— У нас пока нет самостоятельно отделения — мы относимся к отделению СХР в ДНР. Нас двенадцать человек, мы, так сказать, «слабенький» коллектив. Средний возраст членов Союза — под шестьдесят: самому молодому 40 лет, самый пожилой 84 отпразднует в этом году.
— Двенадцать — это мало, а сколько мастеров кисти должно быть?
— Дело не только в количестве. Мы сейчас реально не можем вести организационную работу. У многих из нас большие проблемы с жильем, с мастерскими (у некоторых погибли работы во время боевых действий).
Но отделение нужно — мы привыкли быть самостоятельными. У нас своя организация была всегда.
— Во времена существования Национального союза художников Украины?
— До 2014 года у нас было до сорока членов, велась активная выставочная деятельность, и мы отличались на фоне других регионов. Мариупольская организация всегда была впереди — вы не подумайте, что я тот кулик, который свое «болото» хвалит.
Мы представляли работы на выставочные комиссии, из десяти авторов проходили отбор восемь или семь. Это очень высокий показатель. Я узнавал — у Одессы, Харькова или Днепропетровска, то есть у областных центров, имеющих собственные учебные заведения — художественные училища и академии, процент был 30–40. Это о многом говорит.
— Были ли в Мариуполе при СССР Дом художников и иные помещения, которыми можно было бы пользоваться сегодня?
— Во времена Советского Союза я не работал в системе СХ, но знаю, что были мастерские и большое здание Художественного фонда.
В прошлом в Мариуполе существовал большой госзаказ на оформление спортивных, социальных объектов — любые большие строительства не обходились без художественного комбината при Худфонде СССР и мастерских при заводах-гигантах.
На заводе тяжелого машиностроения до сих пор сохранились монументальные мозаики спортивной тематики, украшавшие цеха. Они были огромными — примерно 30 метров на 25.
После 1991 года здание принадлежало НСХУ — мы его не могли ни продать, ни выкупить, но могли пользоваться.
— Во время боев за Мариуполь оно не пострадало? Я так дотошно спрашиваю, чтобы понять, могут ли при России его вернуть живописцам?
— Пострадало, но его можно восстановить. И по той информации, которая мне доступна, его после восстановления «планируют использовать по предыдущему назначению».
Я спрашивал, кто будет собственником, мне ответили, что муниципалитет.
— Главное, что не останетесь без крыши над головой. Кстати, где ваши коллеги собираются сейчас?
— Либо у меня дома — я живу в частном секторе, либо в новом Центре современного искусства и культуры им. Куинджи, где мы вручали членские билеты, например.
— Ваши эмоции от получения этой красной книжечки сопоставимы с радостью от обладания российским паспортом?
— Я испытал душевный подъем. Вручение паспорта — это торжественное, но все же глубоко личное событие. Ты лично получаешь документ и приносишь присягу.
А членские билеты Союза выдавались команде, это был праздник всех нас, а не одного отдельно взятого художника. Мы шли к этому моменту два долгих года. Были удачи, неудачи, минуты, когда опускались руки и казалось, что ничего не получится…
Так что это был триумф, хотя церемония немного смазалась — из Москвы на нее никто не приехал, хотя приезжали в Запорожье, Крым и Луганск. Но это детали.
— Расскажите о своем творчестве — наши читатели вряд ли о вас много знают, а это возможность познакомиться.
— Станковой живописью я занялся в 90-е, это стало моим основным занятием.
При СССР я состоял, как уже было сказано, в художественной бригаде, которая специализировалась на оформлении детских садов, школ, пионерских лагерей, спортивных комплексов.
Наглядную агитацию мы тоже делали, но она не была главным занятием. Но на личное творчество времени точно не оставалось.
И тогда мои интересы лежали в сфере графики сухими материалами и скульптуры — мелкая пластика.
После распада единого и могучего пришлось браться за дизайн, оформление интерьеров. Но подсознательно я понимал, что это зыбко и ненадежно, нужно искать другие пути. Так живопись вышла на первый план.
— В каких музеях Донбасса и России можно увидеть ваши полотна?
— В «материковой» части РФ только в Елабуге, наверное, где по результатам симпозиума мариупольцы — я, Александр Овсянников, Сергей Марков и заочная участница Анастасия Сикорская — передали свои работы местному управлению музеев.
Это то, что точно знаю. В 2015 году в Госдуме проходила выставка «Взгляд Юго-Востока», и там представили шесть моих произведений, их судьба мне неизвестна.
Что касается Донбасса, в Мариуполе я представлен в двух музейных коллекциях.
Количество работ я не вспомню, хотя у меня лежат документы дарения.
Чуть не забыл, что подарил картины в музей греческого поселка Сартана, расположенного неподалеку. Насколько я знаю, этот музей цел.
С мариупольскими собраниями ситуация более драматичная: мои картины в запасниках художественного музея сгорели — это я знаю от бывшего директора.
Что касается Центра современного искусства, то там работы уцелели как минимум частично, но те, что сохранились, поставлены на учет, и за них я спокоен.
— Донецкие и луганские писатели признавались мне, что при Украине существовало идеологическое вмешательство в литературу. Скажем, русскоязычных писателей в «Нацспилку» принимали со скрипом или вообще не брали. Художникам в этом плане было легче?
— Прямого давления я не ощущал. Но намеки были, скажем, когда я писал для выставок на русском языке каталожные данные на обороте картин и подпись автора в углу.
Мне замечали, что должно быть не «А.Шпак», а «О.Шпак» — от украинского написания имени «Олександр».
Но это был 2005 год — тогда было проще.
Конечно, идейное влияние было, но подспудное, живописцы понимали же, какие темы поощряются, так что многие подстраивались, понимая, куда ветер дует.
— А после Русской весны, когда украинский национализм стал государственной идеологией, ситуация усугубилась? Художники, которые были в части Донбасса, подконтрольной Киеву, рисовали Ивана Мазепу или Степана Бандеру?
— Наверное, рисовали, но я не видел. Случаи бывали разные. Меня однажды пригласили в СБУ (Службу безопасности Украины) и предложили написать картину на тему «АТО» (так называемая Антитеррористическая операция, военная кампания Киева по подчинению Донбасса 2014–2022 годов. — И.В.). Если не хочешь портрет — тогда пейзаж. Я мягко от этого ушел, но другие соглашались.
— Вспомните события зимы-весны 2022 года. Вы встретили их в Мариуполе или уезжали?
— Я даже в Россию ехать отказывался, потому что не мог бросить мастерскую. В подвал я спрятал почти все работы, но некоторые не прошли в люк — их пришлось оставить в помещении, за них я очень переживал.
Дом моей сестры, которая, слава богу, успела перебраться к сыну в Чебоксары, превратился буквально в щебенку, даже не знаю, сколько раз туда «прилетело».
Но мне повезло — дом выстоял, только пара окон вылетела и крышу посекло осколками. Зато картины не пострадали, только одна провисла из-за мороза.
— Когда не стало отопления?
— Да.
— Блага цивилизации возвращались постепенно? Вода, свет, тепло — что вернулось первым, когда над администрацией города подняли российский триколор?
— Дневник я не вел, точно не скажу, но первая гуманитарка появилась сразу, как только на окраины Мариуполя зашла армия России.
Но доставить ее можно было не во все районы, так что людям, чтобы выжить, приходилось даже ходить за продуктами через линию фронта — по нескольку раз пересекая украинские блокпосты.
Сначала ко мне пришла вода, примерно в августе. Свет — в сентябре, газ — не позже октября, я помню, что не успел начать переживать, как бывает при приближении зимы.
— Как вы обходились без воды несколько месяцев?
— Ходили к родникам и колодцам. Собирали талую снеговую и дождевую воду.
Чтобы ее можно было пить, лично я использовал фильтры для воды.
Купил на «блошином» рынке, которые возникали то там, то здесь, картриджи для «Барьера». Получалась прекрасная вода.
— Была ли возможность покинуть город в разгар боевых действий?
— На разных этапах был организован выезд как в Россию, так и на Украину.
— Существовал ли в мирное время в Мариуполе аналог московского Арбата или донецкого бульвара Пушкина, где бы мастера кисти могли «обменивать искусство на деньги»?
— Начну с того, что это иллюзия, что такие места как-то помогают художникам. У меня еще в советские времена был старший товарищ, прекрасный акварелист Владимир Ефимкин.
Во время перестройки у нас пытались организовать «Арбат», он функционировал с переменным успехом в разных местах — на парапете Центрального универмага, а затем возле Водонапорной башни, считающейся символом Мариуполя.
Я туда не ходил, а Ефимкин отважился. А когда увидел, что рисуют и что нравится покупателям, произнес такую фразу: «Рембрандт там не заработал бы ни копейки».
Это касается всех «Арбатов», включая Монмартр.
Мой донецкий коллега, народный художник Украины Григорий Антонович Тышкевич, лауреат многих премий, побывал во Франции. И начал в одном из музеев интересоваться Монмартром — как туда пройти и так далее.
А ему иронически ответили: «Ребята, чего вас туда тянет? С теми, кого там продают, ни одна серьезная галерея не будет сотрудничать!».
— Но вернемся к Мариупольскому отделению. Почему нет достойной смены ветеранам изобразительного искусства, что можно сделать, чтобы к вам стала вливаться «молодая кровь»?
— Причин несколько.
В Мариуполе нет профильного училища или института. В 2020 году у нас открыли филиал Национальной академии искусств Украины, но он просуществовал два года.
Донецкое училище далеко. И его выпускники предпочтут обосноваться в Донецке, а не возвращаться домой.
Так было и при Украине — наши талантливые ребята отправлялись в Харьков, Одессу, Киев и там и оставались. Там возможностей для творчества было всегда больше.
Мариуполь — промышленный, металлургический центр, здесь приоритеты, по крайней мере после ухода советской власти, были другие.
