Напомним несколько фактов. Советская атомная программа 1945–1949 годов основывалась в существенной своей части на разведданных, полученных из США, а также на открытой информации, распространявшейся американским правительством. Дополнительный вклад внесли ученые (и оборудование), вывезенные из Германии.
Когда прошло первое испытание советской атомной бомбы, то присутствовавший на полигоне Лаврентий Берия первым делом спросил у физика Мещерякова, который был свидетелем взрывов американской бомбы на Бикини: «Точно как у американцев?» И сослался на него в отчете Сталину. «Как у американцев» было гарантией успеха.
Советская ракетная программа выросла из аналогичного немецкого (гитлеровского) проекта В. фон Брауна и началась с воспроизводства ракеты «Фау-2». Третий великий послевоенный проект — создание ПВО вокруг Москвы по приказу Сталина — вырос из информации о работе по системам ПВО у американцев («Найк-Аякс»), и также использовались немецкие ученые. Сталин дал приказ Туполеву воспроизвести точную копию американского бомбардировщика Б-29 (под названием Ту-4), причем требовалось делать так буквально, что, как вспоминают инженеры, использовалась даже штатовская система мер в дюймах, а не метрическая. Первые советские реактивные двигатели были построены на основе образцов, закупленных в Англии. Можно вспомнить производство американских тепловозов RSD-1, полученных по ленд-лизу, под названием ТЭ1 и т.д.
Очевидно, что Сталин ясно сознавал отставание советской науки и техники от западной и у него не имелось ни малейших иллюзий насчет «России — родины слонов»; установка была на полнейшее заимствование и подражание Америке. Тем удивительнее кажется абсолютное отрицание — и публичное, и непубличное — американских и вообще западных достижений в генетике. Как объяснить этот парадокс? Почему в ядерной физике, в авиации шло копирование американских образцов порой даже в ущерб результату, ибо бывали случаи, когда советские ученые и конструкторы предлагали более интересные решения, но их зарубали, требуя не отклоняться от западных лекал; а в биологии и генетике, напротив, был запрет хоть на какое-то заимствование, установка на создание своего, противоположного по содержанию?
Вроде бы генетика — это точная наука, не гуманитарная, внеидеологическая; речь не идет, скажем, об истории или литературоведении, где при желании можно обнаружить буржуазность. Сталин не мог не понимать, что как не бывает марксистской физики, так не может быть и марксистской генетики.
Но в том-то и заключалась трагедия, что в глазах Сталина и его коллег биология (а генетика трактовалась как ее составная часть) не являлась «настоящей» наукой. Так же как не являлось, по его мнению, наукой языкознание, к которому он напрямую приложил руку своей «гениальной» работой «Марксизм и вопросы языкознания». Иначе бы он как дилетант не стал бы вмешиваться в «научную дискуссию», как он не вмешивался в вопросы физики или математики.
Дарвинизм (а в конечном итоге все сводилось именно к нему, Мичурин и Лысенко поднимались на щит как подлинные дарвинисты) был слишком завязан на идеологию с момента своего возникновения. Рассуждать о происхождении видов, об эволюции считали для себя возможным профаны, которые не рискнули бы делать этого в других отраслях знаний.
Марксисты ощущали Дарвина как своего единомышленника. Карл Маркс писал Энгельсу, что «Происхождение видов» «дает естественно-историческую основу нашим взглядам», а в письме Лассалю отмечал: «Очень значительна работа Дарвина, она годится мне как естественнонаучная основа понимания исторической борьбы классов». Ленин, со своей стороны, утверждал: «Как Дарвин положил конец воззрению на виды животных и растений как на ничем не связанные, случайные, «богом созданные» и неизменяемые и впервые поставил биологию на вполне научную почву, установив изменяемость видов и преемственность между ними, так и Маркс положил конец воззрению на общество как на механический агрегат индивидов».
Ну а раз Дарвин «свой», «прогрессивный», то почему бы и не развить его творчески? Помочь, так сказать, сделать необходимые выводы, до которых старина Чарльз сам не доходил. Того же Ленина не интересовал Менделеев, он не пытался улучшать Эйнштейна, ибо «вполне признаю свою некомпетентность в этой области», как он сказал о поэзии. А в биологии марксисты считали себя компетентными.
Но вот незадача — известных биологов-марксистов не находилось. Климент Тимирязев был ни рыба ни мясо в этом отношении, да и мало кому известным. Иван Павлов вообще считался верующим. А тут «честный, энергичный человек из народа», по словам Солженицына. Лысенко в этом качестве был идеален, как Николай Островский в роли писателя-коммуниста. Надо смотреть на ситуацию глазами марксистов — настоящий ученый, но не буржуй, а из низов, преданный партии, новатор. Тогда, на рубеже 20–30-х, Лысенко поддерживал тот же Николай Вавилов и продвигал его. Почему товарищ Сталин не должен доверять мнению специалистов?
Проблема заключалась еще и в том, что генетика и биология в первой половине XX века были еще во многом «недонауками». Как до Эйнштейна серьезные ученые могли верить в «эфир», так и в биологии ходили разного рода паранаучные теории. Надо отметить, что Дарвин сам по себе являлся не столько ученым, у которого каждое положение требует доказательств, сколько натурфилософом.
Чтобы рассуждать о том, что «труд сделал из обезьяны человека», специального образования не требовалось. Написал так Энгельс — и он уже внес великий вклад в теорию Дарвина. Ну а если Энгельсу можно, то почему нельзя Сталину и его соратникам определять, что в биологической науке правильно и что неправильно? Отсюда и бредовые «открытия» старой большевички Лепешинской по превращению неживой материи в живую, равно как ветеринара Бошьяна о переходе микробов в вирусы и обратно.
Но это одна сторона вопроса. Вторая — это то, что большевики создали культ агробиологической науки, думая достичь небывалых урожаев, привесов и удоев. Отсюда и учреждение ВАСХНИЛ, огромное количество сельскохозяйственных НИИ, насаждение травопольной системы академика Вильямса и прочая имитация науки. Опять-таки, настоящая генетика, способная показать реальный результат, только зарождалась. В этих условиях ловкие проходимцы могли делать карьеру на разного рода аферах, как, например, академик Презент, правая рука Лысенко, специалист по марксистской методологии науки.
Сталину не клали на стол докладов об успехах вейсманистов-морганистов в США за отсутствием таковых. Он вполне мог воспринимать споры менделистов и лысенковцев как схоластику, далекую от жизни, либо как научный спор с неочевидными результатами. Да, в СССР регулярно случался голод, население недоедало, но сельхознаука процветала, и на нее власти денег не жалели. Это противоречие, похоже, никого не смущало. То есть налицо парадокс: с одной стороны, биологией и генетикой может заниматься каждый «честный» человек, с другой — в них вкладываются немалые средства, на них строятся пропагандистские кампании. Отсутствие грани между дилетантом и профессионалом, чего никто бы не допустил в ядерной физике, тоже не смущало. Возможно, навязчивая пропагандистская трескотня о «мичуринской генетике» объяснялась еще потребностью создавать перед людьми светлый образ будущего: сейчас в стране голодно и есть нечего, но скоро все изменится благодаря таким замечательным ученым, как Лысенко.
Лысенковщина была сложным и многосторонним феноменом позднего сталинизма. Паранаучность была свойственна большевизму изначально, начиная с мумификации трупа Ленина и выставления его на всеобщее обозрение. Это было не только религиозным культом, но и культом чистой науки. Энгельс в «Анти-Дюринге» и «Диалектике природы» смело брался за математику, физику, химию, астрономию. Сталин занимался не только философией и политэкономией, как Ленин, но и языкознанием. Ему же принадлежат грандиозные планы «преобразования природы», начиная с высадки лесополос в степях для предотвращения ветров-суховеев. Сатиры Булгакова начала 20-х «Роковые яйца» и «Собачье сердце» уже предвещают лысенковщину. Писатель тонко улавливал веяния времени.
Создать пролетарскую физику или математику было невозможно, но как-то отличиться хотелось. Сталин понимал, что любые чудачества в точных науках и технике могут привести к быстрому краху СССР. Лысенко не создал бы атомную бомбу, а создал ее Курчатов. Но Курчатов не мог дать того, что требовалось с точки зрения идеологии. А Лысенко это обеспечивал, причем не ставя под угрозу обороноспособность и экономику страны.
Подведем итог. Не думаю, что Сталин всерьез верил, что Лысенко некий великий гений. Но, наверное, он полагал, что что-то в его идеях есть. Также он понимал, что, победят ли менделисты, или мичуринцы, на столах советских граждан от этого еды не убавится и не прибавится. Если бы разведка ему доложила, что у американцев урожаи такие высокие оттого, что аграрной наукой у них заправляют вейсманисты-морганисты, он бы поступил иначе. Но таких докладов не следовало, поэтому он считал безопасным устраивать дискуссии «о положении в биологической науке» с последующими оргвыводами. Точно так же ничем не угрожало разоблачение «нового учения о языке» академика Марра. А там, где имелась хоть малейшая опасность отстать от капиталистов в деле обороны и техники, Сталин проявлял абсолютный прагматизм.
