Эра Брежнева им казалась вечной.
Вряд ли кто-то из партийной элиты мог предположить, что в скором времени рухнет советская империя, трансформируется государство, переродятся люди... Из состава брежневского Политбюро и Секретариата ЦК ныне в живых осталось четверо: Петр Нилович Демичев, Григорий Васильевич Романов, Владимир Иванович Долгих и Михаил Сергеевич Соломенцев.
Корреспондент “МК” побывал в гостях у члена Политбюро, главы Комитета партийного контроля до 1988 года Михаила Сергеевича Соломенцева накануне его 90-летнего юбилея.
Жилой “цековский” дом в Леонтьевском переулке ничем не выделяется среди окружающих его административных зданий: стандартная зеленая лужайка перед входом и домофон на кованых железных воротах. Другое дело — парадное, скрытое в глубине двора. Чтобы попасть к лифту, мне пришлось с большим усилием толкать начищенные до блеска латунные ручки на огромных дубовых дверях. Что до кабинета хозяина, то он и вовсе показался мне интерьером исторического музея: массивный письменный стол, книжные шкафы во всю стену, чугунная композиция на революционную тематику и множество портретов Ленина... А сам юбиляр никак не выглядит на свои 90: статная, подтянутая фигура, хорошая осанка, четкий голос.
— Может быть, историческая дата рождения — 7 ноября — определила вашу необычную судьбу: быть все время “на передовой”? — спрашиваю я Михаила Сергеевича.
— Не знаю... В свое время чуть подводником не стал, — говорит мой собеседник. — В 33-м по комсомольскому набору попал в Ленинградское военно-морское училище. Прошел строжайшую комиссию: и медицинскую, и мандатную. В заявлении написал: “на отделение штурманов”, но не указал, какого флота — надводного или подводного. Меня и зачислили на штурманское отделение подводного плавания. Я из села Ериловка Елецкой области приехал, а тут передо мной открылся целый мир…
Мой собеседник, вспоминая молодость, преображается. С улыбкой и чертиками в глазах он рассказывает о забавных случаях на учениях, а потом вдруг осекается… и после паузы продолжает: “В конце второго курса, стоя в карауле, я сильно простудился, болезнь дала осложнение на центральную нервную систему. Три дня в беспамятстве пролежал. Комиссия дала заключение: “К службе не годен”. Пригласил меня к себе тогда начальник политотдела училища капитан Белов. Я у него в кабинете и расплакался. Учился-то я с удовольствием, на одни “пятерки”, успел поплавать в Черном море, в Белом, в Северном, в Баренцевом, в Балтийском... Капитан меня начал успокаивать: “Выбирай любой институт в Ленинграде. Мы тебе поможем” — и дал мне список... Я выбрал индустриальный институт, механический факультет. Перешел туда. Стал подрабатывать. Спустя семестр купил себе костюм, а до этого все в морском бушлате ходил. После третьего курса женился на своей сокурснице Надежде, у нас родился сын. Институт я закончил в сороковом году, с отличием. По распределению попали с женой в систему оборонной промышленности, в Липецк, где строился завод №61, известный сейчас как тракторный. Начал работать сменным мастером в цеху, где выпускали снаряды, а через полгода меня назначили заместителем начальника цеха”.
Показывая на поразившую мое воображение массивную чугунную композицию у стены, Михаил Сергеевич объясняет: “Это знаменитое каслинское литье. Мне его в подарок привез парень с Урала, я помог ему в свое время поступить в училище. В Касли Челябинской области эвакуировали в войну наш завод”. Я поражаюсь, с какой точностью Михаил Сергеевич помнит, какого числа они закончили отгрузку оборудования, с каким эшелоном отправились сами на Урал. “А чего стоило наладить производство снарядов и мин в неотапливаемом цеху, где раньше делали мясорубки! — горячится мой собеседник. — Прислали нам трудармейцев — пьяниц и больных — да 14-летних подростков из Белоруссии. На самые трудоемкие операции мы ставили работать заключенных”.
На Урале Михаил Сергеевич “застрял” на добрых 16 лет. Заметив организаторскую жилку Соломенцева, его сначала направили поднимать завод в Златоусте, потом огромнейший завод №78 в Челябинске, а с 57-го по 59-й он возглавлял Челябинский совнархоз.
— Только я обжился в Челябинске, как в один из дней звонит мне Хрущев: “Мы в Президиуме ЦК сейчас посовещались и решили направить вас в Караганду — первым секретарем обкома”. Я говорю: “Как же так, Никита Сергеевич, у меня жена в больнице, сын учится на втором курсе в челябинском институте...” В ответ слышу: “Немедленно вылетайте”. Приехал я на строящийся завод в Караганде и только на месте узнал, что в городке, где живет 25 тыс. человек, взбунтовалась молодежь. Рабочие жили в тяжелых условиях: домики и палатки были буквально набиты людьми. Продуктов не хватало. Забастовка длилась два дня, за это время рабочие побили окна всех центральных магазинов и смяли пустые бочки, в которых продавали на улице квас. На усмирение бастующих были введены войска, несколько человек было убито и ранено.
31 мая 1962 года было опубликовано постановление ЦК КПСС и Совмина СССР о повышении цен на мясо-молочные продукты. В Москве, Ленинграде, Донецке, Днепропетровске, на Дальнем Востоке сотрудниками КГБ были обнаружены листовки “с клеветническими измышлениями в адрес Советского правительства и требованием снизить цены на продукты”. Но настоящий взрыв произошел в Новочеркасске Ростовской области. 1 июня рабочие электровозостроительного завода собрались на митинг у заводоуправления. На их вопросы о том, как же им теперь жить, “красный директор” Курочкин ответил, что “раз нет денег на пирожки с мясом, то ешьте с ливером…” На следующий день на стихийный митинг собрался почти весь город, было решено идти к зданию горкома. Бастующие шли не захватывать власть, а выразить свой протест против невыносимых условий жизни. На площади перед горкомом рабочих ждали войска, а на крыше — пулеметчик. В результате расстрела погибл о 26 человек. Пули попали и в памятник Ленину… Никакой огласки события в Новочеркасске не получили.
В 64-м Соломенцев, будучи вторым секретарем ЦК Компартии Казахстана, встретился с Брежневым. В доверительной беседе Леонид Ильич сообщил ему: “У нас в Ростове опять неприятности. “Подрались” между собой руководители промышленного и сельского обкомов. Приезжал их мирить кандидат в члены ЦК Демичев, сейчас Суслов поедет, если ничего не получится, будем обкомы объединять и тебя рекомендовать на должность первого секретаря”.
— Честно говоря, я обрадовался, потому что давно хотел вернуться в Россию. А в Ростове-на-Дону была прекрасная оборонная промышленность и богатые села. О назначении я узнал, будучи в составе правительственной делегации в Таджикистане. Прибыть на место следовало незамедлительно. Погода стояла нелетная. Я сказал командиру экипажа: “Как хочешь, но доставляй меня в Ростов-на-Дону”. Мы взлетели при нулевой видимости, в тумане… В 9 утра я уже встречался с Сусловым. Он мне сообщил, что примирение не состоялось, он вообще не понимал, как “такие” люди попали в руководство. Два года я возглавлял Ростовский обком КПСС в должности первого секретаря. А в 66-м Брежнев по дороге в Сочи на короткое время заехал к нам в гости и огорошил меня: “У нас было обсуждение, кого назначить заведующим отделом тяжелой промышленности ЦК вместо умершего Рудакова, все поддержали твою кандидатуру”.
Слушая Михаила Сергеевича Соломенцева, я не перестаю удивляться, насколько избирательна человеческая память. О том, как работал по 14 часов, мотаясь по всей области, он упоминает вскользь, но во всех подробностях вспоминает, как перед отъездом из Ростова присутствовал на финальном матче по футболу. Шел страшный ливень, их местная команда выиграла… Приз — большой хрустальный мяч с росписями всех членов команды — игроки подарили Михаилу Сергеевичу. Подарок не единожды переезжал вместе с хозяином из одной квартиры в другую и сейчас стоит в кабинете на самом видном месте.
— Трудно было привыкнуть к аппаратной работе?
— Нелегко. Надо было уяснить, кто с кем дружит… В аппарате ЦК была своя “подковерная” жизнь, вникать в которую у меня совершенно не было времени. Вся моя жизнь протекала в дороге. Я исколесил всю Тюменскую область, весь Союз…
— В 71-м по настоянию Брежнева вас назначили на должность председателя Совмина. Индустриализация сельского хозяйства удалась?
— Брежнев позвонил мне домой, несмотря на то что у меня была температура, сказал: “Ты можешь ко мне приехать?” И уже наедине выдал: “У меня сложилось впечатление: где секретари обкома — промышленники, там и на селе дела идут хорошо. А у тебя опыт большой, должен справиться!”
Михаил Сергеевич понимал: нужно наладить нормальное снабжение, прежде всего мясными продуктами, а начать было решено с птицеводства. Вместо мелких курятников по всей стране стали строить птицекомплексы на десятки тысяч бройлеров и кур-несушек. Госплан учитывал расход материалов до мелочей. Самым трудным оказалось получить зерно, которое составляло основу кормового рациона кур. Зерно считалось важным стратегическим сырьем, его распределением занималось Политбюро. Михаил Сергеевич рассчитал: на 1 кг бройлеров требуется затратить в среднем 10 кг зерна, на десяток яиц — 2 кг зерна. Бессменный помощник Соломенцева Владислав Александров вспоминал: “Михаил Сергеевич пришел с заседания в ЦК не расстроенный, а прямо подавленный. Просьбу о выделении зерна отклонили. “Ты знаешь, что сказал Михаил Андреевич? — задал вопрос Соломенцев, имея в виду Суслова, второго человека по положению в партийной иерархии. — Он сказал, что помнит, как у его мамы по двору бегали куры, которым сбрасывали крошки со стола, вот они и были сыты, и яйца несли, и цыплят высиживали”. Деньги нужны были оборонке… Позже зерно для птицепрома все-таки выделили, но в усеченном виде. Когда стали подводить итоги за пятилетку, выяснилось, что удалось поднять годовое производство мяса на душу населения всего на 2 кг. Раньше каждый житель России потреблял 60 кг в год, а стал потреблять 62 кг. Соломенцев недоумевал: “Столько работали! Ни дня не сидели сложа руки…”
Тем не менее председателем Совмина Михаил Сергеевич проработал 12 лет. Такое продолжительное время этот пост не занимал никто.
— С Леонидом Ильичом доводилось общаться в неформальной обстановке?
— Брежнев был очень душевный и внимательный человек. Я не припомню ни одного случая, чтобы он кому-то нагрубил. Однажды предложил мне поселиться с семьей в квартире напротив своей. Я пришел, увидел, что две комнаты выходят на Кутузовский проспект, и отказался. Леонид Ильич удивился: “А я шума машин не замечаю, приду с работы, нахлебаюсь щей и засыпаю...”
Еще помню, позвонил он мне как-то в пятницу и говорит: “Ну что, поедем на охоту?”. Я говорю: “А когда надо выезжать?” — “Да прямо сейчас!”. Я отвечаю: “Не могу, у меня людей полная приемная…” Брежнев лишь рукой махнул, сказав: “Ну, людей всегда полно будет…” Я приехал в Завидово уже затемно. Леонида Ильича встретил у берега залива Иваньковского водохранилища. Он выбрался из лодки с богатыми трофеями. Охотник он был отменный. Вечером мы смотрели кино, выпивали без всяких тостов, по рюмочке-две, не больше.
Между тем жители окрестных деревень каждую пятницу видели вереницу черных лимузинов с мигалками. Кавалькада на бешеной скорости неслась по трассе Москва—Ленинград в Завидово. В распоряжении генсека и его гостей были две базы отдыха: “Центральная” и “Южная”, где имелся узел правительственной связи и вертолетные площадки, а также озеро с форелью, парк и розарий. Гостей встречали егеря: генерал-лейтенант Колодяжный и генерал-майор Щербаков. По всей площади заповедника, которая составляла 125,4 тыс. гектаров, бегало 4 тысячи кабанов, около тысячи маралов и пятнистых оленей. Недалеко от кормушек располагались охотничьи вышки… Промахнуться было сложно. Для содержания заповедника из бюджета МО ежегодно выделялось 1,5 миллиона советских рублей.
— Когда последний раз вам довелось видеть Леонида Ильича?
— Мы встретились с ним в Кремле 7 ноября 1982 года. Успели поговорить о параде, о хороших вестях с мест, много шутили... А 10 ноября я узнал о его смерти. Возможно, сказалось его переохлаждение на трибуне Мавзолея в часы праздничной демонстрации. Он вообще был крепкий человек, только после 1974 года стал заметно сдавать. Уставая, он часть дел перекладывал на своих советников и помощников. А еще помню, когда Леонид Ильич бросил курить, бывало, на пленуме просил Подгорного: “Коль, дыхни дымком!”
— В июне 83-го вы оставили пост главы российского правительства и возглавили Комитет партийного контроля при ЦК КПСС. Потомки запомнили вас и Егора Лигачева как авторов лозунга “Трезвость — норма жизни” и “Пьянству — бой!”.
— Должность председателя Комитета партийного контроля мне предложил Юрий Андропов, сказав: “Нужна сильная кандидатура”. Он хотел, чтобы быстрее был принят закон о борьбе с алкоголизмом. Над разработкой постановления трудилась целая комиссия, а вот контроль над его исполнением был поручен мне и отделу ЦК. Речь шла не о снижении производства сухих вин и шампанского, а только о крепких напитках и так называемой бормотухе.
— Почему же на юге России, в Крыму и в Молдавии были вырублены многие виноградники?
— У нас произрастало 92% винограда технических сортов и лишь 2% — столовых. Было рекомендовано поднять производство столовых сортов винограда. А очистка-вырубка лозы идет постоянно. Если до постановления вырубалось 75 тыс. гектаров виноградников, то после — 73 тыс.
Программа постепенного протрезвления советского народа была запущена на полную катушку. Во главе штаба стояло Всероссийское добровольное общество борьбы за трезвость. По всей стране была раскинута широкая сеть ЛТП. В течение первого же года в нее попали почти 200 тысяч пьяных сограждан! Авоськи, сплетенные их руками, стали залеживаться на прилавках… А вот “сорокаградусная” за 3.62 из магазинов испарилась. В 87-м “горькую” можно было купить уже за 10.20, отстояв километровую очередь или заплатив две-три цены — у таксистов и цыган. Принудительно трезвое и оттого злое общество стало гнать самогон. За 87-й год был продан 1 миллиард 430 миллионов килограммов сахара. С прилавков также смели одеколоны, спиртосодержащий клей “БФ”, жидкость для очистки стекол и дихлофос.
В 84-м могущественный член Политбюро и председатель Комитета партийного контроля вызвал к себе на Старую площадь преподавателя философии и истории Московского физико-технического института Валерия Лебедева. Преподаватель на лекциях показывал экономическую глупость и политический анахронизм коммунистического режима. Лебедев взял с собой диктофон и записал часовой разговор с Юрием Соломенцевым. Вот небольшой отрывок из него.
— Почему вы сообщали на лекциях сведения, выходящие за пределы учебного курса?
— Иначе меня не стали бы слушать!
— Вы солдат партии и боец идеологического фронта и потому должны пропагандировать текущие установки, а не интересоваться тем, что было раньше или будет потом.
— Но в этом случае невозможно быть философом!
— Вот вы им и не будете.
После этого разговора с философской кафедры Лебедева уволили. Он устроился рабочим на завод “Динамо”, где 12 человек из бригады имели высшее образование, из них четверо — кандидатскую степень…
Впрочем, доставалось “на орехи” не только рядовым преподавателям, но и руководителям высшего звена. Когда Борис Ельцин, возглавлявший в то время Госстрой, дал два интервью западным агентствам, его пригласил к себе “на ковер” Соломенцев. По инерции председатель КПК хотел “надрать уши” диссиденту из Госстроя, но тот сам перешел в атаку… Ельцин заявил: “Каждый человек имеет право на свободу слова, тем более, когда сама партия провозгласила политику гласности. Или это голая пропаганда, рассчитанная на наивную заграницу?”
Напрасно я расспрашивала Михаила Сергеевича о закулисной жизни Кремля. Юбиляр за свою долгую партийную жизнь четко уяснил, о чем стоит рассказать прессе, а о чем стоит умолчать... О Суслове бывший председатель Комитета партийного контроля нашелся сказать только то, что это интеллигентный, образованный, своеобразный человек, об Андропове — что он политически подкованный, принципиальный, требовательный коммунист, который всегда внимательно выслушает.
В 88-м в ходе сентябрьского пленума ЦК в числе многих других ветеранов партии Михаил Сергеевич Соломенцев был отправлен на пенсию. Ныне он пишет мемуары и скорбит о духовной нищете окружающей жизни.
На вопрос, как он будет праздновать свой девяностый день рождения, Михаил Сергеевич, наверное, впервые за весь разговор растерялся: “Мы привыкли отмечать праздники какими-то видными событиями”.
Еще 13 лет назад таким событием была очередная годовщина Великой Октябрьской революции; впрочем, для Соломенцева этот день — 7 ноября — так и остался особенным: двойной день рождения — его и канувшей в вечность Страны Советов.
