Днем меня вызвал к себе главный редактор «Известий» Алексей Аджубей. Он приказал мне ехать в Кремль в приемную Председателя Совета Министров СССР Никиты Сергеевича Хрущева. «Дальнейшие указания вы получите там», — напутствовал меня главный. Вопреки существовавшим правилам известинская «Волга» въехала в Кремль через Спасские ворота и припарковалась у здания Совмина. Я поднялся в приемную Хрущева. Меня встретил секретарь ЦК КПСС и председатель пресс-группы при Предсовмине Леонид Ильичев. Он, ничего не объясняя, приказал мне ждать. Я сел в кресло. Через пару минут ко мне присоединился Михаил Харламов, бывший тогда председателем Комитета по радио и телевидению. (Это он был «еще одним человеком».) Как и я, Харламов не знал, по какому поводу его вызвали. Мы тихо переговаривались о том о сем.
В приемной царила полная тишина, поэтому шум из кабинета Хрущева доносился особенно явственно, хотя слов нельзя было разобрать. Дверь в кабинет Предсовмина была раскрыта нараспашку. Из нее время от времени выбегал Ильичев с бумагами в руках.
Я подошел к открытой двери и увидел такую картину. За председательским столом сидел сам Никита Сергеевич в малороссийской рубашке без пиджака. Вокруг него расположились члены Президиума ЦК КПСС и маршалы. Последние были при всех регалиях, как на параде. У огромной карты стоял министр обороны маршал Малиновский с указкой в руке. Он отвечал на вопросы присутствовавших, в основном Хрущева, и подтверждал свои слова, водя указкой по карте мира.
И тут я всё понял. Советский Союз и Соединенные Штаты уже вползли в кубинский ядерный кризис и сейчас пытались выползти из него. Кеннеди и Хрущев играли в гляделки, надеясь, что первым моргнет соперник. До этого никто не обладал опытом поведения в аналогичных ситуациях. Никто не был готов к такому конфликту ни морально, ни интеллектуально, ни технически. (Я имею в виду не межконтинентальные ядерные ракеты. Они как раз были готовы, и даже очень.) Не было никакой прямой связи между Кремлем и Белым домом. Обмен происходил через радио и газеты!
Никогда ещё человечество не подходило столь близко к ядерному апокалипсису. Хрущев, двинувший ракеты на Кубу, исходил из того, что молодой американский президент проглотит такую пилюлю. Но тот не проглотил. Забрезжила морская блокада Кубы, а с ней и столкновение двух флотов с применением ядерного оружия в качестве увертюры к тотальной атомной войне. Был еще и третий игрок — Фидель Кастро. Он говорил советскому послу в Гаване Алексееву, что готов пожертвовать Кубой ради «окончательного разгрома империалистической Америки и всемирной победы социализма». Говорил это Фидель, сидя в бомбоубежище под советским посольством. Фидель имел огромное влияние на Алексеева, который боготворил его и считал себя «кубинцем». Под нажимом Кастро советский посол передавал его бредовые идеи в Москву, у которой и своих бредовых идей хватало.
Бредовые идеи присутствовали и на Потомаке. Некоторые генералы подталкивали Кеннеди к тому, чтобы «вдарить по русским». Но он держал их на короткой цепи. Говорят, что от великого до смешного всего один шаг. Недавно здесь вышли в свет мемуары Мими Алфорд (в девичестве Мими Бердели). Во время кубинского кризиса она была практиканткой в Белом доме и по совместительству любовницей президента. Жаклин и детей в Вашингтоне не было — они находились в фамильном поместье Кеннеди на берегу Атлантического океана. Жаклин рвалась в Вашингтон, говоря мужу, что хочет умереть вместе с ним, если разразится термоядерная война! Но Кеннеди собирался не умирать, а спать с Мимишечкой. В своих воспоминаниях Алфорд пишет, как однажды поздно ночью в Белый дом приехал брат президента Роберт, чтобы обсудить какие-то детали кубинского кризиса. Но до этого они подняли с постели Мими и выгнали ее из спальни…
Для того чтобы выиграть время, Хрущев предложил Кеннеди сделку: он возвращает обратно корабли с ракетами, предназначенными для дислокации на Кубе, а Вашингтон забирает свои ракеты, развернутые в Турции — члене НАТО. Какая-то логика в этом была: Турция еще ближе к Советскому Союзу, чем Куба — к Соединенным Штатам. Но Кеннеди на турецкую наживку не клюнул. Угроза ядерного столкновения нарастала с каждым днем и часом.
Мы с Харламовым стали понимать, что происходит в кабинете Хрущева. Кеннеди, отказавшись от турецкого «рахат-лукума», бросил мяч на половину Никиты Сергеевича, прижав его к карте, по которой водил указкой маршал Малиновский, словно учитель географии в сельской школе. (Могу засвидетельствовать: в кабинете Хрущева не было большого глобуса, по которому якобы Сталин руководил Отечественной войной.) Выбор, стоявший перед советским руководством, был совсем не рахат-лукумным. Или повернуть назад корабли с ракетами, или продолжать двигаться по направлению к Кубе в надежде, что Кеннеди блефует. А если нет? Все сходилось на этом вопросе: «нет» означало ракетно-ядерный Армагеддон.
Что выползет из кабинета Хрущева — война или мир? Пока что из него выползал только Ильичев, мигрирующий между кабинетом Предсовмина и машбюро. Проекты письма то и дело менялись. По-видимому, Ильичев, единственный грамотный среди обитателей кабинета, оформлял на бумаге мысли высшего советского синклита. Иногда этот грамотей подкатывал к нам и советовался, естественно, по вопросам грамматики.
Пытка неведением продолжалась более двух часов. Наконец все тот же Ильичев вышел к нам с двумя запечатанными конвертами в руках. Один он вручил Харламову, другой — мне. Харламову он приказал немедленно озвучить содержание письма по советским радио и телевидению. Мне он приказал передать письмо Аджубею для опубликования в «Известиях». «Известия» были в то время единственной вечерней газетой в Москве. Но для этого случая график выхода был сильно нарушен. Обычно газета подписывалась в три часа дня, а сейчас стрелки часов бодро продвигались к шести.
Леонид Ильичев, будучи прирожденным иезуитом, ничего не сказал Харламову и мне о содержании писем, которые он вручил нам. Харламов, будучи начальником, мог вскрыть конверт в любой момент, покинув Кремль. Я сделать этого не мог. Конверт адресовался Аджубею.
Приехав в редакцию, я тут же поднялся на шестой этаж и вручил Аджубею конверт, жегший мне руки. Главный уже знал о его содержании, связавшись по «вертушке» с Кремлем. Я прочел письмо, пока спускался вниз на третий этаж в наборный цех. Хрущев, как писали и продолжают писать, «проявил мудрость» и больше не стал лезть на ядерный рожон. Затем Кеннеди подсластил пилюлю, пообещав не нападать на кастровскую Кубу. Весь мир вздохнул с облегчением за исключением Фиделя, который счел, что Кремль его предал.
Итак, советские корабли с ядерными ракетами на борту повернули на 180 градусов. Жаклин Кеннеди уже не было необходимости возвращаться в Вашингтон, чтобы умереть вместе с мужем. Джон Кеннеди мог снова наслаждаться сексом с 19-летней Мими, а моей жене с детьми не пришлось бежать в метро «Маяковская». Короче, мировая ракетно-ядерная война не разразилась.
Непосредственным результатом Кубинского, или Карибского, кризиса было установление так называемой «горячей связи» между Кремлем и Белым домом, символом которой стал «красный телефон». Не знаю, как в Кремле, но в Белом доме конкретно красный телефон установлен не был. Да и вообще телефон. В области технологий Америка нас к тому времени уже сильно обогнала. Поэтому «горячая связь» и «красный телефон» стали лишь нарицательными понятиями. Да и какой смысл в «горячей связи», если ею не пользуются холодные головы?
P.S. Я пишу эти строки и буквально каждую минуту отрываюсь от стола и бегу открывать двери, в которые трезвонит веселая детвора, наряженная кто во что, в основном под чертей и ведьм. 31 октября в Америке день Хэллоуина — ряженых. По традиции, дети ходят по домам и собирают в мешки и пустые тыквы конфеты, которыми их одаривают люди. Эти дети не знают, что исполняется 50 лет со дня Карибского кризиса. И они не должны знать об этом. Пока. Но люди, одаряющие их шоколадками, обязаны помнить, что произошло полвека назад. Иначе, не приведи господь, может настать не Хэллоуин, а ядерный холокост, после которого на земле не будет ни детей, ни конфет, ни взрослых, их раздающих.
