Многие экономисты активно обсуждают влияние, которое санкции окажут на российскую экономику, — при этом оптимизм оно вызывает только у не имеющих к хозяйственным проблемам никакого отношения. По мнению всех остальных, стране придется столкнуться с кризисом, превосходящим по масштабу все, с чем мы встречались в постсоветской истории (за исключением, быть может, первых лет перехода к рыночной экономике). При этом, говоря о наиболее значимом ударе, практически все называют арест активов Банка России в сумме, по разным оценкам, от $320 до $400 млрд. Эта мера поставила страну на грань дефолта (хотя и скептически отношусь к вероятности такового); лишила ЦБ возможности осуществлять валютные интервенции; привело к введению ограничений по вывозу капитала и продаже наличной иностранной валюты.
Судя по всему, Банк России, хотя и проводил в последние годы политику диверсификации резервов, не был в курсе планировавшейся спецоперации в Украине. После ее начала появлялись многочисленные слухи о том, что его многолетний руководитель, Э. Набиуллина, несколько раз пыталась подать в отставку, — но завершилось все очередным переназначением на пост главы Банка России. Этот срок Эльвиры Сахипзадовны, вероятно, окажется наиболее сложным, так как мало кто сомневается, что инфляция в этом году превысит 30% даже по «подкорректированным» официальным данным, и никакие повышения ставки не остановят рост цен и падение рубля.
Между тем произошедшие изменения требуют, на мой взгляд, по-новому взглянуть на перспективы и возможности российской финансовой политики. Потеря значительной части резервов и ограничение операций по счетам в иностранных юрисдикциях, с одной стороны, серьезно надломила устоявшиеся практики работы Банка России — в частности, теперь фактически приходится забыть о строгом финансовом контроле, о котором так заботилась Э. Набиуллина: многие данные о работе банков больше не будут публиковаться, достаточность капитала в условиях учета ряда активов по их ценам на 18 февраля становится фиктивной; нормативы могут нарушаться вполне официально. Однако, с другой стороны, случившееся может изменить сакральное отношение к резервам, которое испытывали российские монетарные власти: я уже отмечал, что до кризиса их доля в совокупных активах ЦБ составляла 81,3%, что, вероятно, было самым высоким показателем в мире, — сейчас Банку России следовало бы попытаться перестроиться на общепринятые стандарты, по которым в последние годы центральные банки выступают не банальной кубышкой, а поставщиком ликвидности в экономику и крупнейшим покупателем государственных долговых бумаг (их доля в активах ЦБ по состоянию на начало 2022 г. составляла... 0,6%).
Последнее, судя по всему, имеет шанс стать реальностью в ближайшие дни: Банк России уже заявил о готовности начать покупать облигации федерального займа с момента открытия Московской биржи (21 марта). Это крайне важный позитивный сигнал: мало кто сомневается, что бюджет текущего года не будет иметь ничего общего с недавно принятым Государственной думой документом — ограничения экспорта и сокращения внутренних поступлений станут первым, а необходимость неоднократного повышения бюджетных пособий, пенсий и зарплат госслужащим окажутся вторым фактором возникновения существенного дефицита. Российские законы, как я неоднократно отмечал, позволяют Минфину заимствовать с посредничеством Банка России на крайне выгодных условиях: даже если доходность ОФЗ окажется сопоставимой с ключевой ставкой (сейчас, напомню, она составляет 20%), то бóльшая часть процентных платежей все равно вернется в казну, так как, согласно ст. 26 Закона о Банке России, три четверти своей прибыли прошлого в следующем отчетном периоде он должен перечислять в бюджет. При этом, на мой взгляд, именно сейчас бояться долгового финансирования бюджета нет основания: раньше нас пугали проистекающей из этого инфляцией, но сейчас эмиссия в сумме 5–6 трлн рублей в год (3–4% ВВП) если и разгонит ее на несколько процентов, это все равно не будет замечено на фоне роста цен, имеющего немонетарный характер. Таким образом, первый шаг к превращению Банка России в «нормальный» центральный банк 2020-х годов может быть сделан как раз в условиях кризиса.
Однако, на мой взгляд, для изменения принципов работы Банка России есть и еще одна предпосылка. В Соединенных Штатах и Европейском союзе центральные банки успешно управляют эмиссией, практически вообще не имея золотовалютных резервов. Важнейшей предпосылкой для этого выступают статусы их валют: и доллар, и евро не просто пользуются доверием инвесторов — они являются «последним средством» накопления, из которого никто не стремится переложиться для большего спокойствия в монгольский тугрик или венесуэльский боливар. В России на протяжении всех последних тридцати лет имела место иная ситуация: рубль был не более чем квитанцией на покупку доллара, и потому излишняя эмиссия рубля в конечном счете приводила к росту курса американской валюты. Сегодня ситуация изменилась и тут: на внутреннем рынке продажи доллара прекращены, а на внешнем контуре установлены довольно строгие ограничения на движение капиталов и требование к экспортерам продавать бóльшую часть валютной выручки. Ни на валютной бирже, ни в рознице сейчас не существует свободного рынка — курсом откровенно манипулирует Банк России, причем не столько за счет интервенций, сколько регулируя баланс спроса и предложения. Это, на мой взгляд, уникальный момент для того, чтобы попытаться отказаться от прежней политики и смелее осуществлять денежную эмиссию, которая в 2022 году наверняка не станет определяющей ни для темпов инфляции, ни для цифр валютного курса.
Иначе говоря, очень противоречивый момент в истории российского финансового рынка может быть использован для перехода к новой политике, в большей мере соответствующей принципам современного суверенного банкинга. По большому счету огромные резервы не столько обеспечивали устойчивость российской валюты, сколько позволяли Банку России практически ничего не делать для стимулирования экономического роста, лишь иммобилизуя «излишние» средства, приходившие в экономику вместе с экспортными доходами. Сейчас можно попытаться начать увеличивать вложения в государственный долг (в США в конце 2021 года на Treasuries приходилось 64,5% активов ФРС) и реальный сектор экономики (27% активов ФРС составляют ипотечные облигации). Если бы половина из эмиссии в 5–6 трлн рублей в год направлялась на покупку ОФЗ и использовалась государством преимущественно на повышение доходов низкооплачиваемых групп населения, это не вызвало бы серьезного роста инфляции; если бы еще 1,5–2 трлн шли на субсидированную ипотеку, это никак не повлияло бы на валютный курс; а еще 1–1,5 трлн могли бы направляться на другие приоритетные проекты — но и в этом случае они должны приходить в экономику через стимулирование спроса, а не предложения. Если избежать традиционной ошибки дирижистской экономики — прямого субсидирования и кредитования предприятий, то ограниченная эмиссия будет приносить вполне позитивные результаты, как это происходит сегодня в большинстве стран мира.
Кроме того, сегодня, когда все мы сталкиваемся с серьезным ростом цен, я рискну высказать заведомо непопулярную точку зрения о том, что борьба за крайне низкую инфляцию в периферийной экономике не должна считаться абсолютным приоритетом. С 2000 по 2007 год, когда российская экономика росла самыми быстрыми темпами в своей истории (среднегодовой прирост ВВП составил в этот период 7,2%), инфляция не опускалась ниже 9% (а средний показатель в те годы составил 13,67%). Рост цен не был препятствием ни для повышения уровня жизни, ни для экономического развития. Поэтому, мне кажется, нужно переосмыслить как отечественный, так и зарубежный опыт и использовать сложившуюся ситуацию для тотальной «перезагрузки» российской финансовой системы. От успешности этого проекта зависит, сумеет ли Россия стать более современной, или продолжит руководствоваться в своей финансовой политике аксиомами, сформулированными еще после «азиатского» финансового кризиса в конце 1990-х годов...
