Говорят, война кончается, когда похоронен последний убитый. Если мерить действительность этой поговоркой, то война в Чечне будет длиться вечность. Ведь, чтобы предать человека земле, его надо сначала опознать. А сделать это иногда бывает не под силу даже в морге всея Руси.
Знаменитую на весь мир ростовскую лабораторию журналисты нарекли лабораторией смерти. 522-й Центр приема, обработки и отправки погибших — хранилищем мертвых. А Ростов с 1995 года стали называть прифронтовым городом.
Здесь, в лаборатории, перед уходом всегда говорят “прощай”, вместо привычного “до встречи”. Еще бы: возвратиться сюда не пожелаешь и врагу...
124-й окружной медицинско-судебной лаборатории Северо-Кавказского округа — уже больше шестидесяти лет. Однако страна узнала о ее существовании лишь с началом первой чеченской войны. В январе 1995 года российские власти издали указ об идентификации останков солдат, погибших в ходе чеченских контртеррористических операций. В тот же год сюда из “горячих точек” стали ежедневно поступать огромные грузовые машины, до отказа забитые обезображенными трупами.
На лобовом стекле автомобиля — надпись: “Груз-200”, сзади на кузове — табличка: “Осторожно, люди!” Первого февраля 1995 года в Ростов доставили первую партию погибших. Число целлофановых мешков с останками перевалило за триста...
Февраль 1995 года.
Окраина Ростова. Окружной военный госпиталь. На этой же территории — патологоанатомическая лаборатория №598. Здесь же разместили 522-й Центр приема, обработки и отправки погибших...
Две брезентовые палатки. В одной солдаты запаивали трупы в цинк, в другой — ели и спали на тех же гробах. Эксперты ночевали в котельной. Работы велись круглые сутки. Сотни бесформенных, обугленных скелетов, частей тел погибших солдат находились в холодильных вагонах-рефрижераторах, что в 15 минутах езды от госпиталя, в тупике на улице Оганова. Останки доставляли в обыкновенной фольге. Позже появились черные мешки с “молниями”. Размораживались тела прямо на улице, около палаток с гробами. Местные жители из окон близлежащих домов ежедневно наблюдали эту страшную картину. Опознание и вскрытие эксперты также проводили на открытом воздухе: не так сильно чувствовался трупный запах, да и помещений свободных не было.
Перед тем как приехать на опознание, родственники погибших составляли полное описание физических данных своих детей, мужей... Потом просматривали фотографии с изображением останков. При полном совпадении им выписывали разрешение посетить центр.
— Здесь собиралось по пятьдесят человек в день. Женщины падали в обморок, мужчин тошнило от запаха, — рассказывает начальник 598-й патологоанатомической лаборатории Северо-Кавказского военного округа Николай Рычев. — Страшно увидеть изуродованное тело собственного сына. При 40-градусной жаре в Грозном хватает суток, чтобы тело стало неузнаваемым...
— Однажды мы показали женщине тело сына. Оно уже начало разлагаться. Мать не признала своего мальчика. Но мы не сомневались: на его ноге висела бирка с фамилией. Через несколько дней мать все-таки опознала его — по особой форме ногтей, — рассказывают мои собеседники.
Трупы сотрудники лаборатории делили на три группы. Каждая имела свой цвет. Белой биркой помечали пригодных для визуального опознания погибших. Желтую вешали на условно пригодных (разрушено лицо, но на теле видны родинки, родимые пятна, татуировки). Красная доставалась непригодному для опознавания телу — скелетизированному, обугленному.
Сотрудники Центра не могут забыть изуродованные трупы трех офицеров-пограничников.
— Это был первый случай, когда мы столкнулись с изуверством чеченцев, — рассказывают медицинские работники. — Куриленко, Губанков, Ернышов были буквально растерзаны в станице Ассиновская. У них отсекли ушные раковины, половые органы, на теле оказалась масса повреждений механического характера. А парни всего лишь поехали в село купить сигарет — там на них и набросилась озверевшая толпа чеченцев...
Много слухов ходило вокруг чеченских боевиков, превративших торговлю органами пленных российских солдат в налаженный бизнес.
— В Чечне мы часто натыкались в оставленных боевиками селениях на останки наших друзей, которые вошли в списки пропавших без вести, — рассказывал мне год назад Алексей Марушкин, боец московского ОМОНа. — Трупы мы привозили в госпиталь на опознание. У большинство из них отсутствовали все внутренности: не было ни сердца, ни печени, ни почек. Причем судмедэксперты установили, что разрезали тела не боевым ножом, а медицинским скальпелем. Однажды пленный чеченец рассказал, что из Турции за человеческими органами прилетали специально оборудованные вертолеты с морозильными камерами. А чеченские снайперы от своего командования получали строгие инструкции: по возможности бить в горло, чтобы не повредить органы.
До сих пор среди патологоанатомов Ростова муссируются слухи о том, что российские разведчики замечали в Чечне людей с сосудами Дьюара (приспособление для быстрой заморозки тканей). В госпиталь и впрямь поступали тела с профессионально удаленной роговицей глаз или аккуратно вырезанными железами... Эту информацию нам не подтвердили в 522-м Центре. Однако в 124-й лаборатории помнят случаи, когда из Чечни приходили совершенно обескровленные трупы. По словам экспертов, кровь мертвого человека пригодна для переливания в течение шести часов.
Зачастую органы отгрызали мыши, находившиеся в вагонах-рефрижераторах...
Пугачева ассоциируется у судмедэкспертов со штурмом Грозного
Трехэтажное обшарпанное здание по улице Лермонтова ростовчане обходят стороной. Здесь находятся лаборатории по идентификации и опознанию погибших — 124-я и окружная 632-я.
В одном из кабинетов 124-й лаборатории хранятся красные папки. На каждой — номер безымянного тела. Кого-то уже опознали и личное дело отложили в сторону. Кому-то суждено стоять на учете еще много лет...
За семь лет таких карт здесь скопилось несколько сотен. Первые четыреста появились в 1995 году, когда сотрудникам 124-й лаборатории поступил приказ из Министерства обороны РФ: идентифицировать всех погибших в Чечне в течение двух недель. Но свыше 40% поступивших тел оказались непригодны к визуальному опознанию: все эти люди погибли в горящей бронетехнике. Особенно много поступило погибших из майкопской бригады, которая штурмовала Грозный в новогоднюю ночь.
— Я с тех пор не могу слушать Пугачеву, — вдруг совершенно неожиданно говорит начальник 124-й Центральной лаборатории медико-криминалистической идентификации МО РФ Владимир Щербаков. — По телевизору в ту страшную новогоднюю ночь шел ее концерт, а нам один за другим доставляли трупы из майкопской бригады. Пока вся России поднимала бокалы, пела, веселилась, они умирали... десятками, сотнями... Вот с тех пор, как услышу Пугачеву, — перед глазами встает та кошмарная ночь.
Эксперты не уложились в указанные сроки. Но тогда никто не мог предположить, что на эту страшную работу потребуются годы...
Время умирать
Сегодня на идентификацию тела уходит не больше четырех дней. В 1995—1997 годах не хватало и месяца.
— У 80% погибших отсутствовали фотографии. Военного билета как источника информации практически ни у кого не было. Чтобы обезличить убитого, боевики пускались во все тяжкие. Противоборствующая сторона уничтожала все внешние признаки, по которым можно опознать человека, — вырезали татуировки и шрамы, изымали у погибшего документы, жетоны, — продолжает Щербаков. — Это продуманный ход, рассчитанный на психологическое подавление противника. Чеченцы пачкой военных билетов трясли перед женщинами, которые приезжали вызволять своих детей из плена. “Они у нас в заложниках, — убеждали матерей боевики. — Восстанавливают укрепления, ведут хозяйственные работы”. И женщины верили им. Они хватались за соломинку, если им говорили, что ребенок жив. Тот человек, который лишал их этой надежды, становился личным врагом. Этими врагами долгое время были мы...
До мая 1995 года жетоны выдавали только офицерам. Сегодня жетоны есть у всего личного состава. Однако при идентификации именной жетон может лишь запутать эксперта...
— Ребята, увольняясь, передают жетон молодым бойцам с напутствием: “Он счастливый, он меня от смерти спас”. Потом солдат со “счастливым” жетоном на шее погибает. Начинается путаница, — объясняет Владимир Владимирович.
Что касается дактилоскопической процедуры — она сегодня тоже не идеальна. Закон о дактилоскопической регистрации в РФ вступил в силу 1 января 1999 года — в период между первой и второй чеченской кампанией. В первую войну информацию удалось использовать в шести случаях из семисот. Опознанные по отпечаткам пальцев “счастливчики” до призыва прошли дактилоскопическую экспертизу в рамках уголовного дела...
Однако нынешний закон о дактилоскопической регистрации зачастую не оправдывает себя.
— Эту информацию мы можем использовать в 27% случаев, потому что пальцы на руках горят как спички, — рассказывает начальник 124-й лаборатории. — Пальцы на ногах и подошва вообще не сгорают — благодаря грубой табельной обуви. Гребешковая кожа, которая покрывает ладонь и пальцы ног, задубевает, и все идентификационные признаки сохраняются, а в законе говорится только о дактилоскопии пальцев рук.
Надежный признак для опознания — зубная формула. По зубам солдата опознают часто...
Я выхожу из кабинета Владимира Щербакова.
В коридорах лаборатории толпится народ. Около стены на корточках сидит старик. Через некоторое время выяснится, что этому мужчине всего 45. Шесть лет он потратил на поиски сына. За это время он продал квартиру в Новосибирске, потерял работу, похоронил жену. И вот сегодня подписал акт опознания.
— У меня дом в деревне остался, похороню Ваню около качелей, с которых он в детстве не слезал. — Он сорвался на крик и зарыдал.
Я заглядываю в комнату, где проходит компьютерное опознание родителями останков трупов. Больше десяти минут здесь не выдерживают. Переводить дух выходят в коридор.
За столом сидит женщина. Не отрываясь смотрит на монитор. Вместо глаз остановившиеся зрачки. Слез нет. Ей надо найти большую родинку на левом предплечье погибшего сына.
— Этот последний на сегодня, — утирает она пот со лба. — В день больше двадцати фотографий не могу просмотреть.
— Может, его и нет здесь, может, он живой? Может, в плену? — успокаиваю я.
— Может быть... — Она даже не оборачивается в мою сторону. — Сколько буду жить, столько буду искать.
Через полчаса из комнаты по опознанию останков выводят старушку. Мария Антоновна наконец-то нашла внука. В одной руке она держит фотографию юного мальчика. В другой — снимок того, что от него осталось. Она узнала внука по татуировке на плече. “Время жить, время умирать” — эту надпись он нарисовал на себе пять лет назад. На обгоревшем теле осталось два последних слова.
Страна готова к войне
Январь 2003 года.
— Сегодня прибывает борт из Ханкалы, девять двухсотых должны доставить, всех уже опознали, — сообщил нам заместитель начальника 522-го Центра приема, обработки и отправки погибших Сергей Насретдинов.
“Двухсотыми” называют “груз-200”, “сотыми” — “груз-100” — носилки с ранеными солдатами.
Идем в огромный бокс с холодильными установками, где тела могут храниться годами. Температура в них не поднимается выше 10 градусов.
— Сейчас здесь немного тел осталось,— говорят мои собеседники. — После проделанной идентификационной экспертизы стараемся не тянуть с похоронами. Вот в этом холодильнике лежат останки тел с разбившегося вертолета “Ми-26”.
...Дальше секционный зал. Здесь военные обрабатывают тела, эксперты проводят вскрытие.
— Сейчас будут работать с мальчиком, которому разнесло голову. Завтра на опознание приезжает отец, нужно привести тело в порядок, — говорит начальник центра Сергей Насретдинов.
Двери в морге скрипят особенно громко. Эхо собственных шагов заглушает разговоры медиков. От стен веет холодом. До прихода сюда я просмотрела сотни фотографий разрушенных тел, думала, что готова видеть... Теперь я точно могу сказать: никакой документальный кадр или фотоснимок не передаст реального изображения...
— Заходи смелее, не бойся, — подбадривает меня Сергей Маратович.
— Видишь, пацан на полу, он подорвался на мине, — кивает подошедший судмедэксперт.
В метре от меня в разорванном камуфляже лежал человек. Вернее, то, что от него осталось. Свесившаяся голова. Одна рука лежала рядом, отдельно от тела. Вместо ног — кровавое месиво.
На мгновение пропала способность говорить, соображать, слышать, двигаться. В то же время я не могла отвести глаз от погибшего.
— У нее шок, — говорит кто-то. — Голова не кружится? Может, нашатырь принести?
Прошла минута длиною в вечность...
Молодые солдаты начали раздевать погибшего. Я отвернулась. Только в этот момент почувствовала головокружение, сознание поплыло.
— Вообще родителей мы стараемся сюда не пускать. Да и сами они сторонятся этого места. Советуем сохранить в памяти образ ребенка таким, каким он был, — говорит Сергей Маратович.
Мы выходим на воздух. Рядом стоит 20-летний юноша. Он один из тех восемнадцати ребят, которых судьба занесла служить в 522-й центр.
— Тяжело было первую неделю. Потом обтерся, — делится со мной рядовой Денис Тлипаров. — Ерунда, когда говорят, что невозможно привыкнуть к виду крови и принюхаться к трупному запаху. Это только первые дни тошнит. Обрабатывая тела, я не осознаю, что когда-то это был живой человек. Только летом тяжело было, когда вертолет упал. Представляете, сотню обгорелых тел на себе перетащить! Вот тогда запах жуткий стоял! Сейчас я могу даже без перчаток работать. Респиратор надеваю, только когда труп анолитом (раствор, убивающий микроорганизмы, вызывающие процесс гниения. — И.Б.) обрабатываю.
Раз в неделю ребята принимают борт из Чечни. Порядка двенадцати погибших каждый понедельник прибывает в Центр приема, обработки и отправки погибших.
— В наши обязанности входит разгружать машины с телами, размещать их по холодильникам. На следующий день раздеваем, моем трупы. Одежду сжигаем, — продолжает Денис. — Затем с погибшими работают эксперты. Потом мы запаиваем тело в цинк. Гробы таскать тяжело. С телом они весят 200 кг, отсюда и пошло название груза. А знаешь, — добавляет он, — в нашу часть многие ребята просятся, кому же охота в Чечню ехать! Мама меня иногда спрашивает: “Сынок, тебе кошмары не снятся?” А я, представляешь, за пять месяцев службы во сне ни разу не видел трупа.
На территории центра расположен склад, где хранятся гробы для погибших. Помещение заполнено до отказа. Сегодня здесь находится порядка сотни красных цинковых гробов, доставленных из Краснодарского края. Цена каждого изделия — от 5 до 7 тысяч рублей. Транспортировка и перевозка трупа обходится в 5—8 тысяч.
— Гробы необходимы нам как воздух. Все, кто сюда попадает, разводят руками. Страна действительно готова к войне, — говорит Насретдинов.
Помимо гробов для каждого погибшего здесь есть новая одежда: носки, трусы, майка, тапочки, камуфляжная форма, фуражка. Все ритуальные церковные принадлежности: крестик, распятие, молитвенник — доставляют бесплатно монашки из близлежащей церкви. Тело или то, что от него осталось, заворачивают в одежду, потом запаивают в цинковый гроб с окошечком. Родители часто не доверяют судмедэкспертам и перед тем, как похоронить тело, смотрят в окошечко.
Лабораторию в Чечне разворовали местные жители
Когда в СМИ прошла информация о смерти Хаттаба, его тело кинулись искать сюда.
— Все это слухи, трупы чеченцев к нам поступают, мы строго фиксируем подобную информацию, — утверждает Щербаков. — Чеченцев обычно различаем по соответствующей одежде: чалма, зеленая повязка на лбу — и по внешним признакам: кавказские черты лица, обрезание. Если все-таки у нас оказывается труп боевика, после составления протокола мы передаем тело в военную прокуратуру Чеченской Республики. Только однажды к нам из Грозного поступило 44 трупа, из них 22 тела — мирные жители Чечни. Когда останки вывозили из Ростова, милиция перекрывала улицы города, чтобы не допустить беспорядков.
С 1997 года в одном из зданий Грозного российские специалисты оборудовали судебно-медицинскую лабораторию по идентификации погибших чеченцев. Местные судмедэксперты работали исключительно с эксгумированными телами. Лучшее современное оборудование российские власти направляли туда. Эксперты 124-й судебно-медицинской лаборатории проводили обучение чеченских медиков. Трое человек — Тамара Тепсаева, Масхуд Чумаков и Исса Алхазуров — некоторое время работали в этом учреждении. Вопросы по идентификации курировал подполковник милиции, начальник отдела капитального строительства МВД Чеченской Республики. В августе прошлого года его арестовали как террориста, одного из активных боевиков. Эксперты бросили работу в лаборатории гораздо раньше. Чумаков перебрался в Смоленск, Тамару Тепсаеву в мае прошлого года застрелили во дворе собственного дома, Исса Алхазуров пропал без вести.
Окончательно лаборатория прекратила свое существование 4 июля 1999 года, когда боевики похитили двух техников, обслуживающих вагоны-рефрижераторы с эксгумированными телами. В тот же год в здание лаборатории попал боевой снаряд. Компьютеры и дорогостоящее идентификационное оборудование растащили чеченцы. Военные медики считали нецелесообразным вывозить вагоны с холодильными установками из Чечни. Все необходимые расследования, оперативно-розыскные мероприятия, поиск сравнительного материала должны вестись на месте. Ведь для опознания необходима работа с родственниками.
— Возобновить работу в лаборатории оказалось невозможно. 13 февраля 2000 года нас вызвали в Грозный для опознания российских военнослужащих, которые могли находиться в заброшенных вагонах-рефрижераторах, — вспоминает начальник 632-й лаборатории Александр Ермаков. — Также надо было разобраться, не появились ли там новые тела. Ведь с июля 1999 года в Грозном не было ни одного нашего эксперта.
В течение двух недель эксперты 632-й судебно-медицинской лаборатории проводили осмотр сотни тел, по фрагментам костей устанавливали пол погибшего, по стертости зубов — возраст. Поднимали сохранившуюся документацию. В итоге обнаружили пять российских солдат.
— Сегодня в Грозном много стихийных захоронений, — рассказывает Александр Ермаков. — Хоронить там проблематично, любое перемещение по городу опасно для жизни. Поэтому местные жители роют могилы в скверах, во дворах жилых домов, в горах, в лесу. Хоронят всех — и чеченских, и русских солдат, предварительно забрав документы. Место помечают. Спустя некоторое время обращаются в военную прокуратуру. Те проводят эксгумацию тела. Но гниение трупа наступает сразу после смерти человека, представляете, что от него остается год спустя?
На Северном кладбище Ростова, возле самого леса, выделен небольшой участок земли, на котором начиная с весны 2000 года было захоронено 163 неопознанных человеческих фрагмента. У этих безымянных надгробий нет ограждений, с каждым днем могилы оседают, а недавно земля и вовсе покрылась огромными трещинами.
За небольшим участком кладбища некому ухаживать. Лишь накануне Пасхи сюда приходят несколько пожилых женщин. Около каждой могильной плиты с надписью “неизвестный №” они кладут два полевых цветка, а рядом ставят пластиковый стакан с водкой. Эти женщины уже больше шести лет ищут своих детей, и каждая надеется, что, возможно, в одном из уголков этой братской могилы лежит и ее сын. Больше им верить просто не во что.
