Не человек — ходячая история. История болезни целой страны.
1970 год — вспышки холеры Эль-Тор в Астрахани, Ростове-на-Дону и Одессе.
1971 год — холера обнаружена в Новосибирске.
1979 год — в течение полутора месяцев в Свердловске бушует эпидемия сибирской язвы…
91-летний академик Петр Бургасов — своего рода последний из могикан. Единственный из ныне живущих ученых, занимавшихся разработкой бактериологического оружия в СССР. В свое время он “перековал мечи на орала”: будучи главным санитарным врачом страны, Бургасов тушил “пожары” страшнейших эпидемий. В его не по возрасту ясной голове, как в добротном компьютере, хранится масса сведений и данных.
В том числе и сверхсекретных. Однако рассказ свой Петр Николаевич начал с совсем уж неожиданного заявления:
— Перед тем как отойти в мир иной, я должен обличить дикую, чудовищную ложь о моем руководителе Лаврентии Павловиче Берия. Я — свидетель его убийства…
“Берия не судили — его просто расстреляли”
Действительно, в апреле 1950 года 35-летнего эпидемиолога Бургасова, за время войны дослужившегося до звания подполковника, перевели на работу в Совет Министров. Там, под началом Берия, создавалась специальная группа, занимавшаяся разработкой всех видов оружия массового поражения. Бургасов отвечал за бактериологическое оружие. И едва ли не через день ходил с докладом к всесильному шефу. Но в чем же заключается “чудовищная ложь”, о которой Бургасов готов поведать миру? Согласно официальным данным, летом 1953 года Лаврентия Берия арестовала группа генералов во главе с Жуковым и Маленковым. В декабре прошло закрытое судебное заседание. И через два часа после вынесения приговора Берия был расстрелян. Бургасов утверждает, что дело обстояло совершенно иначе.
— Из нашей группы никого уже не осталось. Серго — сын Берия — умер. Курчатова, который занимался ядерным оружием, нет. Генерала Махнева, полковника Морозова — тоже. Я единственный живой свидетель. Но я не политолог, я врач. И не собираюсь оценивать Берия с политической точки зрения. Одно только хочу сказать. Его не арестовали, его не судили. Его просто расстреляли в квартире на Малой Никитской улице.
Бургасов рассказывает, что 26 июня 1953 года примерно в половине первого дня он возвращался из кремлевского буфета к себе на второй этаж. И вдруг столкнулся с бежавшими по лестнице Серго Берия и ученым-ядерщиком Борисом Ванниковым. “Что такое?” — подумал Бургасов. Во-первых, Серго — он занимался ядерным оружием и космосом — никогда не появлялся у них днем. Младший Берия и Курчатов посещали спецгруппу регулярно около трех часов ночи — чтобы успеть на доклад к Сталину, который уезжал из Кремля ровно в три. Бургасов дождался перерыва, зашел к Ванникову. Тот сидел хмурый, обхватив голову руками. “Борис Львович, что случилось?” “Доктор, — Ванников поднял глаза на коллегу, — трагедия. Нашего шефа расстреляли”.
— Рассказывает, что днем Берия-младшему позвонил его знакомый летчик и сообщил: у особняка на Малой Никитской стоят военные машины и автоматчики, — продолжает рассказ Петр Николаевич. — Борис Львович и Серго приехали туда: действительно — двор полон военных. Спрашивают у одного офицера: что произошло? Тот говорит: вы опоздали. Оказывается, десять минут назад на носилках из дома вынесли труп, закрытый плащ-палаткой. А кабинет Лаврентия Павловича — угольный — он выходил из особняка — разбит в щепки. Вот что я услышал от Ванникова.
В тот же день, как вспоминает Бургасов, его вызвал к себе управляющий делами Совета Министров Помазнев. “В каких отношениях вы находились с Берия?” — “Как и вы — подчиненный”. — “Где он живет?” — “Я у него не был”. — “С семьей знакомы?” — “Я знаю Серго, сына, больше никого”. — “Ну вот что, товарищ Бургасов, — подвел итог Помазнев. — Я вас больше не могу держать в Совете Министров”. Не было счастья, да несчастье помогло. Петр Николаевич уверен, что во многом благодаря той отставке он и сохранил себе жизнь. Буквально через пару дней Бургасова перевели в Генштаб. А уже в декабре группа ближайших соратников Берия была расстреляна.
“Всю боевую рецептуру мы испытывали на себе”
В Седьмом управлении Генштаба, которое занималось защитой от оружия массового поражения, Бургасов возглавил отдел бактериологии. “Холодная война”, словно скорый локомотив, двигала советскую науку вперед. Именно в то время нашими учеными была изобретена вакцина против оспы, которая ликвидировала эту болезнь во всем мире. Но, как известно, лучшая защита — это нападение. На Западе до сих пор считают, что академик Бургасов скрывает “коварные планы”, которые готовил СССР против США.
— Чего мне уже скрывать? — машет рукой Бургасов. — Да, мы создавали бактериологическое оружие: рецептуры сибирской язвы, легочной чумы, оспы, ботулинического токсина. Но только для того, чтобы разработать вакцину против них. Нельзя же защищать танк от снарядов, не испытав сталь на пробивную мощность. Взять, к примеру, возбудитель оспы. Враг же не станет распылять его просто так — возбудитель надо как-то окантовать, защитить, чтобы он был устойчив к взрыву, чтобы в воздухе мог летать как пыль. Мой приятель, профессор Александров, предложил использовать для окантовки овечью шерсть. Ее дробили до микрона, пропитывали возбудителем, и в таком виде вирус становился устойчивее в несколько раз. А от нас требовалось найти вакцину против данной рецептуры. Мало кто знает, что когда в 50-е годы все население Советского Союза прививали вакциной против кишечных инфекций, мы включили туда и ботулинические анатоксины. Да, боялись, что американцы используют против нас бакоружие. А этот… даже не хочется его фамилию вспоминать… Арибеков — был такой, работал в ученом совете, а потом убежал с документами в Штаты. Так он пишет, что в СССР были накоплены тонны возбудителя оспы. Зачем они нужны, тонны? Если сейчас, например, взять десять граммов этой рецептуры, зайти в метро и распылить по лестнице одного лишь эскалатора, пожар эпидемии охватит не только Москву.
Все испытания бактериологического оружия, как говорит Бургасов, проходили на острове Возрождение — небольшом клочке суши посреди Аральского моря. Причем в качестве подопытных использовались не только животные — морские свинки, обезьяны, лошади, — но и… люди.
— Мы все испытывали на себе, — говорит Петр Николаевич. — Животное погибает от микроскопической дозы ботулинического токсина, но мы же не знали, как отреагирует на те же дозы человек. И что — приглашать людей с улицы? Охотников, думаю, не найдется. Да и не могли мы брать людей со стороны — работы же секретные. Мы вводили возбудитель в мышцу ладони, через три дня пальцы немели, а еще дней через шесть-семь все приходило в норму. А с чего началось-то? Однажды лаборантка уронила пробирку, и капля токсина попала ей на веко. Глаз, конечно, промыли, но какая-то частица возбудителя все же осталась. Через несколько дней лаборантка на этот глаз ослепла — мышца перестала работать, и веко закрылось. А еще через семь дней смотрим: глаз у нее открылся. Значит, токсин в малой дозе выводил мышцу из строя примерно на неделю.
Бургасов уверяет, что смертоносные вирусы хранились на острове, словно в титановом сейфе. Железная дисциплина и соблюдение технологии сводили риск утечки рецептуры на материк к нулю. И все же нет правила без исключения — об одном таком случае академик вспоминает.
— Вдруг я узнаю, что в Аральске зафиксированы случаи оспы. Учительница заболела, несколько школьников. Странно, думаю, оспа выявлена, а меня не беспокоят ни в ЦК, ни в Совмине. Раньше чуть что — “Где Бургасов?”, здесь же — молчат. Говорю своему помощнику: немедленно поезжай в Аральск, выясни все и доложи мне. Оказывается, на острове Возрождение в это время проводились испытания, были подорваны емкости с 20 граммами боевой рецептуры. А согласно инструкции, во время испытаний ближе чем на 40 километров к этому острову ни одно судно не должно было подходить. В данном случае что-то произошло, и исследовательский корабль аральского судоходства приблизился на 15 километров. Лаборантка корабля каждый час брала пробу воды. А после того как исследования закончились, она приехала в Аральск, посетила свою подругу-учительницу и заразила ее оспой. Учительница, в свою очередь, заразила двух ребят, с которыми занималась внеклассно, ребята — своих родителей. Шесть или семь человек умерло. Что делать, думаю, нужно ведь доложить кому-то из правительства. Набираю номер председателя КГБ Андропова. Юрий Владимирович, говорю, это такой-то такой-то, мне нужно срочно к вам приехать. В ответ — молчание: видно, по списку смотрел, кто я такой. И потом: “Ну хорошо, я вас жду”. Приезжаю на Лубянку, два человека, ни слова не говоря, сопровождают меня на второй этаж. Пока шел по коридору, обратил внимание: ни на одной двери нет ни номера, ни какой-то таблички. Приводят меня к Андропову, я рассказываю ему о случившемся. “Вот что, — говорит, — я очень вам признателен за информацию. Но прошу вас больше никому об этом не говорить”. И что мне оставалось? Только сказать: “Слушаюсь”.
“Никакой секс-бомбы в Свердловске не было”
В 1970 году в стране началась паника. Одесса, Ростов-на-Дону и Астрахань были посажены на строгий карантин — эпидемия холеры, вспыхнувшая в южных регионах, грозила расползтись на весь Союз. Главного санитарного врача СССР Петра Бургасова в срочном порядке командировали в Астрахань, где было зафиксировано около 800 случаев заражения. Уже через несколько дней карантин был снят. А три дивизии, взявшие в кольцо “больной” город, отправлены обратно в части.
— В Астрахани умер только один — ребенок, которого не успели переправить через Волгу. Всех остальных мы сумели спасти. Почему так быстро снял карантин? — переспрашивает Петр Николаевич. — Продуктов в Астрахани было завались: арбузы, дыни, помидоры. И некуда девать — вывоз-то запрещен. Люди траншеи рыли, бульдозерами все это добро закапывали… Как-то приходит ко мне секретарь местного обкома Леонид Бородин. “Слушай, — говорит, — мы все время заседаем. Давай по области проедем, посмотрим, что и как”. Приезжаем на плантации арбузов, он говорит: “Разуйся”. Я снимаю ботинки. Но на песок-то ноги нельзя опустить — нагрелся на солнце до 70 градусов. Думаю: какой же возбудитель может выжить при такой температуре? На следующий день Бородин зовет прокатиться вниз по Волге. Рано утром садимся в шикарный обкомовский катер, отплываем километров пять, смотрим: на берегу люди сидят, разожжен костер. Это было 6 августа: шел нерест, рыба поднималась с Каспия по Волге вверх, а ловить запрещено. Подходят к нам рыбаки: “Леонид Александрович, разреши — ведь детей кормить нечем”. Бородин на меня кивает: “Ребята, а чего вы ко мне обращаетесь? Вот главный санитарный: скажет — пожалуйста”. Моментально накрывается стол. Перед каждым ставится бутылка водки и миска с чем-то. Чокаемся, выпиваем. Я беру миску… а там икра черная. В общем, посетили мы семь бригад, и везде одно и то же: водка, икра — и никто не заболел. В тот же день я написал шифровку в ЦК партии: “Настаиваю на снятии карантина и свободе вывоза из Астрахани продуктов. Несу полную ответственность за свои решения”. Проходит два часа, мы с Бородиным сидим в обкоме, вдруг звонок. “Товарищ Бургасов? Говорит Суслов. Вы кто по специальности?” — “Врач”. — “А почему экономикой занимаетесь?” Тут я не выдержал: “Товарищ Суслов, я не могу смотреть, как собственный труд, богатства народные зарывают в землю”. — “Ну если так, то ладно”, — последовал ответ.
Но самая страшная эпидемия обрушилась на страну девять лет спустя. В течение полутора месяцев сибирская язва буквально косила жителей Свердловской области, каждый день умирало по нескольку человек. И споры о происхождении смертоносной болезни не утихают до сих пор. Дело в том, что недалеко от Свердловска находился военный городок №19, где как раз и разрабатывали вакцину против сибирской язвы. Вариант утечки рецептуры при испытании академик Бургасов отрицает категорически. Его версия — диверсия.
— Сложно что-либо утверждать, — рассуждает академик, — но посудите сами. 6 апреля поступает телеграмма из Свердловска о случаях внезапной смерти. 10-го, вскрыв трупы, мы устанавливаем диагноз. А еще 4 апреля “Голос Америки” передает, что в Свердловске — эпидемия сибирской язвы, что, естественно, мы сочли тогда за провокацию. Еще момент — непосредственно в самом закрытом городке ни одного случая заражения зарегистрировано не было. И наконец — когда в секретной лаборатории исследовали трупы, то выявили четыре штамма сибирской язвы. Два из которых встречаются только в Канаде, другие два — только в ЮАР. Значит, в Свердловск эти возбудители кто-то завез и распылял их там в течение полутора месяцев.
Сказать, что в городе и его окрестностях тогда началась паника, — не сказать ничего. Период инкубации сибирской язвы составляет 3 дня. Люди просто не успевали почувствовать себя больными: внезапно у них поднималась температура — и наступала смерть. Многие свердловчане бросали квартиры, садились в поезда и уезжали куда подальше…
— Я долго не мог сообразить, в чем причина эпидемии, а ведь нужно было отчитываться перед руководством, — вспоминает Бургасов. — Все вокруг уверяли, что дело в зараженной говядине, но я-то знал, что это не так — ведь при термообработке возбудитель уничтожается. И тем не менее Ельцину Борису — он был тогда 1-м секретарем обкома — я сказал: да, из-за мяса: Свердловск-19 снабжается военторгом, на рынок люди не ходят — поэтому, мол, там все живы и здоровы.
Теперь Петр Николаевич признается: он подтвердил самую безобидную из всех версий лишь для того, чтобы отвести подозрения от военных. Ведь американцы по всему свету разнесли информацию о том, что в городке произошел взрыв и аэрозоль от него “завис” в воздухе.
— Как аэрозоль мог “висеть” в воздухе полтора месяца? Чушь! — возмущается Бургасов. — И почему тогда в самом городке никто не пострадал? Была и еще одна сумасбродная версия. Некто Фролов высказал теорию о том, что в Свердловске была применена “секс-бомба”. Якобы ученые нашего “ящика” приготовили возбудитель сибирской язвы, поражающий мужчин старше 20 лет, то есть способных служить в армии, и испытали его на свердловчанах. А в Свердловске действительно умирали в основном мужики. Но почему? Есть ученый такой — Михаил Супотницкий, так он взял все свердловские материалы и проанализировал их заново. И доказал, что не единожды, а много раз производилось распыление этой рецептуры на автобусных остановках. Делали это по утрам, когда взрослое население шло на работу. И с Супотницким я согласен полностью — диверсия была самая настоящая.
* * *
О тех событиях — страшных, связанных порой с риском для жизни, — он вспоминает как о самом счастливом времени. Времени активности. Нужности. Людям, стране. Бургасова и теперь иногда приглашают на коллегии Академии наук. Но с каждым годом все реже, реже… Нет, он не жалуется. У дочки Марины, говорит, как у Христа за пазухой. Холодильник, — смеется, — забит до отказа. Ну разве что…
— К врачам не обращаюсь — толку-то… — сердито отмахивается академик. — Вот я с 50-го года обслуживаюсь в “кремлевке”. Последний раз меня туда привезли с суставами — заболели, распухли. Привели в палату и оставили там. Я не дошел до кровати, упал, а встать не могу. Через полчаса заходит какой-то молодой человек. “Ты чего лежишь?” Слушайте: это мне — академику, генералу, бывшему замминистра, да вообще человеку моего возраста: “Ты чего лежишь!” — “Да я не могу подняться”, — говорю. Худо-бедно положили меня на койку. Заходит сестра. А у меня под кроватью утка, я в нее помочился. Позвал ее: “Сестра, там утка, надо ее…” — “Позвони куда нужно, я утками не занимаюсь, я занимаюсь лечением”. Думаю: дерьмо, я бы тебя раньше и на порог больницы не пустил, а ты со мной так разговариваешь. Понимаете, вот что обидно…
