В основе управления лежит политика — список задач, приоритетных для управляемой системы. Например, согласно «Основным направлениям бюджетной, налоговой и таможенно-тарифной политики на 2023 год и плановый период 2024 и 2025 годов», для создания в России устойчивых и предсказуемых экономических и финансовых условий надо обеспечить стабильность реального курса рубля, структуры цен в экономике, низкой инфляции и налоговых условий, а также низкие процентные ставки на долгосрочные ресурсы (читай — по ипотеке).
Ни в этом, ни в других документах стратегического планирования я не нашел ни слова о государственной политике доходов, то есть о задачах по их перераспределению через налоги и бюджеты между группами населения с разным уровнем благосостояния. Похоже, федеральные органы власти таких задач вообще не ставят.
Между тем вопрос о распределении доходов — это не только про борьбу с бедностью и недопущение социальных конфликтов на почве неравенства. Международное исследование, проведенное по заказу МВФ, показало, что политика доходов, которая обеспечивает сокращение экономического неравенства в стране, приводит к существенному росту ее ВВП — главного показателя экономического роста.
Проанализировав связь ВВП с распределением суммарного дохода населения между пятью равными по численности группами (от самых бедных до самых богатых) за три десятилетия в 159 странах с разным уровнем экономического развития, ученые увидели, что повышение доли в «общем пироге» любой из групп, кроме самой богатой, влечет заметный рост ВВП в течение следующих пяти лет. Причем — тем более существенный, чем беднее группа, доля которой стала больше. Однако рост доли дохода наиболее состоятельных двадцати процентов населения, как оказалось, дает обратный эффект: ВВП при этом несколько снижается.
Этот результат нетрудно объяснить. Дополнительные доходы самые бедные практически полностью тратят на приобретение того, в чем остро нуждаются, но прежде не могли купить из-за недостатка средств. У более состоятельных граждан неудовлетворенных потребностей меньше, поэтому часть их дополнительного дохода переходит в накопления и не отражается в ВВП. Прирост же доли самой богатой группы совсем мало влияет на ее расходы, но поскольку «пирог» — общий, эта ее прибавка обеспечивается за счет доли доходов более бедных групп, что влечет сокращение их расходов, отражающихся в ВВП.
Значит, сокращать неравенство в доходах государству экономически выгодно. Почему же тогда об этом молчат его программные документы? Может быть, для России это не актуально: разрыв в доходах по мировым меркам невысок и устойчиво сокращается?
Увы, это не так, и уже примерно тридцать лет. В 1990 году — последнем перед сломом экономического уклада и системы управления — в суммарном доходе населения России доля двадцати процентов наименее обеспеченных граждан составляла одну десятую, а доля такого же числа наиболее обеспеченных — одну треть. Через пять лет, в 1995 году, доля самой бедной группы стала вдвое меньше, а самой богатой — в полтора раза больше: к ней перетекли части долей менее обеспеченных групп, причем чем беднее была группа-донор, тем большая доля ее дохода ушла на «верхний уровень».
Столь кардинальное перераспределение доходов, пик которого пришелся на 1991–1992 годы, когда массово обесценились сбережения и текущие доходы, стало одним из факторов устойчивого снижения ВВП (в 1991–1998 годах — ежегодно в среднем на 6–7 процентов) и, полагаю, вносило в него свой вклад, потому что снижение потребительского спроса большинства граждан из-за резкого сокращения их доходов не компенсировалось ростом спроса со стороны богатых выгодополучателей этого перераспределения.
Уверен, что не менее сильным было негативное влияние на экономику в те годы резкого повышения смертности, особенно мужской, связанного с быстрым обнищанием и потерей статуса большого числа граждан. В 1995 году умерло мужчин на треть больше, чем в 1990-м, причем выросла смертность практически от всех причин, кроме онкологии, но особенно сильно — от «внешних» причин, в том числе самоубийств — в полтора раза, убийств — в два раза, отравлений алкоголем — в три раза.
Распределение доходов, сложившееся в России к середине 1990-х, до настоящего времени изменялось крайне незначительно. Если в 1990 году соотношение средних доходов в двух крайних группах было немного выше трех, как в скандинавских странах, где экономическое неравенство минимально, то последние 30 лет этот показатель колеблется между 8 и 9, что позволяет относить Россию в мировых рейтингах к странам с высоким уровнем экономического неравенства.
Все это о средних показателях страны. Но люди живут в конкретном городе, регионе, которые и в этом отношении могут сильно различаться, так что резонно говорить и о региональной проекции экономического неравенства. Тут явно выделяется Москва, где средний душевой доход более чем вдвое выше, чем в целом по стране, и почти втрое выше, чем в остальной России. Это касается всех доходных групп, и чем богаче группа, тем больше ее отрыв от среднероссийского показателя. Соответственно, выше здесь и поляризация: средний доход в самой богатой группе в 9,5 раза выше, чем в самой бедной.
В Москве, по официальным данным, живет каждый одиннадцатый гражданин нашей страны. Но среди 20 процентов россиян с самыми низкими доходами москвичи встречаются в шесть раз реже. Зато среди 20 процентов самых богатых жителей России каждый четвертый — москвич. А из пяти процентов самых состоятельных людей страны (их тоже учитывает Росстат) в Москве живет почти каждый второй — в пять раз больше, чем если бы богатые распределялись по регионам страны равномерно. Однако среди жителей Приволжского, Южного и Сибирского федеральных округов они встречаются в 2–3 раза реже, а в Северо-Кавказском — в пять раз реже.
Пять процентов населения — это более семи миллионов человек, и три из них живут в Москве. Росстат не сообщает о внутренней структуре этой группы, но помню, что в середине 1990-х авторитетный экономист утверждал, что наличие в обычном для большинства стран колоколообразном распределении населения России того времени по доходам маленького колокольчика в «хвосте», где учтены доходы самых богатых граждан, свидетельствует о существовании внутри России невидимой субстраны со своими богатыми, бедными и средним классом, этакой России-премиум.
А вот в граничащей с Москвой Владимирской области средний доход втрое ниже московского и в полтора раза ниже среднероссийского. Но и поляризация здесь намного ниже (соотношение доходов крайних групп меньше шести), и владимирский бедный более чем вдвое, а владимирский богатый — более чем втрое беднее тех, кто вправе так называться в Москве. Так что если бы здесь прошел референдум о присоединении области к столице, думаю, против проголосовали бы только несколько высших региональных чиновников, теряющих должности. А может, и они проголосовали бы за. Вот только москвичи вряд ли бы согласились.
За десятилетия мы свыклись с экономическим неравенством, и если даже задумываемся о нем, то скорее как о чем-то неприятном, но от нас не зависящем. Но это не так: сокращать его вполне возможно, это делали и делают во многих странах, особенно успешно — в скандинавских. И у нас в самые последние годы фактически начали это делать, увеличивая в рамках социальной политики субсидии бедным, а в рамках налоговой политики — изъятия у богатых. Но эти меры направлены на решение других задач и не сопряжены между собой — сокращение неравенства для них может стать лишь побочным эффектом.
России необходима публичная политика доходов, способная стимулировать экономический рост, в то время как укоренившееся неоправданное и неконтролируемое неравенство его сдерживает и влечет снижение качества человеческого капитала страны.
