Накануне юбилея мы встретились на «Мосфильме» в студии Павла Лунгина, где год назад разговаривали о запуске его нового фильма. Тогда шел поиск актеров, локаций, создавались костюмы. Известные актрисы привозили своих детей в надежде на роль колдовской девочки. Теперь кабинет украшают фотографии с космическими северными пейзажами и лицами актеров, сыгравших главные роли. Лунгин погрузился в соцсети, заменившие многим реальность, но не спасшие от одиночества. Об этом его «Василиса и хранители времени», где Дарья Мороз сыграла блогера-миллионника.
— День рождения отметите уже не в трудах праведных, как год назад? Фильм практически готов?
— Работа подходит к концу. А я пока улетаю в Черногорию, чтобы немного отдохнуть. Там такое яркое солнце и такие райские кущи вокруг, что работать не получается, хотя я иногда что-то монтирую, пишу. Если бы я был настоящим писателем или художником, тогда другое дело. Там еще сохранилась дикая жизнь. Кто-то любит цивилизацию, я предпочитаю дикость.
— Сидите в саду и думаете о чем-то важном?
— У нас там маленький садик и дом высоко над морем. Спускаться к нему легко, а подниматься наверх, на уровень восьмого этажа, непросто, хотя полезно для здоровья. Там дивные оливковые рощи. Сейчас покажу. Таких нигде больше нет. Их тысячелетние стволы производят на меня волшебное впечатление. Из них вышла вся греческая скульптура.
— На «Кинотавр» времен Марка Рудинштейна вы однажды приехали как заморский гость из Франции и сказали, что все там так хорошо, сытно и спокойно, но не хочется петь. Нужна боль...
— Теперь и во Франции уже не так хорошо.
— Люди устремляются в поисках безопасной и лучшей жизни к дальним берегам. А вы предпочли Парижу Москву.
— Каждый человек живет в своем мире и аквариуме. Для меня очень важны среда и родной язык, возможность заниматься любимой профессией.
— Вы же были любимцем Каннского кинофестиваля.
— Был да сплыл. Все проходит. Это Екклесиаст: время обнимать и время уклоняться от объятий, собирать и разбрасывать камни.
— Вы находили во Франции финансирование, возникали европейские проекты. Можно же было работать?
— В тот момент в России стало легче и интереснее работать. Сейчас опять сложно. Я не могу до конца понять новую ситуацию.
— Ваша мама, переводчик и филолог Лилианна Лунгина, воспитывала вас как французского мальчика?
— Нет. Она меня воспитывала как русского мальчика.
— Вы же с детства изучали французский язык и литературу.
— Французский я учил с детства наряду с русским, но это не значит, что я рос как французский мальчик. Мама пыталась сделать из меня интеллигентного, образованного ребенка. В ней была русская принципиальность, русская идейность. Она хорошо чувствовала, что заключено внутри нас, потому ее рассказ о пережитом в фильме «Подстрочник» имел такой успех. Она выразила эмоцию, какую-то сумму пережитого, где было хорошее и плохое, ее любовь, друзья. Я тоже очень привязан к друзьям, своему кругу общения.
— С детства выбор профессии был предопределен, раз родители связаны со словом? Прямой путь в лингвисты и сценаристы?
— Ты же понимаешь, что лингвист и сценарист — совершенно разные профессии. Лингвисты — это математики. Родители меня как раз в них и определили (изучал структурную и прикладную лингвистику в МГУ. — С.Х.). Но я не мог никакой наукой заниматься просто по складу характера. В каждом из нас сидит маленькая обезьяна. У меня она проявилась в желании играть, импровизировать, что-то менять. Режиссура — такая таинственная вещь, которую сложно определить. Я преподаю на Высших курсах сценаристов и режиссеров, и понять, кто из студентов талантлив, очень сложно. Один хорошо говорит, другой силен в чем-то еще. А есть невидимый дар — жить на площадке, придумывать на площадке, перевоплощаться в актеров, заставлять актеров перевоплощаться в себя.
— Вы в сорок лет дебютировали в режиссуре. Это тогда было поздно?
— Конечно. Это всегда поздно, и сейчас тоже.
— Какой внешний фактор способствовал вашему выбору?
— Перестройка. Это был такой активный всплеск энергии. Я давно хотел заниматься режиссурой, но меня к ней не допускали, писал не очень хорошие сценарии, которые снимали, но плохо. Я переживал, снимал свою фамилию, брал псевдоним, а потом махнул рукой. Понимал, что мне надо еще что-то делать, кинодраматургией все не исчерпывается.
— Что значит «не допускали»? Были тому объяснения?
— Да никаких объяснений. Просто месяцами сидел на студии Горького в приемной директора Котова, и ничем это не заканчивалось.
— Но пришло бурное перестроечное время и…
— Я написал интересный сценарий «Такси-блюз», который понравился на «Ленфильме». Мне хотели дать еще режиссера, потому что не были во мне уверены. Сценарий попал совершенно случайно через вторые-третьи руки к одному французскому продюсеру, и мне позвонили. Во Франции его перевели. И тут мама и французский язык стали мне помогать. Я вспомнил, что умею говорить по-французски. Как-то все закрутилось. Французов интересовало все, что тогда происходило в России, как можно выйти из коммунизма. Мне повезло с оператором Денисом Евстигнеевым. Он мне очень помог, поскольку я был технически совершенно не образован. Да я и сейчас в этом смысле не очень подкован, больше полагаюсь на вдохновение.
— Так это главное!
— Я тоже так считаю. Главное — возможность соединять, располагать в пространстве свои замыслы. Ты написал на бумаге, как герой вошел, а другой вышел, кто и что сказал. Но как это происходит в реальности? Как обжить пространство комнаты, где четыре-пять человек друг друга бы любили или ненавидели? Причем способность все это сделать может быть и у глупого, и у умного человека. Это как шестое чувство.
— Какой ваш главный фильм?
— Самые известные — «Такси-блюз» и «Остров». Я очень люблю «Царя», считаю его ни на что не похожим. Назвал бы «Свадьбу». У меня есть совершенно недооцененная картина «Дирижер» — очень наполненная и экономно снятая. Мне нравится то, что я сейчас снял — «Василиса и хранители времени», хотя было тяжело. Все, кто думает, что снимать сказки легко, ошибаются. Сказки снимать тяжело.
— Александр Сокуров тоже снял «Сказку», которую показали во всем мире, а у нас все ограничилось несколькими показами.
— Но это же не сказка, а скорее рассуждение, эссе о политической жизни XX века.
— Я была у вас год назад, когда многое еще не было понятно про новый фильм и назывался он «Василиса и королева лайков». Насколько за год замысел трансформировался?
— В целом он не изменился, хотя снимали не там, где планировали. Но в кино всегда что-то меняется. Сейчас мы заканчиваем компьютерную графику. Картина смонтирована. Мы ее сократили на 20 минут.
— У вас в итоге блогеры снимались?
— Известные — нет.
— Правда, что вы присматривались к Дане Милохину, а он не принял ваше предложение?
— Так и было. С ним сложно. У него тогда было особенное время. К нему Басков подоспел, он пел и танцевал. А работа в кино — тяжелое дело.
— Наверняка он не знал, кто вы такой.
— Конечно, не знал. Я ему говорил, что он похож на Джонни Деппа, а он спросил: это кто такой?
— Потому что это все для него старики.
— Наверное. Когда мальчик окунается в неправедную славу и большие деньги, это непросто.
— Представляете, с какими сложностями вы бы столкнулись теперь, снимись Даня Милохин в вашей картине?
— Думаю, что фильм бы не вышел.
— Тем временем в голове уже рождается новый замысел?
— Я некоторое время думаю о том, как снять полнометражный документальный фильм о Петре Мамонове с элементами докудрамы, чтобы разобраться в его жизни. У него их было четыре.
— А что это за четыре жизни?
— Он был бомжем и хулиганом, потом неожиданно стал рок-звездой. Позднее — знаменитым актером и отшельником. И каждый раз доходил до какого-то уровня, и тут бы на взлете продолжать, но... Он рок-звезда. Все его современники поют, играют. У него мог быть контракт с англичанами (британский композитор и продюсер Брайан Ино, познакомившись с группой «Звуки Му», предложил записать альбом и организовать зарубежный тур. — С.Х.). Но Мамонов разогнал группу, поставил всех в сложное положение, не подписал контракт. Он разрушил себя как музыкальную единицу и стал актером. В актерстве тоже достиг высот, но редко снимался. И вновь все разрушил, уехал, превратился в отшельника, старца, не знаю в кого, и начал писать очень нежные, тонкие, лирические стихи.
— Началась мощная духовная жизнь?
— Я не пойму, что это? В нем было желание саморазрушения. В то же время он выстраивал жизнь. Петр Мамонов — загадочный персонаж, в котором соединялись абсолютно несоединимые вещи.
— Опять же, все так быстро проходит, и сегодня многие молодые люди ничего о Петре не знают.
— Интернет наполнен Мамоновым. Не знаю, будет ли мой фильм кому-то интересен. Посмотрим. Мне это интересно. Каждый фильм — это испытание и невероятный экзамен для тебя. Почему люди в старости преподают? Потому что они хотят принимать экзамены и не хотят их больше сдавать. Хотя режиссер, актер постоянно сдают экзамены, каждый раз голым выходя на сцену или представляя свой фильм.
— Вы дружите с теми, кто моложе. Всегда удивлялась вашей привязанности к Алексею Мизгиреву, несмотря на возрастную разницу.
— Ему 1 июля исполнилось 50 лет. Я был на его дне рождения. Да, стремлюсь к молодым, хотя Алексей уже взрослый человек. Я ходил на его премьеру в МХТ на «Дамусобачку». По-моему, сейчас в театре можно гораздо больше сказать, чем в кино.
— Нет ощущения, что вы как маститый режиссер видите жизнь из окна автомобиля и многого не знаете?
— Плохо знаю, но что-то все-таки знаю. Я чувствую, что какие-то новые интонации, типажи от меня ускользают. Тургенев же тоже жил во Франции и писал «Записки охотника». И Гоголь начал за границей писать вторую часть «Мертвых душ», и уже непонятно, что из этого получилось. Все по-другому устроено. Это особый дар — понимать, где правда, а где неправда.
— Как иногда говорят, в плацкартных вагонах надо ездить.
— Я в свое время много путешествовал в плацкартных вагонах. Но что создали те, кто в них ездит? Творцу важнее соединение внутреннего опыта, а не внешнего, душевное восприятие, болезненное или нет, те самые травмы, о которых мы сейчас говорим. Хотя смешно относиться к жизни как к травме. Не может быть лекарства от стресса, потому что вся жизнь и есть стресс. Без него не было бы эволюции. Ты же понимаешь, что мы бы остались волосатыми обезьянами?
— Дар все определяет, а не плацкартный вагон.
— И предназначение творца. Не случайно ведь существует изгнание из рая. В раю скучно. Там, где пьют только капучино с овсяным молоком, ничего не происходит. Изгнали из рая — и началась история, жизнь. Сейчас уже в пятом классе с детьми работают психологи. Они всюду и кому-то помогают, когда совсем плохо. Иначе бы к ним не обращались. Они должны тебе где-то соломку подстелить. Но я против этого. Психолог убивает искусство.
— Какие есть преимущества в зрелом возрасте? Мудрость?
— Главное, что мы живы и радуемся этому. Самое удивительное, как время тебя обтекает, а ты внутри остаешься еще молодым человеком. Я же кинулся показывать тебе фотографии оливковых деревьев в телефоне, потому что они меня радуют. Синдром жизни в нас сильно укоренен. В зрелом возрасте много плюсов и много минусов. Ну, что делать? Человек в среднем стал жить на двадцать лет больше, чем это было пятьдесят лет назад. Это большой скачок. И что-то надо делать с этими двадцатью годами. Мне повезло — я могу еще работать. Наверное, не так активно, как раньше. Я раньше отчаянно работал, но все равно хочется еще что-то сделать. Воспринимаю жизнь как живую материю. Ты все время что-то придумываешь, не реализовываешь даже, но явно получаешь удовольствие. Некоторые с двадцати лет принимают зло как нечто само собой разумеющееся. Не обязательно его делать в старости. Должен тебе признаться, что 75 подкрались незаметно.
— Не грустите, надеюсь?
— Нет. Надеюсь еще что-то сделать. Хочется не то что работать — жизнь и работа неотделимы. Ох! Не знаю, как это сформулировать. Какая-то вечная эмоциональная и творческая жизнь всегда есть, как и радость от солнечного утра, цветка, собаки, красивой женщины, друга, застолья, возможности сделать хорошую сцену, когда чувствуешь, что все замирает вокруг тебя. Съемочная площадка чутко на такие вещи реагирует. Не важно, что кто-то ест бутерброды или бесконечно пьет чай, но они все чувствуют, когда идет электричество. Это и формирует нашу осмысленную жизнь.
