимность (никаких пересказов в соцсети, фото, видео) и уважение. Ведущая не задает никакой темы — говорить можно обо всем. Все молчат пару минут, смущенно разглядывая чашки с чаем.
— Давайте я начну, — тихо говорит женщина лет 45, с едва заметным акцентом. Она представилась Ириной. — Семь лет назад умерла моя мама. Она умирала долго, от болезни. Пару лет назад умер мой брат. Из нашей семьи осталась только я. В последнее время я заметила, что чувствую какую-то экзистенциальную грусть — я не знаю, зачем что-то нужно делать. Зачем нужно работать, зачем нужно путешествовать. Я смотрю вечером на людей, которые закупаются в магазинах, и мне кажется это бессмысленным. Внутри меня все время какая-то грусть, нет радости. Может, кто-то сталкивался с такой же проблемой, знает, что делать...
Женщина говорила очень тихо, долго, несколько раз повторяя одни и те же фразы, как будто ходила по кругу. Выговаривалась, выговаривалась, говорила. Сидящая рядом с ней рассказала историю своего отца: в 80 лет он остался один, без жены. «...Он освоил компьютер и начал ретушировать старые мамины фотографии. Теперь он пишет свою биографию. Вот он первую часть уже опубликовал небольшим тиражом. Сейчас дошел до тех лет, когда у него появились внуки. Говорит, что теперь надо успеть дописать все, пока не умер».
Потом тихо начал мужчина лет пятидесяти, ухоженный, с красивой седой бородкой. Он представился Ильей.
— У меня в Израиле есть дядя, — начал он. — Пару месяцев назад я узнал, что он умирает. У него неизлечимая болезнь. Осталось какое-то время, месяцы или дни, к нему приезжают родственники и друзья, чтобы сказать какие-то последние слова. Я взял билеты на ноябрь, чтобы тоже попрощаться, — мужчина замолчал на какое-то время, помял переносицу пальцами. — Я не знаю, о чем мне с ним говорить. Какие слова ему сейчас нужны? Что он прожил хорошую жизнь? Что я горжусь им или уважаю или что-то другое в этом же духе...
Как говорить с умирающими — кажется, здесь нет правильного ответа, а только горький опыт. Еще один сложный вопрос — надо ли обсуждать с умирающими похороны. Ирина рассказала, что ее мама всячески пресекала разговоры о похоронах: «Зачем ты меня хоронишь раньше времени?» С другой стороны, надо думать о своих близких, потому что самая страшная ссора — это ссора, которая может случиться на похоронах. Когда люди что-то не договорили, не решили, не распределили. Правда, решиться на это очень страшно. Оказывается, есть еще кое-что страшнее.
— Давно, лет 17 назад, умерла моя мама, через два года — папа, — рассказал парень лет тридцати пяти, Артем. — Совсем недавно на каком-то семейном празднике мы начали вспоминать с родственниками похороны мамы, как они проходили, кто что делал. И тут оказалось, что все помнят разные детали. Как она была одета, кто где сидел. Я поговорил с соседом, он пересказал мне ее последний день — оказалось, что все происходило совсем по-другому. Я начал сам вспоминать, как она лежала на диване, перед тем как приехала «скорая» и увезла ее в реанимацию, как стояла мебель. Начал наговаривать на диктофон свои воспоминания, попросил жену записывать их, чтобы самому разобраться, воспроизвести тот день. И понял, что я не могу точно вспомнить, как умерла моя мама.
Одно кафе другому рознь. Формат первой посещенной мной встречи привел к тому, что все скатилось в философию, обсуждение глобальных проблем, даже в скрытую коммерцию, которой точно не ждешь от обсуждения смерти. Причиной стало, вероятно, количество людей — присутствие почти семидесяти человек сбивает с мыслей, а среди присутствующих всегда найдутся праздные зеваки или даже ищущие собственную выгоду. Здесь же, сидя за столом с еще двенадцатью незнакомцами, хотелось делиться личным.
На встрече был психолог: он рассказывал свои истории и пытался анализировать другие. Последний диалог, немного мистический, случился как раз между ним и Ириной, женщиной без радости.
— У меня был друг в другом городе, очень известный человек, депутат, допустим, Владимир Сергеевич. Мы когда-то общались. И тут я узнаю, что он умер. Как это бывает у многих, его номер телефона из записной книжки в мобильнике я не удалил. Это я сейчас уже знаю, что после смерти людей их сим-карты перепродаются. А тогда сильно удивился, когда в один день увидел на экране телефона: «Владимир Сергеевич звонит».
— А мне после смерти мамы, буквально через пару дней, начал звонить неизвестный номер, — говорит Ирина. — Один и тот же. Я все время сбрасывала. А однажды сняла трубку, а мне говорят: «Здравствуй, дочка, это ты?»
Вместо эпилога
— Человечество всегда пытается ответить на один простой вопрос: а что есть я, — продолжает рассказывать исследователь смерти Сергей Мохов. — Поняв его, человечество сможет понять, как жить вечно. И тут начинается разговор: я — это душа или тело? Начинаются инструменты осмысления жизни. Осознание факта собственного разрушения очень трагично. И сложно признаться себе в том, что, кто бы вы ни были, с вашей смертью ничего не изменится и Солнце продолжит вставать на востоке. Отсюда возникает история про бессмертие. Есть разные инструменты, которые предлагают вам поверить в загробную жизнь. Можно ее обыгрывать через идеи нации или государства, через геройства или гибели на войне — «деды погибли, чтобы мы жили». Можно задействовать труд, знания — «мои знания будут жить в моих учениках». Один из инструментов — это память. Пока мы живы — нас будут помнить. Это, конечно, не может не пронять ни одного человека. Поэтому всех так задела песня Басты «Сансара» («Когда меня не станет, я буду петь голосами своих детей...»). Популярный мультфильм «Тайна Коко» — фантастический визуальный продукт, который обыгрывает символическое бессмертие через память. Это как «Битва экстрасенсов» у нас. Продюсеры этого не знают, но шоу выполняет очень важную функцию поминального ритуала. Вот сидит женщина на кухне, у нее умер муж, она придумывает себе истории, что муж к ней приходит, — у нее серьезные проблемы, которые решаются психотерапевтами на раз. Но она живет в очень далеком городе, а в России нет нормальной инфраструктуры для психологической поддержки. Она включает «Битву экстрасенсов», где ей объясняют, что надо отпустить, он уйдет, он успокоится. Других психотерапевтических продуктов для этих целей у нас пока мало.
