Подданный Швейцарии, архитектор Иван Иванович Бони, не закончивший курс в Московском училище живописи, ваяния и зодчества, отличился этим трехэтажным строением в 24 года. Трем его сооружениям за их достоинства нашлось место в архитектурных путеводителях. Доходный дом монастыря выглядит в стиле венского Сецессиона. Это название произошло от слова «отделение», «обособление», после того как архитекторы-авангардисты противопоставили свои проекты официально признанному классическому зодчеству, вдохновлявшемуся античностью. Фасады домов в Вене украшались ими «растительными мотивами». Их можно увидеть и на лепном панно нашего дома.
Спустя два года молодой архитектор отличился особняком на Спиридоновке, 11, для профессора А.Ф.Беляева. Дому посвящен детальный анализ искусствоведов, они считают его «примером строительства в стилистике так называемого «рационального модерна». По их описанию, «слегка изогнутые прутья металлических полотен решетки ограды и балконов со всей определенностью заявляют об освоении автором характерной линии модерна». Особняк похож на созданный Федором Шехтелем известный дворец Степана Рябушинского у Никитских ворот. Эту фамилию самых богатых промышленников, банкиров и меценатов знала вся Россия, не случайно в пьесе Маяковского «Клоп» в сцене на базаре времен нэпа звучит вопрос: «За что мы убили государя императора и прогнали господина Рябушинского, а? В могилу меня вкопает советская ваша власть...»
Никого не удивило в Москве, что такой состоятельный человек, как Степан Рябушинский заказал модному и дорогому архитектору непохожий на ампирные особняки с портиками роскошный дом-дворец. Степан Павлович, будучи, как многие разбогатевшие купцы, старообрядцем, слыл известным коллекционером икон старообрядческого письма. «Покупал их большими партиями по всей России», как свидетельствует «Московская энциклопедия». Ясно, почему он мог позволить себе жить во дворце среди дорогих икон. После 1917 года, подобно братьям, он эмигрировал в Италию от греха подальше. Но непонятно, за какие деньги возвел подобный особняк профессор А.Ф.Беляев? Кто он? Многотомный энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона «Биографии» не нашел ему места на своих страницах, не поминает его «Московская энциклопедия», все советские энциклопедии. Но и без звонкого имени в науке ему хватило средств, чтобы обзавестись монументальным особняком.
Третье известное сооружение Ивана Бони находилось за пределами Садового кольца. На Хамовническом плацу тянулась к небу куполками похожая на сказочный терем бревенчатая церковь Георгия Сумского гусарского полка. Ее при советской власти разобрали на дрова. После революции архитектор, по-видимому, на родину не эмигрировал, в годы новой экономической политики выполнял, как пишут о нем, «частные заказы», но какие именно — неизвестно, как неизвестно, где и когда он умер.
Дом-утюг устоял, и никто на него больше не покушается в наши дни, потому что вместе с другими соседними зданиями XVIII, XIX и XX веков вокруг Петровских ворот образует типичный для Москвы конгломерат разных стилей архитектуры, где ампир, конструктивизм, эклектика дополняют друг друга, образуют цельное пространство. Он не ухудшает вид Высоко-Петровского монастыря. Закрывают его с бульвара ржавого цвета заборы и ворота соседнего «увядшего» дома без номера с запертой дверью и без вывески. Там давно не живут, но кто его занимает — тайна. Много таких «почтовых ящиков» расплодилось в годы свободы и демократии в Москве, что при социализме не так бросалось в глаза. Задав в микрофон на двери вопрос: «Кому принадлежит здание, кто в нем находится? — получаешь ответ невидимого охранника: «На такие вопросы мы не отвечаем».
Перед этим мрачным строением напротив чугунной ограды Петровского бульвара, отлитой явно по рисунку архитектора, неожиданно замечаю самодеятельную желто-зеленую оградку, подобную тем, что преследуют меня на пути к дому по Украинскому бульвару и на службу по улице 1905 года, от метро до набережной Москвы-реки. Где таких только нет — в виде тонких железных полосок и труб разной высоты и диаметра. Эти оградки всюду — в центре и на окраинах, их протяженность — тысячи километров, они вдоль тротуаров, улиц и проездов во дворах. Это бесполезные и примитивные поделки. Ими годами торгуют на складах металла под названием «ограды сварные металлические», по цене от 500 до 900 рублей за один квадратный метр. Делают по «индивидуальным эскизам заказчиков», а выполняют их рисунок все кому не лень в домоуправлениях, только не художники.
Зачем нужны никакой функции — ни эстетической, ни прагматической — не несущие оградки в столице? По последнему предписанию перекрасят их либо в черный, либо в серый цвет. И бордюры вместо зеленой и желтой краски покроют «прозрачным лаком» и «масляной краской цветов, приближенных к естественным». Зачем? Сколько бочек лака, черной и серой краски понадобится закупить, сколько миллионов рублей пустить на бесполезное дело, чтобы поменять цвет бордюров и ненужных ограждений?!
Кирпичный двухэтажный дом, как выяснилось, под номером 4–6, появился на месте двух домовладений, принадлежавших Высоко-Петровскому монастырю. Обитель в 1926 году упразднили, здания на бульваре снесли, а на их месте в эпоху новой экономической политики кооператив «Жилище — трудящемуся» построил этот дом. В нем купила квартиру, по справке Дмитрия Бондаренко, семья известного ученого-химика Исаака Ильича Китайгородского. Его сын Александр, живший здесь в детстве, в соавторстве с Львом Ландау написал «Физику для всех». И много других монографий, учебников и популярных книг о науке. Это далеко не все, чем он занимался.
Китайгородский-старший приехал в Москву после окончания Киевского политехнического института. Служил семь лет техническим руководителем торгового дома «Запрудненский стекольный завод А.Беляев и Ко», став непревзойденным знатоком стекла. С тех пор как завод в 1918 году национализировали, началась его служба в государственных комитетах, советах и институтах. Он основал химическую лабораторию, ставшую Государственным экспериментальным институтом стекла, с которым не обрывал связи до конца жизни в 1965 году. В 1963 году его удостоили Ленинской премии.
За сорок лет до этой премии его отправили в длительную командировку в Европу и Америку, как практиковалось тогда в Советском Союзе, приступившем к индустриализации. Он побывал в Англии, Германии, Бельгии, Франции и в Соединенных Штатах Америки. В годы «большого террора» та поездка со многими контактами с иностранцами не послужила основанием для ареста, обвинения в шпионаже и расстрела. Заведующего кафедрой технологии стекла Московского химико-технологического института имени Д.И.Менделеева профессора Китайгородского судьба пощадила, была благосклонна к нему и в годы борьбы с «космополитизмом».
При жизни Сталина Исааку Китайгородскому дважды вручали в Кремле золотую медаль лауреата Сталинской премии с профилем вождя и большую денежную премию. Он создал «ситаллы», новый класс стекольных материалов, придумав ему название. Тем самым он заложил основы ситаллургической промышленности в СССР. Честь создания новых видов стекла, пеностекла, сверхпрочных минералокерамических материалов и резцов принадлежит ему. Иначе бы трижды лауреатом профессору стать не довелось.
Страсть к познанию и нужному делу сочеталась в его душе с любовью к искусству и музыке. Он выступал на концертах как пианист. Выставка его картин прошла в конце жизни в Московском доме ученых. В молодости Исаак брал уроки живописи у известного художника, любимого ученика Левитана, Петра Петровичева, чьи картины хранятся в лучших музеях России. Портреты Китайгородского писали Роберт Фальк и Николай Жуков, известный не только тем, что выполнил 2000 рисунков Ленина, но и 200 рисунками, сделанными на Нюрнбергском процессе, рисунками детей, портретами современников. Бюст изваял здравствующий в Москве патриарх искусства — скульптор Николай Никогосян. Мраморная копия бюста на Новодевичьем кладбище вживлена в пьедестал из вечных шлакоситалловых плит. Эскиз памятника отцу выполнил младший сын, Михаил Китайгородский.
Старший сын Александр унаследовал таланты отца. Но пошел своей дорогой, не связанной напрямую с производством. Его памяти посвятил очерк «Мой любимый учитель Александр Исаакович Китайгородский» профессор Эрлен Федин, откуда я хочу привести несколько характеристик и эпизодов. Их нет в справке «Московской энциклопедии», уделившей ему, не увенчанному правительственными наградами, и его отцу, трижды лауреату высших премий, равное внимание. К профессору Эрлен пришел домой в 30 лет наниматься на работу, реабилитированным после смерти Сталина.
«Вот этот визит и стал моей подлинной реабилитацией. Я ему явно понравился, но, Боже мой, как же понравился мне он, какое произвел ошеломительное впечатление. В нем не было ни грана официальности, ни малейшего стремления установить дистанцию между мною, соискателем должности лаборанта, и собой, известным ученым… А главное — я впервые встретился со свободным человеком.
Китайгородский был свободен от всех догм и правил, почти обязательных для граждан СССР, как уголовный кодекс. Как хотел — так и жил». Это впечатление не изменилось до панихиды, где ученик выразил уверенность: «Закончив свой земной путь, Александр Исаакович навсегда сохранится в советской науке».
После школы и домашнего образования выпускник уехал на Урал и два года работал на фабрике, чтобы заполучить статус рабочего и поступить в институт. (Моя мать, дочь купца третьей гильдии, чтобы поступить в медицинский институт, куда ее не приняли после гимназии, такой пролетарский стаж заработала в мастерской родного брата. Он открыл в годы нэпа на базаре металлическую мастерскую, где делал кровати с никелированными набалдашниками, пользовавшиеся большим спросом в городе и деревне. Мастерскую у него в «год великого перелома», когда началось строительство социализма в одной стране, отняли. И это он счел справедливым, потому что советская власть, как он мне говорил, «отменила эксплуатацию человека человеком». Ему социализм нравился больше капитализма. Приезжал ко мне в Москву мой дядя-социалист с большим пустым чемоданом, набивал его купленной в универмагах дефицитной обувью. А дома тайком ее перепродавал, страшась, что на старости лет его за спекуляцию арестуют).
Два года днем Александр ходил на фабрику, а вечером подрабатывал тапером в кинотеатре, занимался самостоятельно по учебникам физикой и высшей математикой. Вернувшись в 18 лет домой, случайно увидел в «Вечерней Москве» объявление, что физический факультет Московского университета объявляет дополнительный прием студентов на 3-й курс. Китайгородский пришел к декану, им тогда состоял Сергей Вавилов, будущий президент Академии наук и родной брат Николая Вавилова, великого генетика и ботаника. Между абитуриентом и деканом произошел такой диалог:
— Где вы закончили два курса?
— Нигде!
— Тогда вам надо будущей осенью поступать на первый курс.
— Но ведь физфаку сейчас нужны студенты на третьем курсе!
Вавилов ответ оценил. Сам проэкзаменовал и принял на факультет, обязав сдать экзамены за пропущенные два курса. Будучи студентом, Александр женился, в 19 лет стал отцом близнецов. Перед войной в 25 лет защитил диссертацию на звание кандидата физико-математических наук, в эвакуации служил в «почтовом ящике», а когда вернулся в Москву, академик Несмеянов, будущий ректор МГУ и президент АН СССР, доверил ему лабораторию в своем институте органической химии. Китайгородский стал другом Льва Ландау, корифея теоретической физики. В Институте физических проблем Академии наук СССР защитил диссертацию «Расположение молекул в кристалле в органических соединениях», в 33 стал профессором.
Как пишет Эрлен Федин: «Жизнь улыбалась ему. Коньки, лыжи, в том числе горные и водные, парусный спорт, его манили к себе все виды физической активности человека, все варианты полной мобилизации жизненных ресурсов организма. Страстный автомобилист, пианист, танцор, высокий, всегда прекрасно одетый, яркий и красноречивый в любой обстановке, он был при этом еще и очень отзывчивым интеллигентным человеком. Прекрасно владел французским и немецким языками и уже на моих глазах быстро освоил английский».
За стенами лаборатории профессор читал лекции студентам. Им заслушивалась публика в Политехническом институте. Китайгородский председательствовал на научных конференциях, возглавлял делегации за границей, где его работы знали и цитировали.
Естественно, преуспевавший молодой профессор, не нуждавшийся в деньгах, нравился женщинам, и он им отвечал, подобно любвеобильному другу Льву, полной взаимностью. Никто из них заявлений на него в партком не подавал. «Эрлен, я люблю это дело, — признавался он ученику. — Мне необходимо чувствовать, что я живу. Живу каждой клеточкой тела и на всю катушку».
Удача его долго не покидала. Он создал новую науку — органическую кристаллохимию — и сделал другие открытия, подтвержденные экспериментально во всем мире. Казалось, Китайгородского ждут премии, ордена, членство в Академии наук. Но его свобода вступила в противоречие с системой. После командировки в Индию руководитель делегации не сдал валюту в советское посольство и улетел не домой, а в Париж, где «с пользой для себя приятно провел время во Франции». Такое своеволие не прощалось никому. Лекции в Политехническом музее, статьи в газетах, известность раздражала действительных членов академии, имевших право голоса, они не хотели его избрания в АН СССР. (По-моему, популярность телеведущего не простили академики и Сергею Петровичу Капице, проголосовав против него на выборах в члены РАН).
Финал этой жизни не походил на ее начало. Как пишет Эрлен Федин: «Ощущение полноты жизни уходило. Внутренний разлад он заглушал непрерывно дорожавшим коньяком. Его могучий рассудок оставался совершенно нетронутым растущими дозами, но здоровье, никогда до этого не изменявшее, подводило все чаще. Так вместе со здоровьем его начала покидать и свобода. Он сознавал это и увеличивал дозы». Учитель умер во сне, сидя в кресле перед телевизором, в 70 лет.
Одной из своих книг Александр Китайгородский предпослал эпиграф из «Трех сестер» Чехова.
«Кулыгин: В какой-то семинарии учитель написал на сочинении «чепуха», а ученик прочел «реникса».
Ирина: Только вот вчера произошло что-то, какая-то тайна повисла надо мной.
Чебутыкин: Реникса. Чепуха».
Под названием «Реникса» вышла книга, разоблачающая лженауки. К ним автор отнес телепатию, телекинез. И таким образом встал на моем пути. Но об этом — далее.
