Меня везли туда, откуда еще никто не вернулся. На “последнюю станцию жизни”. Так санитары прозвали отделение Усть-Лужской больницы в Ленинградской области, созданное специально для умирающих стариков, за которыми некому ухаживать… Если переводят сюда — считай, на тот свет.
Только вот на деле половину койко-мест этого хосписа надолго заняли люди от 25 до 50 лет. Не менее одинокие бомжи-инвалиды без паспорта и прописки здесь живут и провожают соседей в последний путь.
Судьбы у всех разные, а выход — в одну дверь.
Репортер “МК” разделил больничную палату с теми, кто добровольно загнал себя в этот жизненный тупик.
Коммунальная кровать
Санитар катил коляску: старик с неподвижно свисающей на грудь головой выглядел как мертвый. Только глаза исподлобья следили за каждым моим движением.
— На этаж смертников переводят… С первого легче тело вывозить, — кинула в спину “почти покойного” Валентина Бурцева. Сама она представляла собой полженщины — короткое туловище без ног. — Новенькая медсестра? — это уже мне.
Выдаю заготовленную легенду: родители выгнали из дома, связалась с дурной компанией, паспорт потеряла, потом побил сожитель, так я оказалась в больнице. Сюда взяли жить на условиях, что буду помогать в качестве санитарки.
— А где спать будешь? Мест нет! — оживляется Валентина. — Вчера еще одну “отмороженную” привезли, так мне пришлось ей койку уступить. У нас зимой много народа — друг у друга на головах сидят. Я вот теперь делю кровать с одной умирающей…
Валентина толкает колеса своего кресла и между делом замечает:
— У тебя две ноги. Пехай за мной.
Мы оказываемся в палате с четырьмя лежанками. На каждой — по пациентке. “Идет”, — со вздохом констатирует одна старушка.
— С теми-то по-хорошему не договоришься, — Валентина неопределенно махнула рукой в сторону коридора. — А здесь я Наталь Петровне помогаю, беседую с ней. А она меня под бок пускает полежать. Я, чай, маленькая… — пихнув бабушку локтем, она ловко перепрыгивает на кровать с коляски.
Наталья Петровна смотрит на нас и не видит, слушает и не слышит. Вдруг мотнула головой на соседку по койке:
— До-чень-ка…
— Одиночки мы все, — говорит Валентина. — Хотя некоторые при родственниках. Жизнь у нас с Петровной похожая… Она-то учительницей была, потом муж ейный умер, дочка вышла замуж, уехала в Питер… А ухаживать за 80-летней старушкой некому, вот и заложила Петровна квартиру, чтобы за ней тут смотрели… И у меня дочка есть… Я в будочке на железнодорожной станции работала. Красивая была, с ногами. Гостей у себя принимала... От одного и родилась дочка. А однажды моя бытовка сгорела вместе с паспортом, и за это у меня родительские права отобрали. Так я всего лишилась — и обе ноги в сугробе оставила. Вот так... Одна надежда, что дочке после детдома квартиру дадут. Только зачем ей 50-летняя непутевая мать, которая себя заживо схоронила? — слезы у нее из глаз вдруг брызнули фонтаном. — В общем, можешь иногда у нас с Петровной прикорнуть. Только лучше, когда мы на обед уходим — как раз койка освобождается.
Кушать не дано — садитесь жрать
Возглавляет сестринское отделение вот уже 15 лет симпатичная супружеская пара — Владислав и Тамара Пашкевич. Кроме них персонала минимум — на двух этажах по дежурной.
— Молодые пациенты к нам попадают те, что без паспорта и прописки, — говорит Тамара Пашкевич. — Все прибывают в тяжелом состоянии, но передать их в соответствующее учреждение мы не можем. Посылаем запросы по всей России, чтобы восстановить их документы, но постоянно сталкиваемся с бюрократией. Так и живут у нас некоторые пациенты по десять лет… Не гнать же больных людей на улицу.
Дежурный “баландер” Саша Семенов одной рукой направляет коляску, в другой развозит по палатам тарелки с обедом, ей же выуживает нарезанный хлеб из пакета на коленях.
— В карты мне продул — выбирай теперь: картошку или котлету? — с прищуром спрашивает он у другого бомжа — Андрея Чиркова.
— Ну котлету!
Перед Чирковым оказывается тарелка с жидким пюре.
— Я на твоих “штрафах” уже собаку съел! — гогочет Семенов.
— Зачем же на выбор давал? — обижается Чирков.
— А взял бы ты картошку, тогда бы вышло, что я твою котлету законным путем съел, — объясняет “баландер” свою логику.
Такой уж он совестливый человек, Семенов. Во всем выгадывает мораль и лишний раз закон не обойдет. Тюремное воспитание. А сидел, говорит, “за гражданку”. Кто такая была эта “гражданка”, никто не расспрашивал. Неэтично. “Все беды из-за баб — это они нас таких на свет рожают!” — вместо этого вопит Чирков, когда поддаст лишнего. Они с Семеновым здесь уже почти десять лет дружат — и нет у них роднее душ, чем они сами, вместе взятые.
— Работал я последний раз водителем… А потом все “баландером” — и на зоне, и тут. Ну здесь, правда, мясо… — облизывается Александр. — Деревья еще валил на лесозаготовках, о чем потом пожалел. Ведь на воле мой единственный дом сгорел. Это дерево мне отомстило за то, что я на него с пилой! Хорошо, лето стояло. А мой паспорт к тому времени уже собака съела. Сглотнул и не поморщился! Оставался у меня участок земли… И его со временем пропил. Стал бомжом… Казалось бы, что может быть хуже? Перелом позвоночника!
Отобедав, оба друга катятся творить добрые дела. Оказывается, почти у каждого из получивших приют бродяг имеется своя миссия. Самых немощных Семенов лично кормит с ложечки, придерживая головы старикам, чтобы пища беспрепятственно попадала по назначению. Иногда своей же рукой помогает чужим челюстям жевать. Тут уж ему совсем не до мошенничества: “Для них я ни крошки не удержу! — бьет “самаритянин” себя в грудь столовой ложкой. И объясняет свое достойное отношение: — Это все равно что на кладбище покойников обворовывать!”.
Тем временем Андрей Чирков деловито намыливает лицо парализованного старика, что на соседней койке: “Как человек несовершенен, — задумчиво философствует он. — Уже и ходить вроде не может, и даже говорить. А волосы и ногти все продолжают расти”. И каждый раз, когда брадобрей подносит к трехдневной щетине бритву, глаза больного становятся тревожными, и тот издает мычание.
— Еще бы Димычу не волноваться, — приподнимается на локте товарищ парализованного по палате. — Вчера Чирков так водки начирикался… Небось руки-то трясутся…
— Тс-с, дядя, я в армии с похмелья и потрудней работу выполнял, — обижается Андрей, который угодил на “последнюю станцию жизни” еще в тридцать лет. — Сам я из Эстонии, а в приграничном городе Кингисеппе службу проходил. По возвращении стал работать электрогазосварщиком, поселился в общаге, родилась дочка. А потом жизнь дала крен: пил, лишился работы и семьи… Ломанулся на заработки в Питер, а по пути документы с багажом украли. И так я, иностранный гражданин, попал на свалку. Откуда вышел без ног.
“Любовь на посошок”
— У всех нас в жизни была одна большая любовь, она же страсть, она и супруга, — рассуждает Чирков, — бутылка! Остальное так, сожительницы…
— Сколько ты этих сосудов ни опорожняй, а пустота в тебе самом с каждым разом растет, размножается… — продолжает Семенов. — Никого и ничего у тебя не остается.
Для размышлений у жителей сестринского отделения времени навалом. Большинство оставили все человеческие страстишки за порогом — все равно умирать одному, никого с собой отсюда не возьмешь. А здесь и не жизнь, и не смерть, а так — “зал ожидания”. Но некоторые все ищут родственную душу.
— В молодости выбор был — хоть вся планета, где-то там твое счастье гуляет… А тут один маленький корпус. Но я как на Гальку взглянул — так и понял: свой человек, поймет, поддержит. — 62-летний Александр Харитонов справа держит под мышкой костыль, а слева опирается на плечо маленькой старушки в тряпке вместо платка на голове.
У 65-летней Галины Чаевской все в жизни было: мать с отцом, супруг, двое детей, прописка в деревне Котлы. К пенсии развелась, дети и родители умерли… Остались гипертония и прописка в одиночестве.
— Квартиру сменила на койку здесь, в отделении… И слава Богу! Инсульт меня хватил, а врачи рядом были — укол поставили, — говорит Галина. — Когда Саша сюда весь в переломах попал, я его пожалела — ухаживала за ним. Сидела у его койки, подолгу мы разговаривали. И он мне, как захворала, тем же ответил…
Александр Харитонов восемь месяцев не вставал после падения с 5-го этажа. Говорит: предала и продала родная внучка.
— У нас двухкомнатная квартира была, а им разве удобно, что в одной из них старик, да еще пьющий, — жалуется Харитонов. — Я внучке с ее супругом сначала за бутылку что-то подписал — вскоре оказалось, что меня выписали из квартиры. А потом не смогли выгнать в дверь — вытолкнули в окно… Чуть выжил. Жилплощадь есть, а вернуться я в нее не могу. Я ведь не бомж какой-нибудь… Пил, как все пьют. Но вкалывал на заводе всю жизнь — с 12 лет и до пенсии. Не мне здесь быть! Не мне!
— Но ведь иначе мы бы не встретились, — гладит Александра по руке Галина.
И тот сразу смягчается:
— Одна радость… С женой-то я давно развелся. А такой заботливой, как Галя, еще не встречал.
Злые языки, конечно, обсуждают: вон, пошли по тропинкам, как студенты, гулять. Перед смертью любовью не надышишься… Но это они от зависти. Другая пара была, да распалась. Потому что жизненные обстоятельства не всегда позволяют быть счастливым. А на тех — Толика Крупку и Лену Пальцеву — “аж смотреть было тошно”.
— Они ничего не скрывались, — говорит Харитонов. — Выгонят всех из палаты и воркуют, как голубки. За обедом с ложечки друг друга кормят. В общем, последнее чувство, наверное, особо сильно в сердце стучится… Выпить его надо, как говорится, на посошок-то.
…Анатолия Федоровича мы находим на втором этаже — лысый старик с тростью, лицо наполовину парализовано после инсульта. Говорить с ним невозможно, при упоминании о его бывшей возлюбленной он закрывает ладонью глаза и стонет, как от боли: “Бро-си-ла… Бро-си-ла…”. Жена Толика давно ушла, а квартиру у него отняли мошенники. А тут встречались старики три года — одни друг у друга на всем белом свете. А потом бомжихе Пальцевой удалось восстановить прописку, и одна из медсестер оформила ее в своей квартире, чтобы женщину смогли перевести в дом инвалидов.
— Там лучше, — объясняют местные жители.
И Лена Пальцева предпочла любви комфорт.
“Есть ли жизнь после жизни такой?”
Сергей Овчинников ловко катит в коляске по дороге. Я страхую, чтобы коляска не махнула в кювет. До ближайшей деревни — пара километров. Перед встречным прохожим инвалид резко тормозит и заводит волынку: “Помогите нищему дому инвалидов — на лекарства!”. Мужчина отстегивает десятку: “Знамо дело, чем лечиться будете”.
…Надежно запрятав в недрах куртки две бутылки паленой водки, Сергей разворачивает коляску. Своей печальной историей 45-летний бомж делиться не хочет. И мне уже мнится, что она куда интересней, чем банальные “пропил имущество, посеял паспорт и стал бездомным…”
Семеро, “кому печень позволяет”, собрались в одной из палат. Разливали в заляпанные пальцами пластиковые стаканчики. Под градусом цинизм обитателей “последней станции жизни” вывернулся наизнанку — алкоголь всколыхнул человеческие страхи.
— Я живых старушек купать помогаю — одни-то санитарки не справляются с таким количеством, — говорит Галина Чаевская. — И после смерти по христианским законам человека омыть положено. Многие об этом меня просят, как не исполнить. Одни спокойно ждут конца. Другие за воздух хватаются: плачут, жалеют себя… Нам бы, говорят, твои годы, мы бы тут не валялись. А ведь каждую неделю соседок по палате провожают. Глядя на такое, без очереди вперед вылезешь…
— А есть ли жизнь после смерти? — вдруг выдал Чирков.
— И тут-то жизни нет, а тебе опосля подавай! — осадил его Семенов. — Все мы смерти в глаза смотрели, но не видели ее. Только вон Жимиркин узрел… На наркоте сидел, а родители его в квартире заперли, чтобы дозу новую не принял — так он на восьмом этаже решил к соседям через балкон перелезть. Да сорвался, дурья башка… Расскажи-ка новенькой.
— Когда я лежал на хирургическом столе, то одновременно висел под потолком и видел, как врачи надо мной корпят… — начинает дистрофичный парень, полулежащий в коляске.
— И что же ты думал? — влез Семенов.
— А я будто пьяный был — не думал. Просто смотрю: режут меня… Вдруг обратно будто потянуло. И я в себя вернулся…
— Здесь — все равно, когда помрешь. Там — по фигу, когда воскреснешь, — заржал Семенов. — И зачем тебя вернули? А ведь у Павлика как раз возраст Христа — 33 года отметили!
Это открытие позабавило и успокоило собравшихся. Только Сергей Овчинников вдруг возьми да запусти в репортера пустым стаканом:
— Ты зря нас презираешь… Думаешь: вот маленькие человеки, свою жизнь по мелочам разменяли… А я, между прочим, коренной питерец. Родители интеллигентные, с образованием. Да, квартиру пропил, съехал к бабке. Попрошайничал и пил, а потом снова деньги вымаливал. Опустился, но ничего не украл и никого не убил. Хотя были тут всякие: авторитетов из себя строили, свои законы “на хате” учреждали. Мы таких сразу рожей в параше мочили — туалет мыть посылали… Так они из сортира будто обновленные выходили — прощения просили… А я здесь утки умирающим старикам подношу… Я им полезен. Без меня они намочат матрац… А значит, я теперь выше… — в качестве иллюстрации Сергей подтягивается на подлокотниках, и его глаза оказываются почти на уровне моих. — Выше любого бомжа с вокзала… — Овчинников вдруг яростно выкатывается из палаты, а из коридора доносится эхом: — Это они — в аду! А мы — уже в чистилище!
— Мы тут Христа среди нас обнаружили, — обиделся Семенов. — А этот Овчина такую мысль испортил, дур-рак…
