Сенсационная сделка заключена во Франции: продана дача великого русского писателя Ивана Бунина, известная по туристическим справочникам как “вилла Бельведер”. Два месяца, как на ней обосновались новые владельцы, чьи жизнь и судьба не менее интересны, чем у прежних хозяев. Журналист “МК” первым переступил порог бывших писательских владений.
Одна мысль преследовала меня всю дорогу: как в таком месте можно было написать вещь со столь прохладным названием, как “Темные аллеи”? Узкие улицы, круто взбирающиеся вверх, кажется, изнывают от жары и полуденного зноя. Каменные дома в испарине. А море, что прекрасно видно с горы, нагло дразнит своей недоступностью. Ну чистый бельведер, что в переводе с итальянского означает “прекрасный вид”, предстает здесь взору.
Именно “Бельведер” называется вилла, которую 16 лет в Грассе снимал Иван Бунин со своими двумя дамами — женой Верой Николаевной Муромцевой и молодой возлюбленной Галиной Кузнецовой. Первая, судя по всему, обладала ангельским терпением. Вторая — наглостью и литературным талантом. Она нисколько не смущаясь встала третьей нелишней персоной между мужем и женой. А в доказательство своего литературного дарования оставила нам “грасский дневник”. За что ей и спасибо — ведь архивы четы Буниных хранятся под Лондоном, и их пока запрещено открывать.
И вот передо мной высокий каменный забор, из-за которого едва можно рассмотреть рыжую черепичную крышу. Ни звонка тебе, ни ручки. Только белый, какой-то совсем не европейский клочок бумаги с надписью “Simonoff — Skuratoff”. Кто это? Новые русские? Олигархи, чьи амбиции добрались до литературных дач дальнего зарубежья? Или родственники знаменитого банного прокурора?..
— Вам кого? — любезно спрашивает по-французски седая дама в летнем розовом костюме.
— Я журналист. Из Москвы...
— Ах!!! — восклицает дама и бежит в дом. — Володья! — Оттуда выходит господин лет восьмидесяти — седой, худой, с прямой спиной и выправкой, как у кадрового офицера.
Но то, что я услышала дальше, было совершенной неожиданностью.
— Володья Скуратофф, — говорит он немного медленно, как будто подбирает слова. — Я танцевал в балете. Труппа Сержа Лифаря. Знаете? Да проходите же вы, ради бога...
Потомок Малюты Скуратова, да к тому же из знаменитого балета? Вот это наворот.
Вот они — новые хозяева дачи: месье Скуратофф — из семьи эмигрантов первой волны. Фамилию Симонофф, тоже староэмигрантскую, представляет француженка Моник, а ее муж — Габриэль Симонофф — уехал в Бордо по делам. Пару месяцев назад семейства вскладчину купили дачу Бунина. Дача — это два прикрепленных друг к другу двухэтажных здания кремового цвета с семью окнами и голубыми высокими ставнями по фасаду.
— Внутри, вуаля, две комнаты внизу и три наверху. Там комната Бунина, большая. Пойдемте, — говорит Скуратов.
В комнатке, на самом деле небольшой и белой — стол у окна, диван и узкий шкаф. На столе — книги о Бунине, в основном месье Симонова, основавшего во Франции общество писателя. На полке — несколько портретов: Шаляпин, Рахманинов — они здесь бывали — и Кузнецова. Прелестная, надо сказать, головка, мало похожая на головку артистки Будиной, сыгравшей в кино роль этой самой роковой Кузнецовой.
13 декабря 1928 г.
...Русская литература... Сейчас первое место в ней занимает И.А. Как будут писать о нем 50—100 лет спустя, как будут воображать его себе? Странно думать об этом, потому что воображаемое и действительное — при самых идеальных соотношениях — все же разные вещи.
Как рассказывают новые хозяева, дом раньше принадлежал дочери мэра Грасса — мадам Верну. Ей 92 года. Она еще жива. И еще помнит Бунина.
— Говорила, что он был такой корректный, симпатичный, но холодный и закрытый человек, — говорит Скуратов. — И всегда был одет в белое. Даже зимой. Здесь прекрасный климат. И запах... чувствуете?
— Эта дача теперь ваша собственность?
— Да-да. А Бунин ее... как по-русски будет локасьон? Вот — снимал.
— Очень дорогой дом?
— Нет. Как сказать — вам в евро или во французских? — триста тысяч евро примерно.
— Вам пришлось делать ремонт?
— Нет. Все так было чистенько.
12 января 1930 г.
Все эти дни грустна, потому что в доме нехорошо. У И.А. болит висок, и он на всех и на все сердится. Впрочем, и без этого он раздражается на наши голоса, разговоры, смех.
Однако из литературной истории я попадаю в удивительную историю русского балета — в комнату месье Скуратова. Первое, что бросается в глаза, — это аскетичность обстановки и две фотографии царской семьи в старинных рамах — Николай II с сыном и четыре царские дочки. А рядом снимок балерины в белоснежной пачке. Балеринка такая крепкая. И ножка у нее — в полете.
— Это моя первая любовь, Зизи Жармель. — Его голос как будто тает от воспоминаний. — Как она танцевала — как шампанское! Выходила на сцену, и всем было весело.
У Владимира Скуратова — потомка опричника Ивана Грозного Малюты Скуратова — ничего нет от его жестокого предка. Скорее он похож на постаревшего нежного эльфа: длинные ноги, прямая спина, плавные движения... Говорит, как уже давно не говорят по-русски: очень правильно, время от времени приправляя речь французскими словами. Родился в Париже. Родители бежали во Францию от голода. В Париже жили тяжело. Мальчика учили музыке, но поскольку русских музыкантов тогда во Франции работало много, то его отдали в балет, где резко в то время ощущался дефицит мужчин.
— В 30-е годы я попал в балет, чтобы жить. Балетный класс был женский. И я был один мужчина. А для меня музыка была — все. Я каждый день играл на рояле. И сейчас играю.
— Как вы попали в знаменитую труппу Лифаря?
— Была война. Лифарь работал в Опере. Если Баланчин сделал американский балет, то Лифарь — французский. До Лифаря ведь здесь балетов не было. И танцевали не мужчины, а травести. И вот война. Он был виноват. В чем? Когда немцы вошли в Киев, он послал телеграмму, там написал: “Вы освободили мою страну”. Эта телеграмма была просто глупость. И его выгнали из Оперы, он уехал в Монте-Карло и создал там балет, куда я и поступил.
— Расскажите про Лифаря. Что он был за человек?
— Таких я не видел больше. Я помню хорошо, мы ехали в поезде в Монте-Карло, вагоны были такие ужасные: пахли плохо, грязные... И он был одет так просто, совсем неважно. Всю жизнь жил в Париже один, и бедно жил.
— Разве после смерти Дягилева у него никого не было?
— Нет-нет. Я не помню его 10 лет с женщинами. В конце жизни он нашел себе жену. Но его жизнь вся была в балете. Ни денег, ничего, простой человек. Вот Мясин — не простой. Однажды Мясин танцевал в римской такой, знаете ли, тунике. И Дягилев увидел, что у него ноги колесом. “Никогда больше не одевайся так”. А Мясин нашел стиль — в штанах, не обтягивающих, свободных, в них не видно формы ног. Он из дефекта сделал стиль. Вот так.
— Как работал Лифарь?
— Он был импровизатор. Мясин — у того все было готово. А Лифарь говорил так: “Пойди направо, прыжок покажи. Хорошо”, — а не говорил, какой прыжок. Он быстро делал балеты, каждый день — и балет. У него на сцене надо было думать, поймать быстро его мысль. Давал свободу и, если у вас была персоналите, искал что-то, а если вы пустой человек, тогда тяжело приходилось. Техника — важно, но еще важнее — артист.
Передо мной уникальный скол русской истории — русского балета. Какие там книжки и исследования театроведов, когда еще жив последний свидетель славы русского балета?! “Русские сезоны”, Дягилев, Лифарь, полковник Базиль — последний директор дягилевского балета. А русские балерины... Для Владимира Скуратова это не просто имена.
Выходим в сад. Участок с виду маленький, а на самом деле — 1200 квадратных метров. Просто он ползет вверх и состоит из четырех довольно широких террас. На первой растут три апельсиновых дерева, и переспелые желтые плоды легкомысленно валяются в подожженной солнцем траве. А у Бунина были не апельсины, а антоновские яблоки.
2 мая 1929 г.
Читала ему вслух письма Рильке “К молодому поэту”. Читая, волновалась ужасно, т.к. нашла в них много важного, точно отвечающего на столь беспокоящие меня сомнения. И.А. все говорил мне:
— А сколько раз я это говорил? Веришь Рильке, потому что он далеко, а я близко... потому что меня видят в подштанниках, потому что говорю иной раз, как все, чепуху, а ума нет, чтобы это разделять!
Спрашиваю:
— А вы видели фильм “Дневник его жены”?
— Да, очень интересно, — говорят хозяева.
Эту картину режиссер Учитель снимал не в Грассе, и поэтому там многое не соответствует исторической правде в деталях. Например, на вилле нет балконов, а море так далеко, что надо ехать в Канн или Ниццу машиной, чтобы освежиться. Во всем же остальном — правда. И в игре Галины Тюниной (жена), и особенно — Андрея Смирнова, замечательно передавшего одинокий и сложный характер нобелевского лауреата, у которого толком так ничего и не было. Не удосужился после получения премии ни дом купить, ни виллу. Интересный факт с премией: к Бунину пришел Мережковский и предложил заключить контракт, что если один из них получит Нобеля, то 20000 франков отдаст сопернику. Бунин его выгнал.
А так в его доме постоянно кто-то жил. На содержании писателя были жена, любовница, прожившие одной семьей 10 лет. И любовница любовницы — Галина Кузнецова ушла от Бунина к малоизвестной певице и известной в Париже лесбиянке Марге Степун. Во время войны обе особы проживали на вилле Бельведер.
Вот строки из его позднего дневника 42-го года.
31 марта 1941 г.
Марга и Г. завтра переезжают в Cannes — “на два месяца”, говорят. Думаю, что навсегда. Дико, противоестественно наше сожительство...
Каждый в этом доме испил свою чашу страданий. Вера Николаевна страдала от измены мужа и навязанного им вынужденного общежития с Кузнецовой. Иван Бунин скрипя зубами мучился от измены любимой женщины. И с кем? “С бабой!” При откровенной гетеросексуальности, которой так пронизана его проза, подобное положение вещей было для него невыносимо.
Но мы возвращаемся к балетной истории.
— Скажите, Владимир Владимирович...
— Что вы, Володья, просто Володья.
— Хорошо. Сколько сейчас русских балерин из старых трупп осталось?
— Во-первых, все русские балерины были красивыми. Все, не то что французские. На лице видно было дворянство. И почти все были с мамами. Мода такая была: мама в зале, мама за кулисами... Туманова, я знаю, умерла в Ницце. Наташа Красовская, я слышал, живет в Штатах. Маркова живет в Лондоне, ей 95 лет. Она еще у Дягилева танцевала. Я с ней танцевал последнюю “Жизель”. Ей было 63 года. Она уже тогда была, как тур Эйфель. И я, молодой, боялся, что если что-то с ней случится, то будет моя вина.
— Когда смотришь старые фотографии, все балерины кажутся такими крепкими, даже полноватыми... Это модно было?
— Да, модно. Балерины были кругленькие, и это было нормально. Сейчас все хотят быть худыми — в балете, на пляже...
— Вам это не нравится?
— Нет. Женщина должна быть женщиной.
— Но крупную балерину трудно носить по сцене.
— Другие мужчины были. Сильные. Поднимали так... о-ля-ля!
— В прошлом балерины держали диету?
— Да нет... Я вам расскажу анекдот про Наташу Красовскую. Она была нормальная, полненькая. В Париже она со мной танцевала “Сильфиду”. До спектакля я пошел к ней в ложу. Почему в ложу? Хотел узнать, какой цвет макияжа. Вошел, вижу — на столе большая супница. Такая гранд-мер, ну то есть бабушкин суп, — не миска, а большая, из фарфора. “Наташа, нам же балет танцевать”, — говорю я. “Нет-нет, я не могу танцевать без супа”. Я испугался. Поднимаю ее в первом акте — тари-ра-ра (поет. — М.Р.) — и слышу весь суп. Не музыка Шопена, а музыка супа. Вот такие были балерины.
— Вам приходилось общаться с советскими танцорами?
— Не удалось с Улановой, в 52-м году. Ее тогда пригласили во Флоренцию, где у нас тоже был спектакль. И в первый раз она была одна с партнером Юрием Кондратовым. Я хотел ей два слова сказать, поговорить. И я узнал, что она была в нашем спектакле, она мне аплодировала. А потом в газете было написано, что мадам Уланова хлопала русскому белому. Ну какой же я белый?..
Потом уже со многими общался: Васильевым, Максимовой, Деревянко, Аллой Осипенко. Наташу Макарову знаю. Нуреева знал. Он несимпатичным для меня был. Он танцевал в Пале-де-Спор первый сезон. Я подошел к нему, сказал по-русски: “Как вы хорошо танцевали!” А он мне ответил по-английски. Я понял, что он хочет забыть Родину. Это мне не понравилось, и после этого я не хотел с ним общаться.
— Скажите, а вам никогда не предлагали сотрудничать с КГБ? В обмен на возможность увидеть Родину?
— Ни разу. В голове у нас было такое: мы никогда не увидим Россию. Никогда. Даже ни одного дня я не думал, что поеду в Россию.
— Все-таки доехали?
— Я был как турист. Три года назад. Ездил в Тулу, в Скуратово.
— Ну и как нашли родовое поместье под Тулой?
— Печальный город. Я искал архивы, в Скуратове кое-что нашли. А Москва — чудный город. Все есть в Москве.
— А у вас во Франции была семья?
— Нет. Один. Была первая любовь — Зизи. Она потом уехала в Америку. И такой режим, как у нас — танцевали каждый день, — семьи не может быть. Каждый день спектакль, каждый день...
— Но как-то грустно одному.
— Потом — да. Но это нормально. Я прожил интересную жизнь. Я был всегда с мамой, а она все спектакли — со мной. Мама давно умерла... Здесь я буду жить зиму. Здесь рай. Здесь я забываю, какой день.
...Может быть, только в такой местности, где узкие улицы изнывают от жары и зноя, а море нагло дразнит своей недоступностью, и можно было написать вещь со столь прохладным названием, как “Темные аллеи”? Впрочем, фрагмент “темных аллей” в Грассе все-таки имеется. На смотровой площадке, над виллой Бельведер, — теннисный корт, газон и бронзовый бюст Ивана Бунина, который три года назад усилиями месье Габриэля Симонова установили в городе. А чуть в стороне, на возвышении, — две скамейки в окружении деревьев. Они так плотно сплели свои ветви, что сквозь этот каркас совсем не пробивается горячее солнце Грасса. Именно здесь чувствуется дыхание темных аллей...
Новые хозяева русского уголка в Грассе обязательно хотят, чтобы вилла Бельведер стала музеем с экскурсией по дому, рассказами о Буниных. Плату думают брать чисто символическую, чтобы дом поддерживать.
