Маленькая Лера

— Меня от жизни тошнит. Я очень открытый человек. Но когда о тебе все кругом говно пишут, что твой сериал говно, трудно остаться добрым. Если к тебе приходят твои друзья, журналисты, и вроде бы с благими намерениями, а наутро ты читаешь о себе такое... Они, что же, не представляют, что я, может, прочитав, проплакала всю ночь, что у меня родители пожилые, что маленькая дочь, а они сделали всем нам больно.  

— Но это тоже правда жизни, у вас свое видение мира. Его всем нам показывают в прайм-тайм. А они видят вас такой. Тоже имеют право.

— Я это ненавижу. Не хочу к этому привыкать. Мне хочется всех разорвать.  

— Так не читайте Интернет.  

— Я не могу. Любая девочка бы про себя прочитала.


Усталая фигурка режиссера в черном бродит по серым коридорам “Школы”.  

Как одинокий петух.  

Это классика, цитата из Карлсона, Астрид Линдгрен.  

Это же цитата из фильма “Все умрут, а я останусь” Валерии Гай Германики. Канны-2008. Лучший дебютный полнометражный фильм. Единственный игровой, который пока сняла Валерия.  

“Я снимаю так, как я это вижу. Это мой мир”, — говорит режиссер.


— Валерия, вы, наверное, сильно вымотались, съемки нон-стопом идут с сентября, теперь вот слава.  

— Я не хочу такую славу. После Канн, где прошли “Все умрут”, у меня еще оставался драйв по этому поводу. В Каннах три раза в день были показы, после показов мне читали стихи о том, что я надежда русского кино и что мне надо снимать полный метр. Сейчас я поняла, что слава больше не завораживает. Я выполнила меру своего режиссерского тщеславия. В 25 лет я все про себя уже знаю. И профессионалы про меня все знают, что я могу и сколько я стою.  

— Так сколько вам удается за день часов поспать?  

— В сутки.  

— Что, простите, еще раз?  

— Вы неправильно говорите. Правильно говорить не “за день”, а “в сутки”. Я часа три-четыре ночью сплю и в обед, здесь, на диванчике, когда меня журналисты не мурыжат. Еще сплю утром в машине, когда сюда еду.  

— А кто же следит за дорогой?  

— Да вы что, у меня для этого водитель есть. Он меня возит. После съемок я плаваю в бассейне, чтобы расслабиться, чтобы не все время быть занятой умственно в этой адской “Школе”.  

— Тяжело вдруг стать главным обличителем пороков общества?  

— Ой, вообще вот это не надо, пожалуйста. Для меня нет понятия порока или греха. Грехов для меня вообще не существует. Я в детстве всего Ницше перечитала. И сейчас мне страшно, откуда столько агрессии в мою сторону: будто я сама средоточие пороков. Это не пороки, это моя искренность. Остальные режиссеры поступают гораздо умнее меня. Они притворяются.


Интервью с Лерой Германикой я ждала часа два. Было воскресенье. В школе на окраине Москвы весь день шли съемки. В коридоре перед выходом потела одетая толпа школьников, массовка.  

Съемки были натурные. На натуре было около -30.  

Присутствия Валерии на площадке не требовалось. “Когда мы снимаем на улице, я не нужна. Я сижу у плейбека до этого, даю актерам задание, объясняю оператору, как нужно снимать. И они уходят. А мне просто нечего делать на этом холоде, зачем себя морозить”.  

На морозе снимала еще один режиссер Наталья Мещанинова. Всего их двое, режиссеров в “Школе”.  

Но Валерия — это имя, бренд, руководитель всего проекта. А обычные взрослые люди, они работают.  

“Потом интервью, потом, потом”, — Лера бродит по школьным коридорам, сливаясь с ними, за ней следом бродит аромат ее дорогих духов.  

Она все оттягивает, и это видно, вместе со мной за Лерой ходит еще одна съемочная группа, которая снимает ее для интернет-издания. Они очень просят, чтобы Лера сказала фразу “Встретимся в “Школе” — слоган рекламной заставки.  

— Я не буду это говорить. Не буду и все. Ну пусть это Будилова скажет (героиня сериала. — Авт.).  

— Она уже сказала.  

— Пусть еще кто-нибудь скажет.  

— Все уже это сказали. Только ты одна осталась.  

— Не буду.  

— Тогда о себе, пожалуйста, немного расскажи. Сейчас звук поставим.  

— Я помню чудное мгновение, передо мной явилась ты, — на Пушкине ставят звук. Режиссер Лера просит показать, как она выглядит на камере. У нее есть пунктик, говорят мне, она не всем дозволяет себя снимать, только тем фотографам, которые снимают ее красиво и в фокусе.  

“Вы меня в мои лучшие годы не видели. Какой ужас”, — Германика недовольно нацеливается на картинку.  

А по-моему, очень симпатичная девочка в образе. Германика в черных кружевных колготках, черном платье, в накидке с меховым воротником, в кольцах готических. Такая вся из себя Черубина де Габриак, скандальная поэтесса Серебряного века, наверное, из-за необычности имен, в них есть что-то общее.  

Правда, Черубина — это литературная мистификация, ее вообще никогда не существовало.  

Лера Германика существует точно.  

— Я родилась в Москве, в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году, 1 марта, в четыре утра, в четверг, в грозовое утро, — декламирует она нараспев.


— Всех, конечно, шокирует, что, снимая про школу, вы сами в школе почти не учились.  

— С первого по пятый класс я посещала кооперативный лицей по системе Рудольфа Штайнера. Потом я училась дома. Потому что мои родители были немножечко диссидентами, и они считали, что так будет лучше. Потом я все-таки пошла ненадолго в школу. Мне там было неприятненько. За две секунды все стало понятно. Зачем ходить куда-то одиннадцать лет, если через две секунды все уже понятно? Это был адок. Это было круче Данте. Но адок надо проходить внутри себя, необязательно для этого посещать школу, мучить себя морально и физически.  

Я опять училась дома. Ко мне приходили учителя. Все это было немного несерьезно. Поэтому я до сих пор не знаю таблицы умножения и пишу без запятых, но это же не главное. После школы я поступила в Тимирязевскую академию на зооинженера. Я люблю животных. Потом перешла в платный институт Натальи Нестеровой на философско-поэтический факультет и уже там познакомилась с режиссером-документалистом Мариной Александровной Разбежкиной, она там преподавала, а я случайно попала на второй семестр первого курса на ее лекцию.  

— И вместе с ней вы ушли в школу телевидения Internews?  

— Да. Марина дала мне первое задание — найти героев и камеру, чтобы этих героев снять. У меня была камера, которой я снимала с тринадцати лет, но для съемок мама мне купила новую, цифровую. И я нашла трех девчонок из Строгина, которые жили неподалеку от нас. Принесла Марине отснятый материал, он ей понравился, но она сказала, что прежде, чем его смонтировать, мне надо немного поучиться. Я проучилась еще шесть месяцев и смонтировала “Девочек”.  

Девочек Лера снимала десять дней. Потом при монтаже — еще доснимала. А они ее шантажировали. Купи им мороженое. Сделай пирсинг. Документальный фильм Германики “Девочки” попал в программу фестиваля “Кинотавр”, где выиграл приз за лучшую короткометражную ленту. Следующий игровой фильм Германики “Все умрут, а я останусь” был показан на Каннском кинофестивале 2008 года в конкурсе “Золотая камера” и удостоен Особого упоминания жюри. Она стала ребенком-вундеркиндом. В 24 года в элитной режиссуре — младенческий возраст. Раньше сразу после школы даже не брали во ВГИК. Лера хотела снимать про сводника Петра Листермана, мечтала увековечить революционера Эдичку Лимонова. Но главный федеральный канал предложил сделать шестьдесят короткометражек про школу… На Первом сказали, что дадут молодому таланту полную творческую свободу.


— Я очень хотела снимать. Я измучилась. Полтора года, пока я не работала после “Все умрут”, много читала, висела в Интернете. Меня заботила, какая реакция на меня. Кто что пишет и что говорит, я постоянно просматривала френдленту в ЖЖ, кто у меня в друзьях... И отвечала на все комменты. А потом раз — и удалила себя изо всех социальных сетей. Почему это произошло? Ну я нашла своих каких-то бывших одноклассников, которые у меня были одноклассниками “одну минуточку”, ведь я в школе почти не училась. Что-то им написала. Такой получился невнятный диалог, они меня, как всегда, не поняли, мне это не понравилось, я решила, что это все несерьезно, и отовсюду себя удалила. Сейчас, после всего, что про меня уже вышло в СМИ, если бы можно было уничтожить весь “Яндекс”, я бы это сделала.  

— Неужели у вас нет никаких авторитетов?  

У меня в жизни один мастер, это Разбежкина, в кинематографе у меня нет учителей, я не считаю, что есть кто-то, кому бы я могла подражать. Могу ли я снять что-то с прицелом на “Оскар”? Да, если поставят передо мной задачу, скажут, Лера, России нужен “Оскар”, будет “Оскар”.  

— Вам не страшно?  

— Что?  

— Ну ошибиться в себе.  

— Я не понимаю вашего вопроса. Что я должна на него ответить?  

— Я слышала, что на съемках “Все умрут” несколько человек из съемочной группы поругались с вами и ушли... А потом, после триумфа в Каннах, попросились обратно в титры. Это правда?  

— Неправда. От меня никто сам не уходит. Я никого и ничего делать не заставляю. Мы общаемся на профессиональном языке. Меня обычно все понимают. А если нет — увольняю. Поэтому мне не сложно руководить людьми. Вот, к примеру, подходит ко мне бригадир по массовке за пять минут до кадра: “У нас форс-мажор. Не двести человек, а 170 набрано”. А я ему: “До свидания”.  

— И вам его не жалко, беднягу?  

— Сейчас пришло время дилетантов, люди, которые говорят, что меня надо сжечь с моим проклятым сериалом, они что, профессионалы? Они ничего не понимают в кино, а смеют критиковать. И вот такие все — непрофессионалы. И с этим надо беспощадно бороться.  

— Как?  

— Я вас умоляю — не плодить новых непрофессионалов. Взять и обновить профессорско-преподавательский состав во всех школах, вузах — везде. Кто не может работать: “До свидания!”  

— Куда?  

— Откуда я знаю. Меня сейчас спрашивают, как нам жить дальше, как будто бы я за все человечество отвечаю. Если я ставлю в своем сериале проблему, это вовсе не значит, что я обязана ее решить. Я снимаю кино. Я не меняю этот мир. Я не верю в спасительную силу искусства, в философскую канитель. Пусть другие об этом думают, те, кому положено думать.  

— Так обычно говорит ребенок — я создаю проблему, а решают ее пусть родители.  

— А с чего вы взяли, что я взрослая? У меня затянулся этот процесс. Я не вырасту никогда. Я никогда не стану рациональной, расчетливой, холодной... Я очень добрый и искренний ребенок. Я собак люблю.  

— И сколько у вас их?  

— Две. Китайская хохлатая. Которую я с собой вожу, ей холодно, я ее в кофточки кутаю. И кавказская овчарка. А еще у меня есть дочь. Моей дочери Октавии в марте будет два года. Мы ее зовем Тавой.  

— Наверное, скучаете по ней — вы же все время на работе?  

— Дочь воспитывают мои родители. Я обеспечиваю ей комфортное существование, я ее люблю. Родители с ребенком сидят моим, я им за это благодарна. Это дает мне возможность работать.  

— А вдруг потом она захочет в жизни совсем не то, что хотите для нее вы? И будет тоже конфликт отцов и детей — как в сериале.  

— Я знаю, что она захочет. Я все про нее знаю. Я дам ей самое лучшее.


...И это тоже о ней. Из интернет-мнений, из журнала для випов “Сноб”.  

Пыталась застрелиться зажигалкой в виде пистолета и спрыгнуть с крыши. Прослушала манерные стихи о себе со стула. В питерском журнале напечатали ее первое литературное произведение и даже заплатили. В Париже участвовала в Неделе русского кино, а потом осталась гулять и читать Замятина. Примеряла на себя роль инвалида, вместе с другими звездами в благотворительных целях сидела в инвалидном кресле, чтобы понять, каково оно.  

“Мне звонят — какие у меня новости, что я делаю. Я теперь медийный персонаж стала. Я не называю себя звездой. Нашим звездам только в песочнице ковыряться... Меня спрашивают, записывают, интересуются, ведь у меня обычно куча событий, это выходит где-то, я бы совсем по-другому все написала, у меня стиль другой”.
Все так серьезно. Все так несерьезно.  

“В мире столько всего происходит. Я не успеваю следить, телевизор не смотрю... Хотя я вот фанат авиакатастроф, когда что-то падает и разбивается, я всю-всю информацию по этому поводу прочитываю. Это такая драматургия — кто, где, как погиб, какие были последние минуты. Это меня захватывает. Такая правда жизни. Но сама я почти не летаю, лучше поездом”.  

— А вы счастливый человек?  

— У вас какие-то советские представления. Что такое счастье? Счастье — это когда тебя понимают.  

— Вот видите, вы процитировали “Доживем до понедельника”. А хотели бы вы, чтобы вас также процитировал кто-то через тридцать лет?  

— После меня, думаю, лет двадцать-тридцать никто вообще не будет снимать кино на эту тему. Про детей и подростков.  

— Ну так ваш сериал все-таки разберут на фразы?  

— Я не люблю короткие фразы. Я люблю длинные монологи героев в конце. В “Школе” их будет, наверное, даже целых два.


— А скажите, как правильно — на бале или на балу? — спрашивает с подвохом Германика.  

— На балу, — уверенно отвечаю я.  

— Вы совсем не знаете русский язык. Вот вы не читайте “Яндекс”, а почитайте лучше Льва Толстого, может быть, хоть тогда узнаете, что Наташа Ростова была на бале, а не на балу...  

— А это правда, что вы сама из дворянского рода, что ваш предок, прадед, был последним томским генерал-губернатором и в 17-м году писал что-то Николаю Второму о коррупции и развале, но не помогло…  

— Ну да. В Интернете есть история смоленского дворянства с XVII века. Это и есть мой род. Знакомые говорят, что да, гены чувствуются. Там было много каких-то событий у моих предков. Но я подробности какие-то не могу сейчас рассказать, я вся в сериале сейчас…  

Свернувшись калачиком, она лежит на диване в администраторской. Чиркает зажигалкой, хорошо, что не в виде пистолета. “Лера, мы тут тебе шоколадный батончик оставили”, — это кто-то из съемочной группы.  

— Тут наверняка полно Е, — разглядывает она обертку. — А я вообще-то с Е не ем. Странно, нет Е. Я тогда вот этот кусочек съем. Да у меня сегодня весь день одни сладости, — она вздыхает.  

Снова входит кто-то из группы. “Сколько сцен на сегодня еще осталось?” — спрашивает режиссер. “Пять”.  

Германика — мне: “Я быстро снимаю. Но вообще-то бывает и по настроению”.  

Германика — группе: “Дайте задание массовке, пусть куда-нибудь бегает. И камеру дайте кому-нибудь из героев, пусть тоже пробуют снимать. Снимаем безумно, очень крупно. Догоняем по ногам, все на деталях снять... Пробег, ла-ла-лай. И быстренько по потолку”, — и она оживленно показывает, как это выглядит. Кивают, что поняли, и уходят.  

На столе в администраторской лежит нарезанная “Докторская” колбаса. Стоят пирамидкой пластиковые стаканчики для чая. На стульях навалены куртки ассистентов. В коридоре на серой стене висит зеленый плакат, что-то про то, что школьники не должны чавкать за завтраком.  

— Хороший у вас реквизит, — замечаю я.  

— Да нет, это тоже правда жизни, здесь всё и все настоящие, — Германика закрывает глаза.  

И — последний монолог лирической героини.  

— А может быть, просто все это сон. Меня, Валерии Гай Германики, не существует. Вы снитесь мне. А я сама тоже живу во сне какого-нибудь писателя или художника. Утром он пишет обо мне пейзажи или сценарии моих следующих дней и ночей. И если бы я с ним когда-нибудь встретилась... я бы его убила. Зачем он написал обо мне такое, зачем он сделал меня такую, ну кто его просил?..

P.S. Из русского орфографического словаря: около 180 000 слов. / Российская академия наук. Институт русского языка им. В.В.Виноградова / О.Е.Иванова, В.В.Лопатин (отв. ред.), И.В.Нечаева, Л.К.Чельцова. — 2-е изд., испр. и доп. — Москва, 2004. — 960 с.
Бал — на балу (род. падеж).
На бале — устаревшее, не используется.