Президент очень боялся импичмента. У него прямо истерика начиналась, когда он об этом думал. Поднимались сразу и давление, и температура, обострялась язва, а сердце стучало так сильно, что его кресло начинало выбивать чечетку по полу. Он панически не хотел быть хуже Клинтона. Если бы Клинтону объявили импичмент, президенту было бы легче. Все-таки не один. А так получалось, Клинтон войдет в историю добрым молодцем, а он — сплошным несчастьем, завершившим царствование позорным фиаско. И ведь эти долбаные коммунисты потом еще возьмутся судить его по-настоящему... Еще в "Лефортово" решат посадить... Значит, придется постыдно бежать и прятаться от них, встав на одну доску с ублюдочными негритянскими царьками, обчистившими до нитки свой босоногий народец людоедов. "Ну нет, что угодно, только не это, — думал президент. — Я ломал их всегда и сломаю теперь. Не хотят по-хорошему, значит, будет по-плохому. Чрезвычайное положение, роспуск Думы, разгон, танки на улицах, аресты. Был депутат — нет депутата... Пусть получают. Лучше я их, чем они меня". u u u Главное, этот дурацкий импичмент был сейчас абсолютно никому не нужен, но деваться от него уже было некуда. Перед депутатами стояла простая, как правда, альтернатива. Не проголосовать за импичмент значило стать политическим трупом, поскольку избиратели, в массе своей люто ненавидевшие президента, никогда не простили бы им подобной беспринципности. А проголосовать значило стать трупом обычным. Не на все сто процентов, но с большой вероятностью. Эх, не надо, ни в коем случае не надо было депутатам его затевать, но вот ведь затеяли себе на голову — чисто по недальновидности своей и скудоумию... Родился импичмент прошлой весной от двух яростных депутатов, борцов за счастье народное — Рохлина и Илюхина. И поначалу все над этим импичментом потешались и всерьез его не воспринимали, считая ребенком-полудурком, поскольку обвинения там были просто идиотские. Типа "за годы правления президента десять миллионов россиян погибли посредством абортирования, поскольку их матери отказывались давать им жизнь в тех несносных условиях, которые специально создал им президент-умерщвитель, выполняющий политический заказ мировой закулисы". Но придурочек-импичмент рос и надувался, обрастал подписями и обвинениями и в конце концов превратился в две картонные коробки с государственными бумагами, оформленными и заверенными. Теперь в полном соответствии с Конституцией они назывались Импичментом и требовали уважительного к себе отношения. Испепелить Импичмент, растворить в кислоте или сдать в дом для умственно отсталых уже было невозможно.
***
Единственное спасение для депутатов было тянуть время. К примеру, менять процедуру импичмента. Спорить неделями до посинения — делать ли голосование открытым или закрытым. Этим они и занимались, тоскуя и пытаясь оттянуть смертный час, а президентские придворные тем временем запускали пугалки и страшилки, раскрывая журналистам коварные планы президента. Мол, если депутаты объявят ему импичмент, он тогда сразу выгонит из правительства коммунистических вице-премьеров. И сам премьер должен будет уйти в отставку (он ведь обещал), а президенту только того и надо. Он тогда предложит Думе следующего премьера — Чубайса, к примеру. Дума, конечно, не согласится, и президент с чистым сердцем ее распустит на фиг. И объявит чрезвычайное положение и прямое президентское правление, и пока не прижучит по одному всех этих коммунистов, никаких новых выборов не будет, так и знайте. А можно и сразу объявить чрезвычайное положение. Чего тянуть-то? Пусть министр милиции наврет, что на Москву двинулись колонны чеченских террористов, поэтому надо срочно усилить меры безопасности. И давайте, мои верные войска, усиливайтесь. Где ваши пушки и танки? Ну-ка на охрану Думы от террористов, вперед шагом марш! В связи со столь радужными перспективами верные войска трясло как в лихорадке. Министерство милиции и министерство безопасности стояли на ушах, выясняя, кто у них собирается выполнять приказы президента, а кто — вставать на сторону народа. Ненадежных и подозрительных безжалостно изгоняли, назначая вместо них кого попало — лишь бы выказывал лояльность режиму. Обстановка накалялась. В воздухе пахло грозой, а в министерствах милиции и безопасности ею уже прямо-таки воняло. u u u Несмотря на грозу, умы депутатов по-прежнему продолжал занимать Генеральный прокурор, который то хотел уволиться, то не хотел. Он так запутался, что уже сам ничего не понимал про себя и даже не мог сказать, кто играется на видеопленке с девушками легкого поведения — он сам или человек, похожий на него. "Признайтесь, это вы или не вы? — выспрашивали дотошные депутаты. — Ну зачем все эти глупые экспертизы, будьте мужчиной, скажите сами: "да", "нет" или хотя бы "не знаю"?" Генеральный прокурор молчал. Он был профессионалом и не мог давить на следствие, которое обязано само разобраться и сказать, он это или не он. Вот скажет следствие правду, и тогда он и сам наконец узнает, кто на пленке — Генеральный прокурор или еще кто-то. Тем временем в Думе стали поговаривать о другой пленке с Генпрокурором, где он уже не с двумя, а сразу с четырьмя девушками, и тогда яростный депутат Илюхин решил вступиться и объявил, что про него тоже есть такая пленка. Как раз сейчас ее фабрикуют злобные спецслужбы. Правда, пока они нафабриковали ему только одну девушку, но кто знает, что будет дальше, эти дьяволы способны на все. ...Спелые образы множащихся девушек, расцветавшие в грозовой атмосфере, тревожили воображение депутатов, отвлекая их от главного вопроса: "А у кого тут у нас есть счета в швейцарском банке? И если нет своих счетов — мы верим, конечно, у нас их тоже нет и в помине, — может быть, кто-то знает номера счетов своих соседей?" Впрочем, счетами этими как раз занимались вплотную, но не депутаты, а прокуратура. В процессе переживаний за озорного начальника она окончательно потеряла голову и раненой птицей бросилась в набежавшую волну борьбы с коррупцией, презрев все порядки и правила. Каждый божий день приходила весть о новом уголовном деле или о постановлении на арест очередного виднейшего деятеля современности. Упоенная свободой прокуратура замахивалась, страшно сказать, на самих олигархов. Лишь одно ее оправдывало — все, кого она решалась арестовать, непременно уже находились за границей, то есть в недосягаемости.
***
Надежда на спасение от импичмента появилась в пятницу. Братья-сербы попросились, чтоб их приняли в Союз России и Беларуси полноправным участником. Идея была настолько дикой и неожиданной, что депутаты опешили. Принять в Союз Югославию значило вступить в ближайшем будущем в войну с НАТО. Не принять значило бросить славянских братьев на произвол судьбы. "Что сильнее не понравится избирателям? — ломали головы депутаты. — Вот незадача. И так плохо, и так нехорошо". Нависший призрак ненужной, но неизбежной войны отодвинул импичмент на второй план. Президент повеселел и, решив не выпускать инициативу, тут же велел своим верным войскам нацелить ракеты на страны, воюющие с Югославией. Стало еще страшнее. На смену одной грозовой туче спешила другая, куда более зловещая. "Мы, конечно, Югославию отдать не можем", — медленно выговорил довольный произведенным эффектом президент. Избежать импичмента ему уже казалось мало. На самом деле он мечтал остаться в истории не просто "президентом не хуже Клинтона". Он мечтал быть лучше его, а для этого следовало сокрушить соперника в битве, то есть победить в войне. Иных шансов для увековечения собственной президентской личности у него уже не оставалось.
