Вся такая внезапная
Ольга Остроумова: “Не так страшен Гафт, как его малюют. Я в гневе гораздо страшнее”
тестовый баннер под заглавное изображение
Красивая актриса — уже вырисовывается определенная картинка. Жена Гафта — звучит вообще как приговор.
Но долой стереотипы.
Нетипичная актриса. Выходя из театра, не забывает выйти из образа. Не рассуждает о своей роли в искусстве, не воздевает руки к небесам, не сыплет пышными цитатами.
Кажется, и нетипичная женщина. Юбилейных лет не скрывает, к комплиментам равнодушна, не холит, не лелеет свою красоту. В обыденной жизни даже косметикой не пользуется. Некогда ей по мелочам эдаким размениваться — практичная, резкая, острая Остроумова.
— А может, и типичная, — вздыхает она. — Типичная русская баба…
“Я не даю воздуха своим близким”
— Да, я нетипичная актриса, сразу вам скажу. Я не рвусь играть, я не звоню режиссерам, не завязываю с ними какие-то домашние отношения. Не жду похвал ни от кого — сама все про себя знаю… — говорит Остроумова. И продолжает через паузу: — Ну, разве что единственный раз Ростоцкому позвонила, сказала: дайте мне попробоваться в “А зори здесь тихие”...
— Получается, больше таких сценариев, чтобы перешагнуть через собственную гордость, не было?
— Да нет, просто это неудобно: режиссер сам знает, кто ему нужен, что ж буду напрашиваться? А однажды у меня был потрясающий сценарий! “Василий и Василиса”. Грандиозная роль, сюжет библейский, героиня — от 18 лет до 70 — радоваться только надо. Мне позвонили с “Мосфильма”, я приехала на Киевскую. А там идет какая-то эстафета, улицу перекрыли. И я пошла пешком — километра три, наверное. Ведь что-то вело меня туда, могла же сказать: слушайте, троллейбусы не ходят, далеко. А кроме того, я всегда думаю: ну как же, меня ждут, что же я, обману?
— Такая ответственная?
— Слишком.
— Если говорите “слишком”, значит, это качество вам не больно-то нравится.
— Знаете, когда кто-нибудь один ответственный, то всю ответственность переваливают на него. Поэтому и “слишком”. Даже актеру одному — мы репетировали спектакль, я понимала, что он не складывается, — сказала: ну даже если это провал, зато репетировать было как интересно! Он на меня посмотрел ошарашенно. И ушел из спектакля.
— Не понял?
— Не понял совсем. А я дошла до конца, до провала. Как Зоя Космодемьянская — меня, кстати, так и дома зовут. Потому что я считаю, что неудобно уйти, предать компанию. Уж если мы это нарепетировали, значит надо идти до конца и прыгать в эту пропасть.
— Вы идеалистка по жизни?
— Да, наверное.
— А могли бы этого актера убедить, что надо остаться?
— Зачем я буду его убеждать — это личное право каждого. Я только своих близких стараюсь переделывать, а чужих — нет.
— Удается? Близких-то…
— Нет. Ну конечно, не надо никого переделывать. Но даже понимая, что этого делать не надо, я все равно...
— Какие слабости простить не можете? С чем бьетесь?
— Да нет, все они замечательные люди, прекрасные. Я бы поступила не так, допустим. Но это ведь не значит, что все должны поступать, как я. Я не даю как бы воздуха своим близким. Это нехорошо. И я понимаю, что это нехорошо. Но… такой уж характер.
— Что же вы от них хотите?
— Чтобы они были совершенством.
— У вас в роду три поколения мужчин были священниками. Что же для вас совершенство?
— Путь к нравственным высотам. Жизненный путь не вниз, а вверх.
— А вы совершенство?
— Нет, но стремлюсь к этому… По правде говоря, я нетерпимая. Нужно принимать людей такими, какие они есть, не судить их. А вот это мое всегдашнее переделывание других — это же, получается, я сужу.
— Других судить — дело нехитрое. Как насчет самоиронии?
— У меня? Выше головы — над собой только и смеюсь. Пример? Ну, не знаю: я могу накраситься, одеться. И начинается: ой, мы вас не узнали, как вы замечательно выглядите! Я говорю: м-да, если бы вы меня видели час назад!.. (Смеется.) У меня нет самомнения большого. И просто комплименты мне не нужны. Комплименты — они ноль, понимаете, — ничто.
— Я думал, любой женщине приятны комплименты. Или вы в своей жизни их наслушались столько?..
— Нет, ну приятно, конечно. Но, понимаете, приятно — и только. Я не начинаю надуваться, как шар, и думать, что я лучше всех, красивей и женщины все моей подметки не стоят. А потом, прекрасно же понимаю, что и другим женщинам комплименты говорят точно такие.
“За идею можно и раздеться!”
— Ирина Алферова, наша признанная красавица, все время обижается, если ее спрашивают о красоте. Вы тоже отмахнетесь сейчас: да сколько можно?!
— Да нет. Но я прекрасно понимаю, какая сейчас сижу перед вами. И прекрасно понимаю, какая могу быть, если захочу. Поэтому, если сейчас вы меня спросите: как вам удается так хорошо выглядеть? — то я просто посмеюсь в ответ. Я не люблю, знаете, краситься, не люблю наряжаться…
— Нетипичная актриса. Но и нетипичная женщина.
— Не знаю, а может быть, типичная. Типичная русская баба.
— Типичной русской бабе красота одни лишь несчастья приносит?
— А я никогда не осознавала свою красоту. Да, в ТЮЗе когда играла, мне говорили: какая ты красивая! А Ахеджаковой — какая ты талантливая! Я плакала в гримерке. Потому что считала, что лучше быть талантливой, чем красивой. Если в “Василии и Василисе” меня нужно было сделать старухой — так я сидела и добивалась от гримера: вот здесь еще нет морщин, здесь… А если нужно на сцене быть королевой — я буду королевой. И пусть тогда говорят, какая я красивая. Я должна быть такой, как моя героиня. А какая я в жизни — никого не касается, я такая, как мне удобно.
— А вы сейчас, по-моему, совсем не накрашены?
— Абсолютно. И волосы лежат как попало. Потому что знаю, что в 6 часов придет гример и будет все как надо.
— Но умные женщины — они же пользуются своей красотой.
— Нет, я в жизни скорее хотела пользоваться своими душевными качествами. Хотя была достаточно кокетлива. Но чем привлекала всех, как могу теперь понять, — это естественностью. Знаете ведь, у молодых людей есть критерий, как должна вести себя девушка — более-менее хорошенькая. А я вела себя совершенно по-другому.
Не участвовала ни в каких интригах. И меня они почти не касались. Ну разве что… Я пришла в театр, выпустила спектакль “Вдовий пароход”, очень прогремевший в то время. И получила две анонимки. Грязные, кошмарные.
Но, честное слово, не обратила на них внимания, вот абсолютно они меня не тронули. Я настолько была уверена в себе, в этом спектакле, что мне даже жаль стало человека, который потратил время на эту грязь.
— А какие письма, интересно, вы получали после той знаменитой сцены в “А зори здесь тихие…”, когда предстали, скажем так, во всей своей красе?
— Там было много очень писем. А одно — ну просто гениальное. Начинается так: “Наша лагадминистрация показала нам 7 ноября фильм “А зори здесь тихие…”. Думаю, что за “лагадминистрация”, я сначала не поняла.
Читаю дальше — такое патриотическое письмо, ну прям газета “Правда”: “там такие девочки!”, “благодаря им мы победили!”... И вдруг — с красной строки: “Но как ты могла?” — вот буквально, цитирую: как мне не стыдно голой появиться на экране и как муж меня терпит, как живет со мной дальше? Кончалось оно гениально: “…По той ли дорожке идешь?” Понимаете, из лагеря вот отповедь такая — ну просто грандиозно! Сейчас, конечно, с юмором вспоминаю. А тогда задумалась прямо: если человек мне из лагеря пишет такое, наверное, я правда не по той дорожке иду.
— Из лагеря — ладно. Но родители, верующие люди, как восприняли?
— Нормально, их отношение ко мне ничуть не изменилось. Что вы — они были нормальные, образованные люди.
Да, религиозные все: и дедушка, и папа, и мама, — но нас никто не заставлял, не насиловал, скажем, чтоб мы в пионеры не шли, в комсомол. Они мудрые были, понимали, что человек сам в конце концов приходит к вере и не надо его насильно туда тащить. А потом, женская нагота — это же смотря как. Если нагота ради наготы — одно.
А нам Ростоцкий сказал: вы же видите статуи, вы наслаждаетесь их красотой. Нужно показать красоту женского тела — куда попадут пули.
— А ему пришлось уговаривать?
— Конечно, мы же все стыдливы были, скромны. Но за идею (озорно улыбается)… можно и раздеться!
“С бывшим мужем дело иметь не хочу”
— Если нетипичная актриса, значит, работа не на первом месте?
— Я не фанатично преданная актриса. Нет, не работа на первом месте — жизнь. Сама жизнь: дети, семья...
— Для женщины важна очень и личная жизнь. Ею вы довольны?
— Она не была безоблачной, не была очень легкой. Но если у меня двое прекрасных детей от этой личной жизни, — значит, она удалась. А уже и внук даже замечательный! Вот уж действительно, мне всегда говорили подруги: внуки — ну совсем другое к ним отношение. И правда другое — так интересно! Вот не вижу его три дня — так скучать начинаю…
— Сейчас внук еще очень маленький. Вот когда подрастет, он от бабушки еще получит, ведь правда?
— Не знаю, а может быть, я буду все ему прощать, может, так уже помудрею. И буду старой мудрой черепахой.
— Мужьям своим все простили? Двум предыдущим, имею в виду.
— А какие два предыдущих? Ну, один брак — это еще в студенческие годы: ему нечего было прощать, ему меня надо было прощать, я же от него ушла. Правда, я и от Левитина (Бывший режиссер ТЮЗа — Ред.) ушла сама.
Но… Но, знаете, Бог ему судья — это я уже про Левитина. Не могу сказать, что вот простила, что так все отпустила. Как-то… успокоилась, что ли.
— Вы прожили с Левитиным 22 года, он наверняка и сейчас для вас родной человек…
— Нет.
— Как это — ведь 22 года!..
— Такой характер — я отрезаю, и все.
— Он же целую книжку написал, где просит у вас прощения. Так и не простили?
— Ну почему, я же сказала, что не имею никаких претензий… Понимаете, я отдана была ему полностью, всю свою жизнь подчинила ему. У меня личного ничего не было — только все его. И это разрубить было очень страшно… Но я прожила, пережила, понимаете. Да, он отец моих детей. Но иметь дело с ним я не хочу.
— Не смогли простить, потому что была измена?
— Все было. Не то что просто измена — разные предательства. Очень много было всего…
— Сейчас дочка играет у него в театре, вы не ревнуете?
— Не ревную. Хотя… Очень опасную фразу сейчас скажу для дочери. Хотя мне больше хотелось, чтобы она играла у Фоменко. Где и была.
— Потому что сближается с отцом и отдаляется от вас?
— Нет, никакого отдаления нет, и я никогда не запрещала детям видеться с отцом. Даже когда мы расходились, я постаралась все им объяснить: он навсегда ваш отец, и другого отца быть не может.
— Левитин до сих пор вас любит?
— Это я не знаю, это его личное дело.
— Тогда скажите, что такое быть женой Валентина Гафта?
— Как выразился Дуров, поздравляя меня с днем рождения, жить с Гафтом — это подвиг. (Смеется.) И я ощущаю это каждый день.
— То есть?
— Не надо, не хочу расшифровывать.
— А ему тяжело быть мужем Ольги Остроумовой?
— Думаю, да. Конечно, лучше, когда жена все время говорит: замечательно! потрясающе! ты гений! Я этого не делаю. Скажу: да, это получилось; да, хорошо — вот моя самая большая похвала.
— Сейчас вспомнил Михаила Козакова, который пять раз был женат. Сначала жена им восхищается. Потом привыкает, что муж актер, что это его работа. И когда перестает каждый день возносить до небес, ему становится скучно, он ищет новую почитательницу таланта.
— Ну да, таковы мужчины, они хотят женщину подчинить. Очень откровенно сказал Кончаловский: я хотел найти себе удобную жену. Вот чтобы ему было удобно. О ней не сказал в данном случае ни слова. Как ей быть в этой ситуации? Я с этим не согласна.
— Не боитесь, что Гафт захочет удобную жену?
— Ну, захочет так захочет — его право, его личная жизнь. Вы же меня спрашиваете — я говорю: не боюсь.
“Гафт мне говорит: утихомирься; я ему: давай поживей”
— Как делятся бытовые обязанности в семье? Мне кажется, все на вас: Валентин Иосифович — большой ребенок.
— Вот они не делятся, в том-то и дело. (Смеется.) И когда я начинаю немножко бунтовать, то появляется абсолютное недовольство.
— А недовольство Гафта — это что-то страшное?
— По-разному. Он, надо сказать, не такой страшный, как кажется. Как его малюют. Когда я в гневе, я гораздо страшнее.
— С какими его качествами вы не можете смириться?
— Нет, не будем об этом. Какие мне нравятся, могу сказать. Он великолепный артист, талантливейший человек.
Во многом. И в стихах своих, которые он беспрерывно пишет. Хотя везде декларирует, мол, я при Оле перестал писать стихи — она запрещает. Это все чушь собачья, никому ничего я не запрещаю. Просто, когда приносит мне то, что написал, я говорю: вот это мне нравится, а это — нет. И всё: сразу недовольство, сразу “запрещаю” — остальные-то говорят: гениально! Но есть стихи просто замечательные. Я уж не говорю об эпиграммах...
— На вас что-то не припомню гафтовской эпиграммы.
— Не было.
— Боится?
— Нет, думаю, не доросла. Не настолько яркая личность, чтобы про меня эпиграмму писать. А насчет “боится” — он никого не боится, он иногда играет, что меня боится.
— Конечно, он великий актер. Но что-то делает от вас втихаря, зная, что может вызвать грозу?
— Ну не знаю. Например, он уезжает куда-то один. И мимоходом так: ну, я куплю себе маечек. Да, говорю, у тебя уже 20 маечек есть, купи себе еще. “Нет-нет! Они все уже плохие! У меня ничего нет!” Приезжает, купив себе маечки, что-то там еще, еще. И предваряет мою реакцию: “Это недорого, это недорого!” Как будто я ругаюсь, понимаете. А я уже ничего не говорю: ну, купил и купил.
— А главный добытчик в семье кто?
— Он. Я считаю, у нас все равно неравнозначная оплата женского и мужского труда. Но на детей я стараюсь у него не брать — при том что он очень помогает детям, — не выколачивать из него, это мои дети…
— Им до сих пор нужно помогать?
— Конечно. Мишка — он окончил РГГУ, но теперь учится на Высших режиссерских курсах, за которые нужно платить. Он работал, даже на “Эхе Москвы”, но пришлось уйти, потому что с утра до вечера занятия. И дай Бог, говорю, я буду тебя содержать, я готова, только ты даром время не теряй.
— Ну а дочку-то муж должен обеспечивать.
— Должен — не должен, это все в идеале, сами, наверное, знаете.
— Как Валентин Иосифович сошелся с вашими детьми?
— Замечательно. Мишку он просто обожает, как собственного. А сейчас приехал из поездки и привез младенцу какие-то вещички. И каждый раз звонил: ну как там маленький? Так трогательно.
— Выходит, он себя дедушкой тоже ощущает?
— Не знаю, кем он себя ощущает, может быть, еще не очень ощущает, не хочет ощущать себя дедушкой. Но, хочет он или не хочет, это маленькое существо проникает ему уже в душу.
— Гафт вообще из породы мужчин, что любят детей?
— Валентин Иосифович? Я думаю, он никогда и не знал, что такое дети. Детей надо вырастить, тогда ты понимаешь, что это такое. А первый ребенок в его жизни — это Мишка, лет десять ему было, когда Валя появился в нашей семье. И сначала, оттого, что Мишка вел себя не как ребенок, который не принимает чужого дядю, а вел себя очень деликатно и хорошо, Валя ему ужасно не верил. Говорил: он лицемерит, он при мне такой, а без меня, наверное, гадости про меня говорит. Я уверяла: он ничего не говорит, у него есть отец, он не воспринимает тебя как другого отца, воспринимает как моего друга. Валя не верил. А потом, поняв, что Мишка такой, какой он есть, безумно его полюбил.
— Гафт в свое время играл Воланда. Вы — Маргариту…
— Не играла я Маргариту. И почти даже не репетировала. Левитин сразу попал в больницу, и на этом репетиции прекратились. Маргаритой я была в другом. Вот когда сказала вам, что отдала Левитину всю свою жизнь, — это и есть Маргарита.
— То есть Левитин был для вас Мастером. А Гафт не стал Воландом?
— Да нет, он не Воланд точно — не надо, он нормальный человек!
— Мне кажется, вы такие разные.
— Он Дева, я Дева. Он Свинья — и я Свинья…
— Вы — сгусток энергии, а Валентин Иосифович…
— Ну да, вальяжный такой. И что? Он мне говорит: утихомирься; я ему: давай поживей. Сказала же: я простая русская баба, ну а кто, если не я? Если никто не делает, я иду и делаю.
— Наверное, и русской бабе хочется, чтобы русский, ну, или не очень русский мужик…
— Русская баба об этом не думает… Нет, ну конечно, хочется. И самое обидное у меня в жизни бывает, когда к вечеру приходишь домой, валишься с ног и говоришь: боже, как я устала! И в ответ: а чего ты устала? Вот это “а чего ты устала?”, такое непонимание, — обижает ужасно…
— Ладно, последний вопрос. Что за сообщения проходили, будто Валентин Гафт уходит в монастырь?
— Ой! Это Миша пошутил по телефону. Мы ездили в какой-то монастырь, дома раздался звонок: “Где Валентин Иосифович?” — “Он ушел в монастырь”. Это настолько Аверченко, Зощенко напоминает: вот что угодно скажи, абсурд, — и сразу подхватят, раздуют. Смешно так: Гафт — и в монастырь! Ну вы можете себе представить?..
