«Лебединый стан» в самиздате
— Михаил Вадимович, один из художников Серебряного века Павел Кузнецов помнил свою жизнь с трехлетнего возраста через воспоминание о весеннем солнце и стал одним из самых солнечных мастеров начала ХХ века. А вы когда осознали себя человеком литературы? Тоже в детстве?
— Конечно. Такой философский парадокс: чем дальше мы от детства, тем ближе к нему. Мне постоянно снится родной город Дзержинск Горьковской, ныне Нижегородской области, который невозможно было переименовать, потому что раньше он назывался рабочий поселок Растяпино. Дзержинцы не хотят называться растяпинцами. Мне снится наша родительская квартира в Дзержинске. Я — типичный представитель провинциальной интеллигенции. Папа — адвокат, мама — преподаватель, трехкомнатная квартира и шесть книжных шкафов. Я рос в мире книг. Это были и эстетическая визуальная нагрузка, и манифест воспитания и взросления. Я подростком составил список собраний сочинений, которые у нас были дома, их оказалось шестьдесят.
— То есть на вас повлияла не какая-то конкретная книга, а сама обстановка наполненного литературой дома?
— Да, это была книжная вселенная. У нас на полках были и детские книжки, и взрослые, сохранились антикварные книги моего деда, но что-то отец покупал и сам. У папы была трудная судьба. В 1942 году в Горьком он остался без родителей, ему было 17 лет. Элементарно нечего было есть, у него была вторая степень инвалидности из-за истощения. При росте 182 сантиметра он весил 47 килограммов. Ему приходилось менять дедушкины книги на пшено. А дедушка был партийным работником в сфере просвещения, учился в Петербургском психоневрологическом институте. В одном потоке с ним учился знаменитый искусствовед Эрих Федорович Голлербах. Позже, когда отец стал на ноги, он начал собирать книги и даже их переплетать, что спустя годы стал делать и я. Отец дружил со знаменитым библиографом Львом Михайловичем Турчинским, автором библиографии русской поэзии ХХ века. Лев Михайлович был переплетчиком. Они ходили по галантерейным магазинам в Горьком и выбирали ткань для переплета книг. Должно быть, это было анекдотическое зрелище. Два молодых человека заходят в магазин ткани и на глазах у изумленной публики начинают перебирать ситец, бархат, крепдешин. И после долгого обсуждения заявляют: «Вот этого нам отрежьте — 40 сантиметров». Это при том, что меньше метра в таких магазинах не отрезают. Представлю глаза продавщицы. (Смеется.)
У меня сохранилось раннее издание «Евгения Онегина» Готье с иллюстрациями Соколова в таком переплете. И еще несколько книжек, переплетенных Львом Турчинским, с которым я подружился, когда уже приехал в Москву.
— Когда вы оканчивали школу, перед вами не стоял вопрос, куда поступать?
— Я оканчивал физико-математическую школу, она мне очень много дала. Эти советские провинциальные учителя — фантастические люди. Они создали очень теплую атмосферу в классе и давали нам знания разных направлений. Из 36 человек в классе 35 поступили в вузы с первой попытки. Но было мало вариантов для гуманитария, каким я себя тогда уже осознавал. В итоге я поступил на исторический факультет Горьковского государственного университета имени Николая Лобачевского.
— Вы рассказывали в одном из прошлых интервью «МК» о том, что первый свой политический поступок совершили, как раз будучи студентом. Вы нарисовали стенгазету, где процитировали стихи Марины Цветаевой, которая в тот момент была еще персоной нон-грата. Это так?
— Не то чтобы это был политический поступок, скорее юношеская бесшабашность и влюбленность в поэзию. Тогда я погрузился в мир поэзии Серебряного века, часто ходил в областную библиотеку, брал — и с большим трудом — сборники Андрея Белого, Цветаевой, Мандельштама. У моей знакомой художницы Аси Феоктистовой в семье были машинные перепечатки, в том числе Цветаевой. И я оттуда перепечатал «Лебединый стан» и сделал свою самиздатовскую книгу, которую переплел в мастерской. Кстати, за этими переплетными мастерскими следили. 1982 год — 90-летие Марины Цветаевой. Я соорудил стенгазету на ватмане по этому поводу. И там процитировал стихотворение из «Лебединого стана» — самое невинное. Но оно посвящено Сергею Эфрону и заканчивается строками: «Я помню ночь и лик пресветлый/ В аду солдатского вагона./ Я волосы гоню по ветру,/ Я в ларчике храню погоны». И эти погоны меня и выдали. Два дня я с гордостью наблюдал, как девочки переписывали в блокнотик стихи из стенгазеты, а потом она исчезла. Через какое-то время выясняется, что мое персональное дело разбирается партбюро факультета.
— Вас вызвали на ковер?
— Нет. Меня спас кто-то из профессуры.
— А были случаи, когда студентов отчисляли за подобное?
— Дураков делать нечто подобное, кроме меня, не было. Это все-таки не Москва, а полузакрытый город Горький. Вот такая история случилась у меня с поэзией Серебряного века.
Политклуб «Перестройка»
— Вы выбрали политику или политика вас? Вас туда занесло ветром перестройки, когда все были включены в события, или вы осознано хотели заниматься государственными делами?
— По натуре я старший пионервожатый. Я был секретарем школьного комитета комсомола. С удовольствием возился с детьми, когда была пионерская практика. Был задействован в разных общественных организациях. А когда началась перестройка, я организовал политклуб с таким же названием. Я тогда работал преподавателем на кафедре общественных наук филиала Горьковского политехнического института. Меня поддерживал и горком комсомола. Всем хотелось какой-то свежести. Все приветствовали ветер перемен, потому что хотелось воздуха свободы, но никто не дул — не брал на себя миссию в провинциальном городе поддерживать эти новые веяния. На наши мероприятия клуба «Перестройка» ходило много людей. А перед выборами народных депутатов РСФСР меня призвали в армию — офицером. Сейчас я понимаю, что этот опыт дал мне лидерские качества. Я служил в 30 километрах от дома, в Мулине. А в это время проходят предвыборные собрания, и коллектив Дзержинского филиала Горьковского политического института выдвигает меня кандидатом в народные депутаты РСФСР. К тому моменту я уже три года проработал на кафедре, меня там хорошо знали.
— А так можно было: выдвигаться на государственный пост, проходя службу в армии?
— Оказалось, что да. Мне дали отпуск на три месяца, чтобы я провел предвыборную кампанию. Я вышел во второй тур вместе с первым секретарем Дзержинского горкома КПСС. И выиграл.
— Это было для вас неожиданностью?
— Это было время, когда открылось окно возможностей. Так было не только со мной. Помню, как я начал работать в комиссии по культуре Верховного совета. Бытовая подробность: выходим из поезда №37 Горький — Москва и на перроне слышим объявление: «Народные депутаты РСФСР, прибывшие из города Горького, пройдите в депутатский зал, вас ожидают». Нас там действительно ожидали. Поселили в гостинице «Россия» с видом на Кремль. С одной стороны, в политике тогда были жуткие баталии — тут шахтеры с касками бастуют, там коммунисты на демократов нападают. А потом депутаты приходят в гостиницу «Россия» и живут обычной бытовой жизнью: вместе выпивают, одалживают друг у друга 3 рубля до получки, ходят вместе с буфет. И, несмотря на внешнюю политическую бурю, внутричеловеческие отношения со всеми участниками событий были неплохие. Как раз тогда мы начали создавать законодательство о культуре. На тот момент был только Закон об охране памятников культуры РСФСР 1978 года. В итоге были разработаны и приняты «Основы законодательства о культуре», законы об авторском праве и смежных правах, о ввозе и вывозе культурных ценностей, о библиотечном деле. Словом, весь массив законодательства о культуре, которое работает по сей день.
— Кого из коллег-депутатов вы тогда запомнили, по-человечески оценили?
— Расскажу один эпизод. У нас в комиссии работал Олег Валерьянович Басилашвили. Мы подружились. Вместе занимались выбиванием денег на культуру. Тогда же проходили неформальные обсуждения кандидата на пост министра культуры. И тогда я познакомился с Юрием Мефодиевичем Соломиным, который, к сожалению, не так давно скончался. У меня сохранилась фотография из гостиничного номера, где за чашкой чая вместе сидят Олег Басилашвили, Федор Дмитриевич Поленов и на кровати с прямой спиной, как у воспитанницы Смольного института, Наталья Ильинична Сац. С ней мы крепко подружились. Моя первая книжная рецензия, опубликованная в газете «Книжное обозрение», как раз посвящена ее книге «Жизнь — явление полосатое». Я фотографировал на папин фотоаппарат «Киев-4» и печатал на фотоувеличителе, который привез с собой из Дзержинска. Со многими деятелями культуры я тогда познакомился. А потом проработал в парламенте 8 лет — с 1990-го по 1998-й.
— В начале новой России директоров музеев выбирали, как и народных депутатов. Потом стали назначать. Как лучше, на ваш взгляд?
— Можно и так, и эдак. Меня волнует другое. Во всем мире директора мощных культурных институций — еще и лидеры общественного мнения в гуманитарной сфере. Они активно присутствуют в публичном пространстве. Не только по узким темам открывшихся выставок. Желательно, чтобы это были мощные фигуры, с которыми хочется сверять свою позицию по разным вопросам. Мне недостает таких фундаментальных пассионариев с широкими взглядами и позицией, с точкой зрения которых хотелось бы поспорить или согласиться.
— Продолжается дискуссия, кто должен управлять культурными учреждениями — специалист с глубокими знаниями или эффективный менеджер. Ваше мнение?
— Не возьмусь ответить на вопрос, как правильно. Это, наверное, должно решаться индивидуально для каждого случая. Но людей с большой буквы мне не хватает.
— Вернемся в 1990-е, когда творилась большая история. Как эти события выглядели изнутри?
— Расскажу очень личную историю. 3 октября 1993 года. Я только что женился, свадьба состояла из двух частей — сначала в Дзержинске отмечали с родителями и друзьями. Кстати, на свадьбе у меня был Борис Ефимович Немцов, который тогда был губернатором Нижегородской области, отношения были достаточно простые. А вторая часть происходила в Москве. Мы как раз ждали друзей жены, врачей, как и она. И вдруг все задерживаются. Приезжают с опозданием на полтора часа, говорят, что всё перекрыто. «Танки у Белого дома», — говорят они. Я не был на стороне Хасбулатова и Руцкого. И всё это воспринимал очень тяжело. Побыв полчаса на своей свадьбе, я поехал к Белому дому. Увидел у моста танки, проход закрыт. Показал удостоверение депутата, прошел через мост по Новому Арбату в Кремль. Нашел его почти пустым. Хилая охрана на входе из двух милиционеров. Я зашел в кабинет к Сергею Филатову, который тогда был руководителем Администрации президента. И оттуда мы наблюдали, как разворачивались события в 1993 году. Никто не мог предположить, что танки будут стрелять по Белому дому. Видимо, набухло это противостояние так, что по-другому оно уже разрешиться не могло. Слава Богу, что не переросло в гражданскую войну. А мы были в шаге от нее. Дальнейшие политические баталия в парламенте я воспринимаю нормально. «Парламент — не место для дискуссий» — не мой лозунг.
— Какой самый острый момент в вашей политической практике?
— На 30 лет работы в парламенте и правительстве я сегодня смотрю философски. Издалека сглаживаются углы.
«Мягкая сила» русского искусства
— За тридцатилетнюю карьеру вам довелось инициировать множество мероприятий. В один только Год литературы было проведено несколько тысяч лекций, выставок, творческих встреч...
— Поддержка литературы и привычка к чтению требуют постоянных усилий. Потому что сегодня мы находимся в другой конкурентной среде. В советское время у подростка в провинции был хилый выбор — пойти в драмтеатр, в кино на «Высокого блондина в черном ботинке» или «Фантомаса» или во двор с друзьями. И всё. А сейчас чтение конкурирует со смартфоном, в котором целый мир — от музыки и общения до кино и сериалов. А в сутках всё так же 24 часа. И борьба за полчаса твоего свободного времени совсем другое «Бородинское сражение» сегодня, чем 30 лет назад. Особенно нас волнует детское чтение, потому что детям сложнее сделать выбор в пользу книги, отказавшись от другого контента. Без поддержки литература эту борьбу проигрывает. А если у тебя на весах песня, которая обсуждается во всех чатах, или старый добрый томик Пушкина, то где будет перевес? Наша задача создавать события вокруг литературы, чтобы привлекать к ней внимание. Это и фестивали, и экранизации, и присутствие в медиасреде большой литературы. Всем этим мы и занимались в Федеральном агентстве по печати и массовым коммуникациям (Роспечать). Я горжусь тем, что придумал книжный фестиваль на Красной площади. Потому что это стало действительно знаковым событием.
— То есть из этого множества мероприятий складывается литературная среда, это и есть главное?
— Да, у культуры должен быть локомотив. И фестиваль на Красной площади — такой генератор и буксир. Еще одна важная тема — присутствие гуманитарных программ в медиасреде. Телевидение должно зарабатывать и обычно делает деньги на рекламе. Как включить в этот программный продукт культуру — задача не из простых. Но нам удалось создать телеканал «Культура», чем я тоже горжусь. Помню, как 20 лет назад попросил Татьяну Голикову поддержать культурные инициативы. И удалось выделить первые 200 миллионов рублей на «Спокойной ночи, малыши», «Умники и умницы», другие программы, которые до сих пор идут. Казалось бы, это капля в море, но каждая такая капля и формирует культурное общество, выращивает поколение, определяет мировоззрение людей. Еще один пример — радио «Орфей», долго существовавшее на коротких волнах, которые мало кто слушал. Никак не удавалось выйти на FM-частоту. Мы долго разрабатывали частоту в Москве специально под классическую музыку. Наконец вышли на конкурсную комиссию. И вдруг выясняется, что сверху пришла рекомендация отдать эту частоту радио «Алла». Мотивируя это тем, что это тоже уже почти классика. Каким-то чудом с перевесом в один голос нам удалось забрать частоту под радио «Орфей». Этим я тоже могу гордиться.
— Последний вопрос — насчет того, чем можно гордиться. Уже будучи взрослым человеком, состоявшимся автором и общественным деятелем, вы написали книгу и диссертацию о русских художниках-эмигрантах, которые иллюстрировали французскую литературу в 1920–40-х годах. Что вам дала эта тема и почему вы ее выбрали?
— Русская интеллигенция задолго до Эрнеста Хемингуэя знала, что Париж — это праздник, который всегда с тобой. Я глубоко уверен, что после Дягилевских сезонов в Париже вторым этапом нашего культурного присутствия во Франции стало время, когда уехавшие после революции русские художники занимались книжной графикой. Великие мастера — Иван Билибин, Александр Бенуа, Юрий Анненков — работали там в искусстве книги. Они преобразили французскую иллюстрацию, которая до того не была высоким искусством. Когда я начал разбираться в теме, то увидел, что в этом процессе были задействованы десятки русских художников-эмигрантов. Мало примеров подобных интеграций. Мало чем мы можем гордиться так, как балетом и искусством книги, которое расцвело за границей. Книги с иллюстрациями Юрия Анненкова, Мстислава Добужинского, Марка Шагала и Александра Алексеева востребованы библиофилами, всеми мировыми библиотеками. Это та мягкая сила, которая несла знания о русском искусстве во все страны и континенты. Выпустив альбом «Рандеву» в 2000-х годах, я задал еще и российский тренд собирательства книги художника. Во Франции эта тема тоже отозвалась. И нас всегда были рады видеть на Парижском книжном салоне. А в 2005 году президент Франции Жак Ширак и президент России Владимир Путин приняли российскую писательскую делегацию в Елисейском дворце. Сложно припомнить подобное культурное событие такого масштаба в новейшей истории. Надеюсь, нечто похожее случится в будущем.
