К нам в редакцию обратился мужчина: “Помогите, мне негде жить! “Типичная проблема — Роберт Лыков, бывший детдомовец, квартиру не получил, жил в интернате, а потом оказался на улице. Роберт рассказывает подробно и логично, показывает свои письма в разные организации, цитирует законодательство — вполне обычный, здравомыслящий человек, который оказался в сложной жизненной ситуации. И вдруг мой взгляд упирается в название интерната, из которого выселили мужчину, — ГБСУСО МО “Антроповский психоневрологический интернат”.
— У вас психиатрический диагноз? — не могу поверить я своим глазам. Ведь мы привыкли представлять таких людей неадекватными.
— Да, олигофрения в стадии средневыраженной имбецильности, — с улыбкой смотрит на мою растерянность Роберт. — А вы думаете, что психи только слюни пускают? Такие, конечно, тоже есть. Но у нас в интернате много вполне нормальных людей.
Меня настолько поражает несоответствие внешности, поведения Роберта с расхожим мнением о психбольных, что я решаю отправиться в этот интернат сама и поближе познакомиться с жизнью его пациентов. Роберт обещает помочь:
— Меня туда не пустят, но я позвоню ребятам, и вас встретят.
Радость олигофрена
В интернат для психохроников могут приезжать родственники и друзья проживающих. Правда, у бывших детдомовцев, коих немало в этом заведении, чаще всего ни того, ни другого нет. Их навестить разве что бывший воспитатель изредка приедет. Поэтому мы договариваемся, что я представлюсь педагогом Сергиево-Посадского детского дома. На вахте меня уже встречает Игорь Дорогов — по легенде, мой бывший воспитанник. Тоже по обывательским меркам вполне нормальный, симпатичный паренек. Оформляюсь по паспорту и захожу на тихую и чистенькую территорию интерната. Тишина, жара, шиповник цветет — все, кто может, гуляют.
Мы с Игорем тоже прогуливаемся вокруг корпусов. Места, однако, маловато, пять минут — и новый виток. Удивительно, насколько проживающие отличны друг от друга: то вполне нормальные — такие, как Роберт и Игорь. То такие, которые соответствует нашему представлению о психиатрических больных, — с бессмысленным взглядом, с открытыми ртами. Такие подходят не стесняясь, трогают меня, что-то мычат.
— Новое лицо здесь — огромная редкость, а за ограду нас теперь почти не выпускают, вот они и интересуются, — вздыхает Игорь. — Но вы не волнуйтесь, у нас ребята все добрые. Агрессивных нет.
Мне становится жутковато: не за себя, за них. Каково таким вот, практически нормальным, жить бок о бок с невменяемыми?
Как рассказала мне позже медсестра Анна Дудкина, Антроповский интернат изначально был рассчитан на тихих психохроников.
— Вот только часто привозят других пациентов — ребят после детдомов, — сетует Анна. — Мы их называем адекватными. В детдоме ими особо не занимаются, у всех педагогическая запущенность. Но у многих голова вполне нормально работает, и если бы они жили в семье, никто бы даже не поставил им диагноза. Просто после 18 лет их надо пристраивать, жильем, работой для них заниматься. Куда проще написать неврологический диагноз и к нам — до самой старости.
На Роберта Аня не нахвалится: мол, этот вообще толковый, всем — и персоналу, и пациентам — помогал.
— Или вот, например, есть у нас Игорь Куликов, ему сейчас около сорока лет, — продолжает она. — Работящий, толковый парень — и столяр, и плотник, много чего умеет, всему сам научился. Мы его всегда зовем, когда надо что-то починить, смастерить — ему это нравится.
Когда я встретила во дворе этого самого Игоря, он увлеченно рассматривал что-то на экране продвинутого мобильника. “Долго деньги из пенсии копил на эту игрушку, — пояснил он мне. — Вообще-то я увлекаюсь техникой и компьютерными играми”. Спокойный, рассудительный парень. Одним словом, адекватный…
Вдруг из здания доносится дикий вопль. Я даже вздрогнула, но у проживающих олимпийское спокойствие: они тут ко всему привыкли. Игорь идет узнать, в чем дело, но вскоре возвращается:
— Все нормально, это один из олигофренов узнал, что их преподавательница выздоровела и будет проводить урок.
Недавно для одной из самых тяжелых категорий проживающих — олигофренов — взяли педагога. Они что-то там делают, раскрашивают, и больным это очень нравится — вот и кричат от радости.
— Нам бы тоже хотелось чем-то заниматься, поучиться, — вздыхает Игорь. — Но нет, это только для “тяжелых”.
В гостях у ненужных людей
— Бывшие детдомовцы здесь могут только деградировать, — говорит другая медсестра, Анастасия Посадская. — И пьют, естественно. А что еще им делать? Их словно нарочно стараются низвести до уровня идиотов.
Жизнь в интернате отупляюще однообразна. С шести до восьми утра подъем, но завтрак только в десять. С часа до двух — обед, потом тихий час, дальше полдник, с шести до семи — ужин и в десять — отбой. Все время между кормлениями проживающие предоставлены сами себе. Для людей с серьезными нарушениями, которым надо “уколоться и забыться”, такой режим, наверное, самое оно. Но для таких, как мои собеседники, — тоска смертная. Я бы на их месте очень быстро свихнулась…
Здесь жутко завидуют тем, кто имеет хоть какую-то работу, пусть даже копеечную и грязную. Игорь с тоской вспоминает, как хорошо было когда-то в их заведении: работали мастерские по изготовлению конвертов, ковриков, резинок для аптек, каких-то коробочек. Все, кто мог, были при деле, да к тому же и какие-никакие деньги зарабатывали.
— Раньше я, например, отпрашивала ребят огород вскопать, — говорит Настя. — Знаете, для них это было целое событие — выход в мир! Я их домашней пищей кормила, платила. И мне тоже польза — одной большой огород быстро не вскопать. Многие наши соседи так поступали. Но теперь руководство запрещает это делать — типа нельзя больных эксплуатировать.
Время обеда. К корпусу тянется муравьиная тропа из проживающих — в халатах, на креслах, некоторые с намазанными зеленкой лицами.
Идем в корпус. С одной стороны коридора расположены палаты человек на 6–8, в которых железные кровати стоят почти впритык друг к другу. С другой стороны — клетушки для адекватных, к коим принадлежит мой сопровождающий Игорь Дорогов. Он ведет меня к себе в гости.
Парень гостеприимно распахивает дверь. Крохотная комнатка 3 на 3,5 метра рассчитана на двоих. В ней с трудом помещаются два дивана, стол с ноутбуком, напротив — телевизор.
— Самое главное, чтобы хороший парень в соседи попался, чтобы не воровал и адекватный был, — говорит Игорь.
В комнате другого воспитанника Сергиево-Посадского детдома, 47-летнего Жени Ильина, на тумбочке телевизор и проигрыватель СD.
— Это все мой сосед по комнате обставил, — стоя на коленях, объясняет Женя. Он здесь живет с конца 70-х и привык передвигаться только таким образом — на коленях. Раньше инвалидных колясок не было, а теперь он уже и не хочет. Другие проживающие охарактеризовали мне Женю как одного из самых умных. Он рассказывает такие вещи, в которые трудно поверить:
— У нас давно уже никакие диспансеризации не проходят, — шамкает почти беззубым ртом Женя. — Администрация пишет любую бумагу, и диагноз ставят, какой хотят…
Страшное место
От отупляющей жизни, на которую обречены здесь наиболее сохранные пациенты, они бунтуют как могут — пьют, возмущаются, пишут жалобы или бегут. За это им положено наказание — палата постоянного наблюдения, на местном сленге — надзорка. О ней мои собеседники рассказывают со страхом и трепетом.
— В надзорке круглосуточно следят за тобой, вещи отбирают, гулять не пускают и постоянно делают уколы, — объясняют мне проживающие. — После них даже нормальные вроде как становятся косыми и кривыми. В основном колют галоперидол — он от галлюцинаций, для буйных. Но мы можем его получить, даже если человек просто немного выпил или поспорил с руководством. Ходят слухи, из третьего отделения инвалида Егорова накололи за то, что он попросил на его же деньги купить ему фотоаппарат. От галоперидола судороги бывают не хуже, чем у наркоманов по телевизору. Чтобы эту “ломку” прекратить, надо колоть циклодол, а он вызывает галлюцинации. Получается замкнутый круг.
— Надзорка, палата постоянного наблюдения, предназначена для неадекватных больных, которые нуждаются в наблюдении и лечении, — подтверждает слова пациентов медсестра Анна. — Но в последнее время она превратилась в настоящую спецтюрьму. После прописанного лечения люди как будто деградируют, даже вполне нормальные. Причем надзорка в последнее время всегда переполнена, в ней находится по 40–50 человек. Иногда приходишь делать прописанный укол проживающему, а он еще от прошлой дозы не отошел. Жалко его, но не выполнять приказы врача нельзя.
Любви все диагнозы покорны
Основной инстинкт — еще одна проблема здешних обитателей.
— Раньше можно было общаться с женским отделением, — жалуются они, — а теперь, чтобы туда в гости пойти, каждый раз надо личное разрешение главврача получать.
Медсестра Настя рассказывает, что романтические отношения для адекватных пациентов были хоть какой-то отдушиной в их серой жизни. Некоторые даже создавали семьи, жили вместе в одной комнате.
— Теперь возможность общаться с женщинами усложнена для проживающих до невозможности, зато мужеложство присутствует, — возмущается вторая медсестра. — Конечно, за это тоже наказывают, но отследить сложнее, все же в одном отделении.
Говорят, что особенно проявилось это, когда перевели к ним людей похожих на зеков, хотя интернат не рассчитан на таких жильцов. Особенно достается совсем слабоумным больным. “Но, кажется, им это нравится, — философски отмечает один из проживающих. — Хоть кто-то на них внимание обращает”.
Бывает, что проживающие дамы беременеют. Тогда их заставляют подписывать согласие на аборт.
— Но некоторые, самые разумные, не соглашаются, — рассказывает медсестра. — Ползунок Таня Полякова, например. У них с Игорем Куликовым такой трогательный роман был! Правда, потом все сошло на нет. Но у них родилась вполне здоровая девочка. Ее, конечно, отдали в Дом ребенка — куда Тане с нею справиться! Сейчас дочка уже выросла и приезжает, навещает родителей.
Когда мы остаемся одни, Игорь Дорогов, застенчиво признается, что в декабре тоже женился. На бывшей проживающей, которая такая умная, что даже квартиру получила, он к ней уезжал жить. Но сейчас они уже разводятся.
— Я устроился на местный молочный завод работать, меня взяли только грузчиком, на 15 тысяч, — объясняет он. — У меня смена была с 7 утра до 3 часов ночи — пока там какое-то созревание йогуртов шло. Ну, жене это не нравилось. Она такая резкая, хочет, чтоб все по ее правилам было. В общем, она меня ругала, я уволился. Другую работу с такими хорошими деньгами не нашел. Жена меня опять стала ругать, я не выдержал, напился, мебель разбил. А сам вот сюда вернулся.
Что ж, распространенная ситуация даже во многих обычных семьях. И вообще, неумение строить близкие отношения в семье — это давно известная проблема людей, выросших в детдоме. Но теперь руководство интерната ставит Игорю в вину и его неудавшийся брак — мол, он такой алкаш и вообще буйный.
— У меня в интернате был друг Сергей Комиссаров, — вспоминает Игорь. — Летом 2008-го он женился, уехал от нас. Но вскоре у Сергея отношения в семье не заладились, и осенью он тоже решил вернуться в родной интернат, где оставался прописан. Но его не приняли обратно.
— Сергей еще дня три жил в лесу около нашего учреждения, а потом повесился, — психика-то хрупкая, — вздыхает медсестра Настя.
* * *
— Вы, пожалуйста, приезжайте еще, — по-детски умоляюще смотрит “мой” Игорь.
При выходе из интерната меня встречает Роберт. Напоминает мне о своей беде: изгнанный из интерната, он остался бомжем. И очень хочет вернуться обратно. 20 декабря в Чехове городской суд постановил Лыкова Р. С., 1969 года рождения, отправить в Раменский дом престарелых. Правда, в данном заведении были крайне удивлены переводу к ним такого молодого постояльца:
— Лыков не подходит нам ни по каким критериям, — сказала директор Надежда Васильева.
Из-за бюрократических проволочек путевка в дом престарелых оказалась просроченной, и Роберт лишился всего — и пенсии, и жилья.
— Ну и пусть говорят “дурка”, но я прожил здесь почти четверть века, — говорит он. — И хочу обратно. Там мой дом — уж какой есть…
Руководитель благотворительного центра “Соучастие в судьбе” Алексей ГОЛОВАНЬ:
— Отправлять выросших детдомовцев в подобные интернаты на пожизненное содержание — практика распространенная, но не нормальная. Когда я был уполномоченным по делам ребенка в Москве, я боролся с этим. Психоневрологические интернаты должны оказывать реабилитационную, психологическую, социальную помощь и готовить проживающих к самостоятельной жизни. Обычно этого никто не делает, в любом ПНИ достигается баланс более-менее адекватных и совсем тяжелых проживающих, и на этом руководство успокаивается. К тому же держать довольно сохранных ребят в таком заведении выгодно — с ними проще общаться, их можно использовать как бесплатную рабочую силу, например, для ухода за тяжелыми больными. У нас в России не хватает вариативности подобных учреждений. Если бы, как в других странах, были разные типы интернатов, тогда более внимательно удовлетворялись бы потребности различных пациентов, лучше бы проходила их реабилитация. В данном примере, как в капле воды, отразилась вся примитивность нашей системы ПНИ. Нежелание глубоко заниматься конкретной судьбой человека. К тому же в мире уже давно считается, что нет необучаемых людей. Просто у каждого своя скорость и возможность воспринимать информацию. Существует огромное количество методик, позволяющих подготовить к реальной жизни самый разный контингент.
Профессор, доктор медицинских наук, президент ассоциации “Общественные инициативы в психиатрии” Владимир РОТШТЕЙН:
— Эта отвратительная практика помещать более сохранных проживающих вместе с тяжелобольными сохранилась еще с советских времен. И бороться с этим очень тяжело. Но могу сказать, что такое проживание неоправданно и является дополнительной психологической травмой для бывших детдомовцев. Даже в психиатрических больницах во всем мире сейчас создаются отделения первого эпизода, чтобы отделить более-менее сохранных пациентов от хронических больных.
