«Вот кто самая красивая девочка?»
— Максим, «Генерал и его семья» вышел в прошлом сезоне, когда на широкий экран еще не вышел фильм «Праведник». Тем не менее спектакль бьет все рекорды по продажам, несмотря на то, что идет он почти четыре часа, и в нем нет ни одной вахтанговской звезды. Что в нем такого особенного и что делает его хитом?
— Мне кажется, что там много любви. Это не мои слова, а нашего режиссера Светланы Васильевны Земляковой. Любовь «Генерала» захватила огромную аудиторию: возрастную и молодежь, театралов и тех, кто редко заходит в театр.
— У тебя возрастная роль: генерал-майор Советской армии Василий Иванович Бочажок. Тебя, конечно, состарили, но ведь возраст достигается не гримом...
— Мне густые брови сделали, немного седины добавили. Но возраст в первую очередь играется за счет отношения к тем или иным событиям, к людям. Фокус в том, что надо по-настоящему вжиться в этого человека и сыграть его возраст изнутри. Чтобы зрители реально поверили: это взрослый человек. Кстати, родители одного нашего актера (он играет молодого героя) до сих пор думают, что мне пятьдесят с чем-то лет.
— Военные — особая категория, тем более советские. Как их играть человеку, который, во-первых, вряд ли помнит советскую жизнь — был маленьким, а во-вторых, насколько я знаю, ты не из семьи военных?
— Да, семья не военная. Но у моего генерала есть внутренняя установка на "хорошо/плохо", и он борется за эти свои "хорошо и плохо". Знаете, мой отец с ним очень похож.
— А отец видел этот спектакль?
— Нет, он болеет, давно уже не ходит в театр. Но у него ко мне такое качество любви, как у моего героя в спектакле к дочери. Вот я не могу похвастаться таким качеством любви, как у него. В отце меня всегда восхищало и восхищает его четкое представление о том, что такое хорошо, что такое плохо, а полутона не для него. Воспитание такое: честность возведена в культ, и самое главное — вопрос чести. Ты должен быть хорошим человеком, обязан быть честным. И не дай бог, если кто-то заподозрит (даже теоретически), что ты сделаешь что-то такое, за что тебе будет стыдно. И в спектакле у меня есть сцены, которые я взял как бы из личной жизни и попросил режиссера их добавить. Но главное там все же — побеждающая сила любви.
— Тем более это особый вид любви — отца к дочери. Ведь у тебя, если не ошибаюсь, тоже дочка растет?
— В спектакле есть фраза, которую я говорю: «Вот кто самая красивая девочка?» Ее не было у автора, да там много чего не было. Но я всегда это говорю своей дочери, и мне очень хотелось, чтобы она вошла в спектакль. Дочка у меня до какого-то возраста всегда отвечала на мой вопрос, достаточно провокационный: «Да, я!» Она говорила это очень уверенно, там не было никаких сомнений, и меня всегда это так восхищало, так мне нравилось. Сейчас ей уже пять лет, и она стесняется. Когда спрашиваю про самую красивую девочку, говорит: «Это нескромно». Но я этот момент всегда так любил… Я ей говорю: «Ты можешь не отвечать на этот вопрос, но для папы ты — сама красивая». Мне кажется, для папы дочка — это все.
— Ты сумасшедший отец?
— Ну да… Но если вернуться к спектаклю «Генерал и его семья», то дело не в случившемся событии: взрослая дочь приехала к отцу беременной. Дело в любови отца к ней. И ты в любом случае играешь эту отцовскую любовь и таким образом про себя рассказываешь.
В математике есть форма — и в театре есть форма
— Мне кажется, что для тебя это еще и очень личный спектакль, потому что тебя воспитал отец…
— Да, меня папа воспитал. И дочь, которая есть, тоже теперь воспитывает. Ну конечно, это все так перекликается со спектаклем.
— А отец спрашивал: «Кто самый красивый мальчик?» Или у тебя суровое мужское воспитание?
— Нет, он так никогда не говорил. И у меня не было сурового воспитания. Конечно, мог что-то сказать, и по-разному, но без суровости точно. Мне кажется, характером отец… в общем, он меня любит сильно.
— Что он сказал, когда ты его поставил перед фактом, что пойдешь поступать в театральный: «Папа, хочу быть артистом»?
— Он сказал: «Никогда». У вас матом тут ругаться нельзя, а то я бы повторил, что он мне тогда ответил. Он у меня с хорошим юмором, но тогда сказал жестко. Ему это очень не нравилось: ему казалось, что это такая профессия дурацкая, и она не кормит. Он считал, что мне нужно знать английский и компьютер.
— Он сам — технарь?
— Он часовщик.
— О, люди, что работают со временем, особенные...
— Да, особенные. Должна быть профессия, которая у тебя в руках, которая кормит, считал он. Поэтому я сначала поступил в хороший экономический вуз. Он входил в пятерку лучших вузов Москвы — Государственный университет управления (ГУУ). Не знаю, как сейчас он котируется, но в мое время это была вышка: Плехановский, ГУУ, дальше все остальные.
— Так ты в случае чего можешь быть грамотным управленцем в Театре Вахтангова!
— Я ничего не знаю, не разбираюсь в этом.
— Как же тебе удалось получить диплом?
— Помню, что первый год учился хорошо, хорошо знал математику. Там был матанализ, и мне кажется, что в театре это очень помогает, потому что ты себе можешь роль строить.
— Каким образом? Вот как архитектор это делает, я еще могу представить, но актер…
— Математика — это точность. В математике есть форма — и в театре есть форма. В математике есть точность, и если ты точен, то это работает, и точность должна быть во всем.
— Может, ты по формуле роль вычисляешь?
— Нет, но если ты структурируешь то, что у тебя происходит во время спектакля, то есть структурно понимаешь, откуда пришел, ушел и зачем, четко понимаешь, что делать. В общем, если у тебя мышление математическое, то оно помогает. Кстати, есть много режиссеров, которые математический или физический институты оканчивали.
Гульнуть где-то «Около»
— Ты востребован в Театре Вахтангова — много играешь, главные роли... Но тем не менее «гульнул» в театр «Около», где у тебя несколько ролей, и одна выдающаяся — Сирано в спектакле «Сирано де Бержерак». Потом «гульнул» в театр Елены Камбуровой. От чего это происходит: не ждешь милости от природы? Скучно играть то, что есть?
— Почему «гульнул»? Когда я выпускался из института, мне хотелось попасть в два театра: Вахтанговский и в театр «Около» — мечта такая была. Потому что, когда я первый раз пришел в театр «Около» и увидел «Женитьбу» Юрия Николаевича Погребничко, понял: здесь играют по-другому, в институте мне такого не рассказывали даже близко.
— Да, это другая школа.
— Это вообще другой мир. Помню, как на «Женитьбе» я один в зале стал смеяться, просто началась истерика. Я даже сказал вслух, и громко так: «Во, блин, дает!» Я увидел театр, который мне очень интересен и очень близок. А Погребничко знает про театр что-то, чего не знает никто. Секрет, который знает Юрий Николаевич, никто не знает. У него театр — не способ демонстрации, показа, впечатления, а способ восприятия жизни. Он много вещей говорил, которые за ним хоть записывай: «Надо заниматься театром, чтобы правильно жить» или «С помощью театра ты правильно живешь».
— Твой Сирано не производит впечатления сильно романтического героя. Он ироничен, саркастичен и даже местами злой. Но можешь ответить на один вопрос…
— Я даже знаю, какой вы зададите: почему Сирано признался в любви Роксане только через 15 лет после смерти Кристиана? Хотя мог бы и не признаться. Вопрос, конечно, правильный.
— Нет, другой: почему в сцене под балконом она не отличила голос Кристиана от голоса Сирано, когда тот говорил от имени первого?
— Это кульминация признания в любви. А любовь — это немного сказка: ну, услышала другой голос… Если поставить себя в реальные обстоятельства, можно сейчас напридумывать все что угодно: ночь, тишина, оба говорили похожими голосами, старались говорить низко, или их плохо слышно, они постоянно орут… Но это все ерунда, ерунда... Тут — кульминация любви, а в любви есть элемент чуда. Вот вам и сказка…
Что украсть у Маковецкого
— Веришь ли ты в то, что роли сами выбирают артистов?
— Нет, не верю.
— Как же? Вот в спектакле «Наш класс» ты играешь Абрама. Пройдет несколько лет, и в фильме «Праведник» ты сыграешь похожего персонажа — Аббу Ровнера.
— Похожего. Но все равно это не подтверждает правило.
— Ведь это же удивительный спектакль — «Наш класс» Натальи Ковалевой, где блеснули актеры твоего поколения. Думал ли ты тогда, что будет «Праведник», а ты вернешься в те же страшные обстоятельства Второй мировой войны?
— Не думал, не мог себе представить. Но, чтобы поддержать конфликт в разговоре, я все же не согласен с утверждением, что роли нас выбирают. Случай, случайность есть во всем. Но он всегда может повернуться в ту или другую сторону — вот такая странная вещь. И еще: получится спектакль или нет — тоже дело случая.
— А какой случай тебя привел на съемочную площадку «Праведника» к замечательному режиссеру Сергею Урсуляку?
— Думаю, это произошло, потому что Сергей Владимирович единственный из режиссеров, кто в театр ходит.
— Он пришел на «Наш класс»?
— Нет, когда-то давно ему понравился спектакль «В Париже», точнее, наша сцена. И, помню, он вызвал меня на пробы какого-то фильма и говорит: «Надо бороду отрастить». Меня фоткали с бородой, а я все не становился похож на восточного человека. И тогда Сергей Владимирович говорит: «Давай ты у меня сыграешь другую роль — в «Ненастье», — и я сыграл. Так что он меня уже знает, мы с ним дружим. Мне кажется, это какой-то невероятный режиссер, с невероятным чувством юмора. Если он актера видел, он ему очень доверяет. Помню, я пришел на читку, и он: «Ну, давай почитай». Я читаю — и чувствую, что плохо. Думаю про себя: «Ну что ты читаешь?!» И тогда он показал, а я просто за ним снял звук, грубо говоря.
— Ты его спародировал?
— Манеру речи. Главное, что у него очень сильное доверие к артисту, знает, что тот сыграет. Он, мне кажется, думает: «Он — артист прекрасный, сейчас его направлю». Какой-то монолог может дать, и вот — ты уже играешь. Мне кажется, он великий режиссер, и еще человек прекрасный.
— Скажи, с Сергеем Васильевичем Маковецким ты встретился на съемочной площадке «Праведника». А на сцене встречались?
— Мы ничего не играем, но снимаемся.
— И какой он для тебя, человека другого поколения, партнер?
— Отличный — и поможет, и подскажет. И поговорить с ним можно потом. Вообще съемки в «Праведнике» были очень интересные — по людям, актерам, по режиссеру, по истории.
— Что бы ты хотел у него «украсть», то есть позаимствовать?
— Конечно, хотел бы поработать с ним. Мне кажется, что когда он что-то делает, точно понимает, куда сводится роль, про что он играет, и под это все остальное подгоняет. Непонятно объясняю?
— Понятно, но, мне кажется, все актеры так делают.
— Далеко не все. А если и делают, то в разной степени. Просто это, мне кажется, одно из самых важных качеств. Я наблюдаю за ним и вижу, как он это делает.
«Ах, стейки аргентинские, стейки аргентинские…»
— Ты недавно летал на съемки в Аргентину. Что за фильм там снимали?
— Честно, я не знаю, как он будет называться. Режиссер Сергей Мокрицкий. Это сценарий про старообрядцев, которые из России уехали очень давно и жили в Латинской Америке коммунами, сохранили там свою веру. Но есть и современная жизнь, в их уклад, в любовь извне вмешиваются какие-то события. Что касается Аргентины… Представьте, вы прилетели из Москвы, из ноября, где люди ходят уже в шубах, в жару, и первое, что бросается в глаза, когда идешь по улице, — это синее дерево.
— Реально синее?
— Оно прямо фиолетовое и огромное, как дуб. И таких деревьев там много — сине-фиолетовые и розовые. С одной стороны, архитектура европейская, испанская, но глаз постоянно к этим деревьям приковывается. Они цветут фиолетовым и розовым, это завораживает, потому что ты такого никогда не видел. Я еще попал как раз в Новый год, в сезон, когда купаются. Зашел в океан, присел и вышел: холодно! Купаться можно, но по-нашему это как конец мая. Туда приезжают в конце декабря — это как у нас июль-август.
— Как тебе национальная кухня?
— Все хвалили стейки. Говорили: «Ах, стейки аргентинские, стейки аргентинские…» Ничего не понял про эти стейки: мясо и мясо, хорошо и хорошо — но не шашлык… Мне кажется, у нас круче то, что делают в Азербайджане, в Грузии. Когда мы на Кавказ ездили, вот там они разбираются в мясе по-настоящему. Еще я заходил в какой-то перуанский ресторан и там взял пять маленьких блюд: что ел, не знаю, но это было прямо такое, чего я никогда не ел. Ну, и вообще Аргентина — это солнце, люди визуально немножко другие, деревья, парки… Это лето, и ты знаешь, что приехал в него почти из зимы. Очень сильное впечатление. Пробыл я там дней 15.
— Смог бы там жить?
— Нет, конечно. Хорошо, когда океан, много солнца, но мне кажется, лучше, когда ты живешь дома и имеешь возможность в любой момент поехать на солнце.
— И, замечу, там нет Театра Вахтангова и театра «Около».
— Естественно, ты живешь там, где у тебя все родное. У меня родная сестра (сводная, по маме) в Америке живет. Много родственников по маме приехали туда из Баку, и раньше они нам предлагали: «Может, вы тоже приедете?» Я говорю: «Нет. Что я там делать буду?» Это совсем другая жизнь, там нет театра, нет места, где я родился. Можно перечислять все плюсы, но ты же здесь родился.
— А ты привязчивый?
— Конечно. Я иногда думаю: в какой ситуации сам могу уехать? Представляю себе очень пожилого человека, и у него никого нет, а дети, внуки — в другом городе или в другой стране. Или он тут один будет, или поедет туда, где у него близкие, — тогда я понимаю мотивацию.
— Вот твой генерал Бочажок тоже один остался: жену похоронил, дочь с мужем из СССР свалили за бугор…
— Там другой характер. Если человек едет, значит, он в слабости находится, не знает, за что зацепиться. Нет, у генерала другое: во-первых, он Родину очень любит, а во-вторых, у меня отец такой же, и меня тоже так воспитали.
— Отличное воспитание!
— И мама, и папа с детства приучили делать так: 9 Мая, парк культуры, берешь гвоздики, и всем, кого видишь, их надо раздать. У мамы отец, дед мой, воевал, подполковником был, если не путаю. На фотографии у него брови вверх торчат, и я предложил в спектакле повторить эти брови. Я его помню, он был суровый. И мама, и сестра рассказывали мне про него разные истории. Очень интересный мужик был в плане поступков, очень смелый в проявлениях.
Не ждал не гадал, а оно упало на тебя
— В театральном институте ты делал самостоятельный отрывок по Шекспиру — из «Ричарда III». Прошли годы, и ты сыграл в своем театре Ричарда. И после этого будешь отрицать, что роль тебя не настигла?
— Да, мистика есть, согласен. Значит, я что-то делал, чтобы приблизить к себе эту роль.
— Может, ты что-то и делал, но могли роль не дать, а режиссер из Грузии мог не приехать на постановку. Кстати, когда ты репетировал «Ричарда», то смотрел записи Михаила Александровича Ульянова, который в свое время тоже играл Ричарда в Вахтанговском?
— Конечно, я много смотрел, и эту запись тоже: спектакль Юрия Бутусова с Константином Райкиным и постановку театра «Одеон». Там режиссер, ему, как и мне, тоже 35 лет было, сам сыграл Ричарда, и грандиозно сыграл. Он такую птицу делал — очень круто. Смотрел спектакль Остермайера. У всех свое видение, свои трактовки, у каждого свои выдающиеся плюсы. А я…
Помню, когда мы с Римасом Туминасом репетировали «Минетти», я приносил ему этюды из «Сирано», из «Ричарда». Римас тогда увидел, как я читал из них как бы монологи. И мне кажется, что тогда он запомнил это. Конечно, здесь есть мистика, но я пытался сказать, что движение от тебя к роли тоже должно быть. Вы говорите: «роль находит», т.е. ты не ждал, не гадал, а оно упало на тебя. А я всегда что-то делал в этом направлении, какое-то движение с моей стороны было. Хотя всегда хотелось, чтобы что-то упало.
— Ты серьезный адвокат этого душегуба. Ричард настолько мощный, что хочется его прижать к груди и пожалеть...
— Да, в нем есть какая-то недолюбленность от мамы, какая-то недосказанность. Но в нем есть любовь. Вот к нашему предыдущему разговору: жесткая история, но у человека внутри есть какое-то стремление к любви, к матери… Есть живая кровь, чувства, стремление к чему-то светлому. Да, все загублено, захвачено стремлением к власти… Из серии — теоретически могло быть по-другому.
— Но за все и расплатился.
— Да. И в этом плане это удивительный спектакль, потому что он требует очень сильной отдачи. Это единственный спектакль, когда я прихожу очень рано в театр. Где-то часа за четыре минимум.
— И в буфет не зайдешь?
— Почему? Это все входит в подготовку. Ты ходишь, ходишь по театру, без всякого дела… Этот спектакль совсем не развлекательный, но его всегда очень хорошо принимают. Я могу на пальцах перечислить, что у нас на Новой сцене принимают так, как «Ричарда». Зрители встают, крики… Во время спектакля ты понимаешь, что они были с тобой, вместе мы провели в напряжении три часа. Ты чувствуешь эту тишину. И потом — такая сильная отдача.
