Литератор Занездров часто задумывался о метафизическом и метафорическом (размыто условном) понятии «твое время». Что означает сия туманная формулировка, какой смысл, какую протяженность, какое наполнение эта идиома таит? Бесспорно: хозяином себе, повелителем собственной планиды, фаворитом судьбы бываешь кратко... В любом сегменте внешних обстоятельств можешь ограниченно или длительно удерживать позиции, но с каждой секундой очевиднее: ты не ко двору чуждой нахлынувшей реальности. Тщетны поиски взаимности. Ты — рыба, выброшенная волной преобразований на жесткий каменистый или вязкий песчаный берег, бьешься в конвульсиях...
Великий Чарли Чаплин пытался ладить с грянувшей эрой звукового кино, выпустил на экраны скучного «Мсье Верду» (себя самого, постаревшего и пронафталиненного), но канул стержень профессиональной стези, испарилась уверенно прочерченная линия успеха, мэтра инерционно лелеяли (как дорогостоящий музейный экспонат), смахивали с ангельских крылышек пыльцу благодарности, а стремнина безразличной действительности обтекала патриарха, превращая идола в лежачий камень. Благоденствовал с семейным выводком в респектабельном швейцарском имении... Ему не это было нужно! Покой противопоказан неуемному трюкачу!
Занездров не был Чаплином. Скромного таланта беллетрист отдавал отчет небогатому конгломерату отпущенных ему способностей. Впрочем, масштаб дарования не соразмерен обуревающим душу порывам, не характеризует размаха и объема страстной, нетерпеливой натуры: в юности словотворец полыхал гражданской отвагой, огорошивал смелыми фантазиями, бунтовал против цепенящей цензуры, жаждал идеологической свободы, споспешествовал ее торжеству.
Дальнейшее озадачило (и удручило): светочи, коим искренне и преданно служил (не псом на побегушках, а возвышенно, так служат в храме, молился их уму, широчайшим познаниям, решительности, крепил дружбу, все они были «заединщики», как шутливо себя называли), заняв в наставшем долгожданном парадизе вольности ключевые посты, перестали замечать, отринули и воцерковили-обласкали антипатичных Занездрову прихлебаев, назначили их кумирами, сделали витриной своей пропаганды и, в обнимку с этими разрекламированными пустышками, пировали, предав недавние идеалы.
Занездров не бросился поспешать за выжигами (их пошлые амплуа сделались ему омерзительны), замкнулся в ненужности и некодворушности, избегал шумных сборищ, банкетов и съездов сановных воротил, сторонился и злопыхательских, разъедающих, подтачивающих основы убеждений посиделок таких, как он сам, лузеров. Хранил затворническую цельность, взращенную нищим детством, полным лишений отрочеством, трогательной заботой родителей, не могших завещать сыну ничего, кроме наказа блюсти достоинство в самых неблагоприятных перипетиях. Пусть жадные до шумихи пустозвоны, подхлестываемые азартом посулов и подачек, взвихривают карьерные пируэты, пусть, шикуя нарядами, осыпают себя мишурой легко доставшихся наград, увенчиваются фальшивыми лаврами, регалиями, каскадами блатмейстерских премий: вне показухи, на отшибе, спокойнее, несуетнее и вольготнее предаваться философской медитации. Коль трещит по швам и терпит крах табель нравственных ценностей, а представления о добре и зле перевернуты с ног на голову, пристало дистанцироваться от позорной вакханалии. Не впервой! Не привыкать!
Вспоминал себя прошлого. Не зашоренного, не замороченного профанацией (в отличие от многих) — того себя, который презирал повальный, кромешный бред, безостановочно, беспередышечно льющийся из каждого репродуктора: «Вместе с партией, вместе с народом!». А сколькие поддались, перестали ориентироваться, не отличали плодоносные зерна от провоцировавших массовое помешательство плевел! Теперь путаница еще непоправимее: сам он, продолжая сочинять нетленки (чувство юмора не утратил!), порой терялся, не умея определить, хороши или плохи его персонажи. День думал одно, на следующий — прямо противоположное. Раньше, если о человеке говорили дурно, мог сопоставить, насколько суждение соответствует истине. Теперь — в отсутствие критериев и моральных норм: даже на авторитетные источники нельзя полагаться, все лгут напропалую! — из-за несовпадения собственных представлений о благе, совести, справедливости, совершенстве и реальных наблюдений и фактов охватывало бешенство, глаза застила слепая ярость — жаждал, как в молодости, переиначить, заставить, черт возьми, измениться все, буквально все, чтоб стало как положено! Перестал выходить из дома. Пренебрегал новостями. Телефон не включал.
Незыблемые внушенные родителями постулаты были спасением, прибежищем — тихой гаванью, где отмякал после неурядиц. Точнее, то была скорлупа ореха, не позволявшая выпасть и пропасть драгоценному ядру. Иногда казалось: не хватит сил и терпения, хотелось махнуть на возобладавшее попрание и поношение здравости рукой — и прекратить сопротивление, но наивная детская вера в разум не давала разнюниться, согнуться, сломаться. Ощущал: на донышке опустошенного организма происходит кропотливая восстановительная, созидательная работа, реставрация разбитых надежд. Так склеивают разлетевшуюся на куски вазу. Непрочно, но можно любоваться (увы, использовать рискованно и нежелательно). Тем не менее возвращалась энергия, выправлялась уравновешенность: не бывает идеальных условий, настоящее — продолжение предшествовавшего. Если прошлое криво, неизбежны повторные эксцессы и перекосы: логичная, преемственная эстафета... Столько лет твердили противоположное тому, что вершили на практике... Отчетливо всплыло: в очереди за картошкой (даже она была в дефиците) низошло озарение — пора поставить заслон демагогической байде и отказаться от продолжения провального коммунистического эксперимента, этим сэкономим время, необходимое для поиска лучшего пути! Человечество всегда пыталось создать справедливое государство. Множество вариантов общественного устройства отброшено, множество будет забраковано, но очевидно порочный угара необходимо прекратить!
Как-то смотрел вместе с братом телевизор. Выступала молодая не то доярка, не то ткачиха, рассказывала о соревновании на предприятии, запиналась, заглядывала в бумажку.
— Трудно чушь нести? — сочувственно обратился брат к экрану. — Рожать детей проще?
«Поразительно, сколь легко навязать людям чуждый им образ жизни! — подумал Занездров. — Насаждаемый флер — вредоносная, губительная прививка. Эдакий нарост на дереве, поедающий ствол, мешающий циркуляции соков... Но с людьми не столь просто, как с деревьями или химреактивами в лаборатории. Не изменишь вектор движения одномоментно, не перекрасишься, не развернешь негатив диаметрально позитиву. Машина запущена, сразу ее не остановишь. У исторических начал и финалов свои законы. Требуется время, много времени, чтобы сбросить обременительные оковы, будто изношенную негодную одежду заблуждений, для этого миф должен полностью изжить себя. Конечно, такие опыты дорого стоят. И платят за них кровью — поэтому быстро от них не откажешься. Надо тщательно готовить метаморфозу. Нетерпеливые одиночки одним махом ничего не изменят. Им следует смириться и ждать, ибо настрой консервативной массы не переборешь в единый миг, возможно, придется потратить жизнь на промежуточный бренный финиш, состариться заодно с дряхлеющим режимом и синхронно с ним испустить последний вздох. Кому-то более счастливому (счастливому ли, как знать?) достанется следующий старт, быть может, удачный. А затем — очищающие волны пойдут расходиться кругами по воде...»
Хотя: что назвать удачей и успешным поиском? Сразу после Октябрьской революции начался очередной раунд борьбы за власть и привилегии. Поименовать эту остервенелость можно как угодно — и классовым антагонизмом, и схваткой за кусок пирога, и сражением за коммунизм. Угнетала пассивная людская покорность на всех этапах. Представлялось: недовольство бесконечно затрудненной — до усталости, до истощенной измотанности — рутиной вот-вот прорвется, стоит кому-то одному выразить несогласие, возмущение, окружающие подхватят и поддержат. Но ничего сулящего перемены не происходило. Недовольные насмешливо шушукались по углам и продолжали участвовать в ненужном, более того, — вредном лицедействе.
...Пульсация неуемной мысли не пропадает втуне, улавливается чуткими локаторами Вселенной. Приехал нафабренный курьер, привез лакированное приглашение на высокопоставленный бал. Занездров в изумлении и из любопытства поехал. Там к нему приблизился господин в строгом скоморошьем костюме и цилиндре, представился посланцем Контингента Стражей Галактического Смысла, церемонно снял нетипичный для повседневного обихода и будничного употребления головной убор и предложил лично, собственной писательской рукой извлечь из бездонной киверной емкости лотерейный билет. Призом явилось каллиграфическое послание с затейливыми вензелями (Занездров пожалел, что не захватил очки, буквы плясали перед зрачками вместе со скачущей по паркету галопом расфуфыренной публикой): «Наша кармическая организация приглядывает за всеми и за тобой. Не превращай праздник гармонии в прижизненный ад, успеешь повариться в котлах преисподней. Ненависть бесплодна. Неудавшаяся участь — не трагедия. Ставь отвратительное на службу фортуне, эксплуатируй подлости, как мельница эксплуатирует и выплевывает воду, будь плюшевым мишкой, а не роковым буревестником, пока не вышвырнут на свалку разношенным башмаком».
Занездров сорвал с ноги свой свеженамазанный гуталином стоптанный ботинок и до черного блеска начистил фейс инфернальному эмиссару, потом надраил рожи прочим устроителям карнавала — аж до звездного сияния.
