“Я, хорошо знающий театральную жизнь Москвы, принимаю на себя ручательство в том, что ни таких театров, ни таких людей, какие выведены в произведении покойного, нигде нет и не было”.
Михаил БУЛГАКОВ, “Театральный роман”.
“Углы сцены заливал мрак, а в середине, поблескивая чуть-чуть, высился золотой, поднявшийся на дыбы конь”. В Театре на Таганке все точь-в-точь как у Булгакова — и мрак по углам, и конь посредине. Плюс к этому над конем — деревянная фурка с занавесом и двумя чайками. А по бокам — огромные портреты Станиславского в пенсне и Немировича-Данченко с хорошо расчесанной бородкой. Оба распахиваются как двери, выпуская на сцену отцов-основателей МХАТа, которых Булгаков окрестил Иваном Васильевичем и Аристархом Платоновичем.
Что это, господа?
Это “Театральный роман”, который в Театре на Таганке ставит Юрий Любимов.
Свист стоит на сцене, как в птичьей стае.
— Мы длинной вереницей пойдем за синей птицей, — распевают артисты вокруг золотого коня, ломко вращаясь подобно фигуркам на музыкальной шкатулке.
— Все хотят синюю птицу, — философски замечает Юрий Петрович на своем месте. — Тут нужно еще одно проведение. Филимон, давай.
Филимон — это Феликс Антипов, который выступает в роли Аристарха Платоновича. Он появляется из портрета Немировича и произносит что-то многозначительное. Гримерша сушит ему феном голову, а Любимов настаивает на том, чтобы на премьере во время пафосной речи голову непременно ему обильно смазывали пеной. Валерий Золотухин — Иван Васильевич — прихлебывает из стакана молоко:
— Искусство у нас будет играть и уже играет большую политическую и воспитательную роль.
— Нет, у нас эмоциональный подход. Как на бильярде. Сегодня ты в ударе, а завтра не в ударе. Кто может предположить, что в театре выйдет, а что не выйдет.
В самом деле, вот “Гамлет” у англичанина Крэга, приглашенного Станиславским в 1909 году не очень-то вышел. А у Любимова одноименная вещица образца 1971 года с Высоцким попала в десятку. Знает ли Юрий Петрович, что у него получится из “Театрального романа”? Во время репетиции нет никакой возможности об этом спросить. Зато можно смотреть, как вращается конь. Как на него забирается писатель Максудов (артист Дмитрий Муляр) с криками: “Этот мир мой!!!” Он еще не знает жестокую цену этому красивому миру.
Любимов не был бы Любимовым, если бы ставил историю только про театр МХАТ, в который как кур в ощип попал молодой драматург Максудов. Любимов выстроил фантасмагорию, в которой и театр, и художник, и власть, их прикармливающая. И прошлое, и настоящее, и будущее...
В “Театральный роман” резко врезаются суровые “Дни Турбиных”, и ироничный тон меняется до неузнаваемости.
— Мать-заступница! Идут дни твои. Но не карай, не карай, ну зачем же в один год кончила всю семью, — трагически произносит актриса Настя Колпикова. И это явно не устраивает Юрия Любимова, который требует от нее другой интонации. А артистка Колпикова не виновата — у нее болит горло, горло завязано шарфом. И как она ни старается, звук все равно идет в нос. Именно эта отоларингическая краска гениально подходит ее другому персонажу — Поликсене Торопецкой, секретарю Аристарха Платоновича, устроившейся наверху в нише, как в гнезде. Ей Максудов диктует свою пьесу.
— Шел черный снег...
По заднику наверху установлены зеркальные окна, в них возникает бритая голова с тремя отражениями. Голова произносит с восточным акцентом:
— Система у нас одна и другой не будет. И все играют. И все танцуют. И все поют в унисон. Не СССР — а просто сон.
Эту фразу подхватывают артисты вокруг коня и распевают ее на мотив знаменитой “Синей птицы”: “Все это играют. И все это...”
Все-таки удивительная эта вещь — “Театральный роман”. Когда Булгаков его сочинял, вряд ли думал, что каждый артист, каждый художник из будущего будет иметь свой театральный роман.
Думала ли артистка Катя Рябушинская, что в свой восьмой театральный сезон сыграет в “Театральном романе” свою родственницу — Рябушинскую из бывших. И по этому поводу Юрий Любимов сочинит для нее текст:
— Катенька Рябушинская, — спрашивают ее, — вам особняк-то вернули?
— Нет.
— А кто там живет?
— Алексей Максимович.
— Пешков?
— Нет, Горький.
У артиста Дмитрия Муляра — свой театральный роман. Он, явный счастливчик, которому судьба в лице главного режиссера подарила пять главных ролей, играет явного неудачника Максудова, чей талант пытается обломать Независимый театр, то бишь МХАТ. В общем, у каждого здесь своя правда.
— Театр — дело-то неблагодарное, жестокое и неверное, — говорит мне во время антракта Феликс Антипов. — Ведь только в театре каждый день надо доказывать, что ты не урод. Знаешь, в чем его ужас — вот ты сыграл десять ролей хорошо, а одну плохо. И никто тебе ее не простит, и никто не вспомнит твои достижения. Как будто их и не было.
— Но, играя Аристарха Платоновича, то есть Немировича-Данченко, вы как артист можете хотя бы на сцене отомстить режиссерскому цеху?
— Кому отомстить? Сам виноватый. Надо смириться и относиться ко всему легче. Тем более что и Немирович, и Станиславский к концу жизни разочаровались в театре. “Театр разболтался. Актеры халтурят. Театр умирает”.
— Тут возьми вино, — кричит Любимов из зала.
Антипов берет бокал. Потом — тубу. Причем играет он очень прилично, потому как в своем далеком армейском прошлом он служил в оркестре, и в военном билете его специальность называется исполнитель на ударных инструментах и тромбоне. Погудев на тубе, он в сердцах бьет ногой по патефону, а оттуда вдруг орет гимн Советского Союза.
В этот торжественный момент, в который так и подмывает встать, объявили перерыв.
— Юрий Петрович, а какая у вас редакция гимна? — спрашиваю я Любимова уже в его кабинете. Здесь на стенах — фотографии великих, тут же автографы, слова всякие понаписаны. Маски, куклы, старинная мебель. Фантасмагория, как и в его спектаклях.
— А это первая редакция — Эль-Регистана и Михалкова. Ведь я давно собирался сделать “Театральный роман”, и даже репетировал его. Потом показал кусок минут на сорок с песнями Булата Окуджавы. А потом мне его прикрыли. Как прикрыли в свое время “Бориса Годунова”, “Хроники” Шекспира, “Марат Сад” и вообще сказали, чтобы я уезжал из страны. А сейчас мне как-то жалко стало: вроде я думал, соображал. Неужели все прахом?
— Из чего состоит ваш “Театральный роман”?
— Из наблюдений над профессией, театрами разными. Из Булгакова, из девятого тома Константина Сергеевича, только что вышедшего. Из его же записок о Немировиче. Отсюда и наш лозунг: “Танцуем от МХАТа, смеемся над собой”.
Ну и, конечно, из трагедии самого Булгакова. Ведь его довели как никого — из МХАТа он убежал, в Большом его донимали идиотизмом. Не пустили за границу лечиться — в общем, издевались как могли.
— А ваше отношение к системе Станиславского, которую не понимает герой “Театрального романа”?
— Свое отношение я выразил уже давно. Я всегда считал, что это чушь собачья. Это просто его метод работы. Да и не может быть никакой системы. Это как коммунизм — его не может быть.
После перерыва начали с того же места — торжественной ноты гимна.
— Я был с Прасковьей Федоровной на берегу Ганга... Ганг мне не понравился, по-моему, этой реке чего-то не хватает... — как бы из Индии сообщает Аристарх Платонович. И эти слова на машинке отстукивает Торопецкая.
Глядя на Любимова, даже Станиславский воскликнул бы: “Не верю!” В том смысле, что всю эту веселую, едкую, парадоксальную, а главное, большую машину закрутил 83-летний человек. При всей жесткости конструкции он обожает актерские импровизации и всячески их поощряет. Молодые артисты этой слабостью мэтра пользуются. Мастак на придумки — Влад Маленко. В “Театральном романе” у него, как и других, сразу несколько ролей. Самая эффектная — тетушка Ивана Васильевича, Настасья Ивановна. В активе Маленко уже есть одна дамочка — няня из “Евгения Онегина”. Поэтому он только усугубил женский образ и явил трясущуюся Настасью Ивановну, больше смахивающую на прабабушку инопланетян — у нее антеннка на голове, а говорит с помощью плеера. Влад только открывает рот, а из динамика несется трескучий препротивный голос:
— Разве уж и пьес не стало? Какие хорошие пьесы есть! И сколько их! Начнешь играть — двадцать лет всех не переиграешь. Зачем же вам тревожиться сочинять?
И тут подступились к знаменитой сцене с котом. У Булгакова она описана так: “...Дверь, не та, в которую я вошел, а, по-видимому, ведущая во внутренние покои, распахнулась, и в комнату влетел, надо полагать, осатаневший от страху, жирный полосатый кот. Он шарахнулся мимо меня к тюлевой занавеске, вцепился в нее и полез вверх. Тюль не выдержал его тяжести, и на нем тотчас появились дыры. Продолжая раздирать занавеску, кот долез доверху и оттуда оглянулся с остервенелым видом. Иван Васильевич уронил лорнет, и в комнату вбежала Людмила Сильвестровна Пряхина. Кот, лишь только ее увидел, сделал попытку полезть еще выше, но дальше был потолок. Животное сорвалось с круглого карниза и повисло, закоченев, на занавеске”.
— Значит, кота у нас сейчас нет, — сообщает Любимов. — Идем дальше.
Но в спектакле кот непременно будет — его сыграет белая пушистая кошечка Коха из театра Куклачева. На Таганку Коху привез сын дрессировщика — потомственный кошковод, и прежде чем выпустить на сцену, ее пустили по закулисью, чтобы она принюхалась и не шарахалась.
— Юрий Петрович, а вы не боитесь, что кошка переиграет всех ваших народных артистов?
— Да она ученая. И потом там маленький эпизод.
Маленький эпизод, зато с хитростью. А какой? Секрет.
Кошка натуральная, а вот от живого коня... как верный последователь Брехта, который любил повторять: “Если написано у автора “на сцену выезжает всадник”, то должен выехать всадник на живом коне”, Любимов все-таки отказался. Хотя Маленко по сходной цене взял коня на Тверской и привел его на Таганку. Любимов, как рассказывают, оценил шутку своего артиста, но конское изваяние все-таки заказал скульптору Баранову, тому самому, который вылепил нескольких забавных Пушкиных для “Евгения Онегина”.
Конь вышел племенной, со съемными ногами и хвостом, который время от времени выдергивают и обмахиваются им, как веером. А вокруг него идет такая театральная дьяволиада, что диву даешься: и это театр? “У нас в театре такие персонажи, что только любуйтесь на них... Такие расхаживают, что так и ждешь, что он или сапоги из уборной стянет, или финский нож вам в спину всадит”.
— У меня кружится голова! Как же стоит театр? — восклицает писатель Максудов.
— Стоит, как видите, и прекрасно стоит.
Очень актуальное выражение и по сей день для любого театра.
Фантасмагория вырулит из фарса в трагедию. В трагедию самого Булгакова, понятную Любимову, может быть, как никому другому. Гитарная легкомысленная музычка перейдет в полифоническое песнопение, в котором отчетливо слышна трагедия художника. А материализована она перед сценой в виде вырезанной из фанеры тени человека, кинувшегося с Цепного моста вниз головой...
Страшно и смешно.
“Театральный роман” на Таганке сыграют дважды — в воскресенье и понедельник, хотя премьера назначена на конец апреля. Таким образом, Юрий Любимов, много работавший на Западе, пытается привить на отечественную почву опыт зарубежного театра — так называемые рабочие прогоны на зрителя — превью.
