— Мы только что вернулись с прекрасных гастролей из Петербурга, где выступали уже второй раз за этот год, — говорит Тереза. — Возили туда три больших спектакля, с оркестром, потому что принципиально не работаем под фонограмму. Был прекрасный прием питерской публики, и думаю, что в следующем году мы туда вернемся. Мне кажется, что Питер нас любит — заметила: как только приезжаем, сразу выходит солнце. Так что пусть мне не рассказывают про дождливый и серый город. Для нас он самый радостный.
— Тереза, вопрос о прошлом: каково это по ощущениям — зачеркнуть всю жизнь и с начала начать? Какая мотивация у тебя была оставить цирк, где с детства все знакомо до слез?
— На собственном примере могу сказать всем, кто захочет, как ты говоришь, зачеркнуть и начать: «Обязательно поступайте так». У меня всегда бывает так — где страшно, там меня ждет успех. А если говорить о мотивации, тут красиво можно сказать, что из цирка меня увела любовь, что действительно чистая правда. Мой избранник, Сергей Абрамов, оказался журналистом, нормальным человеком, и в какой-то момент нужно было решать: я остаюсь в цирке и продолжаю колесить по городам и весям с семейным аттракционом (а в нем было 300 разных животных за исключением хищников) или остаюсь на одном месте, где у меня появляется дом, семья и ребенок воспитывается не на колесах.
Знаешь, я очень благодарна своей маме (известная дрессировщица Тереза Васильевна Дурова. — М.Р.), что она меня не остановила. Это с одной стороны, а с другой — за это же в тот момент я ненавидела ее лютой ненавистью, потому что мама не кричала: «Ты теряешь аттракцион, прекрасную перспективу!». И муж тоже не ставил меня перед выбором: «Или я, или цирк!». Оба, точно сговорившись, повторяли: «Поступай как хочешь». И вот это оказалось для меня самым сложным — принять самостоятельное решение. Но это был первый поступок, после которого я поняла, что для меня там, где страшно, там идет процесс и есть результат.
1.
— Результат что надо: театру, который ты построила, 30 лет, а твой спектакль, посвященный Владимиру Маяковскому, «Без галош элегантнее» стал лауреатом театральной премии «МК» как лучший спектакль малой формы. Вопрос: что нового можно рассказать о поэте? Такая короткая, но яркая жизнь и полная противоречий? Или твой спектакль о мужчине, запутавшемся в женщинах?
— Я поняла, что в этом человеке для меня важны четыре сущности, поэтому Маяковского в спектакле играют сразу четыре актера. Сущность первая — любовь. Вторая — почему я оказался в этом мире, в это время и почему мир меня не принимает? Что мне с ним делать? Третья — очень мужское начало, с которым тоже есть проблемы. Мужчина, который хочет самого себя понять, проанализировать. И четвертая — футуристическое начало, когда старый мир должен быть сломан, разрушен и заново построен другой. Мне этот мужчина очень понравился.
— В общем, Маяковский — герой твоего романа?
— Моего, моего, точно. Но меня больше всего волнует то, что он нам оставил, — поэзия. И все эти Лили Брик…
— Ничего себе сказано: «Все эти Лили Брик…». А мужчины бились за нее, страдали. И во многом благодаря ей рождались его стихи.
— Все эти Лили Брик всего лишь инструменты, а меня интересует сущность его поэзии. Объясню: я совсем не люблю подглядывать в замочную скважину. Не люблю всего того, что касается личной жизни исторических лиц. Наши этнические спектакли приучили меня к глубокому погружению в материал, и для того, чтобы начать делать «Маяковского», мне нужно было в его эпоху нырнуть: в письма, в книги, в окружение. Передо мной встал совершенно другой человек, даже по-другому одетый. Мне была интересна эстетика футуризма и как Давид Бурлюк выстраивал Маяковского визуально. Поэтому в основе постановки лежит фешен. И, конечно, джаз.
— Почему ты его соединила с джазом, а не с рэпом, как это сделал Алексей Франдетти в «Ленкоме»? Маяковский сегодня со своей рубленой рифмой, жестким ритмом был бы королем рэпа.
— Потому что Маяковский для меня это в первую очередь джаз и никак не рэп. Рэп рубит Маяковского, уводит от его поэзии. Да, я люблю джаз; когда есть время, иду с друзьями в джазовый клуб; может быть, Франдетти ходит на концерты рэперов… Это прекрасно, что у каждого из нас свой Маяковский и своя для него музыка. И все-таки главное действующее лицо моего спектакля — это стихи. И даже не стихи, а каждая фраза, каждое слово. Когда мы с этим спектаклем были на гастролях в Петербурге, я обратила внимание на то, что люди в зале вслед за актерами шевелили губами, и таких было немало. То есть я дала возможность людям вместе с нами, пусть и про себя, но читать стихи Маяковского.
2.
— Вопрос гендерного характера: женщина во главе театра, которая помимо творчества еще считает деньги, решает административные вопросы, держит в руках актерские судьбы… Насколько ей тяжело быть руководителем, обладать неограниченной властью?
— Обладать неограниченной властью… это… прекрасно. При одном условии — ты понимаешь меру ответственности перед всеми. А ответственность очень большая: за судьбы актеров, костюмеров, гримеров — в общем, всех, кто меня окружает и работает со мной. Людей как людей и каждой личности в отдельности. Плюс судьба театра — куда я его веду, что будет внутри происходить? Театр ведь очень замкнутая сфера, и у него должно быть мощное ядро. И моя забота как худрука — куда, зачем и как.
— Но мужская и женская психика, как бы ее ни пытались сейчас перекроить, перевести в трансгендер, все равно две большие разницы, психологически и тем более физически.
— Наверное, потому, что я никогда не задавала себе подобных вопросов, у меня это и получается. Мне иногда бывает очень страшно, но в конечном итоге я переступаю через этот страх и иду дальше. Сама не понимаю, как это происходит. Мне не сложно, мне любопытно. Когда что-то случается, я говорю: «О, бодрит!».
— Отчество — Ганнибаловна… Наверное, идут постоянные комментарии на эту тему?
— Да, Тереза Ганнибаловна — это мощная энергетика и мощное сочетание для руководителя. Я часто слышу о том, что это мужская профессия и для нее надо иметь мужские качества. Но я же воспитана цирком, а там есть традиции, которые я сохраняю в себе.
— Например?
— Все животные, стоящие на конюшне, зависят от меня, и я обязана сделать всё для того, чтобы они были накормлены, напоены, ухожены и так далее. Я нахожусь все время в ситуации точного времени: знаю, чем буду заниматься на конкретной репетиции и в какой день недели. Поэтому ничего не откладываю на следующий день: у меня нет «завтра позвоню», «когда-нибудь подумаю» и «может быть, сделаю». У меня про завтра ничего нет — только про сейчас. И это мне дает возможность спокойно работать. То есть очень жесткая дисциплина. Я точно знаю, что мои актеры не опаздывают на репетиции, потому что знают, что я всё равно уже в театре. Им проще прийти вовремя, чем потом со мной объясняться.
— Но творческие люди не всегда строятся. У некоторых стихия — основа их таланта и даже гениальности. Актер может, прости, запить, вовремя не появиться, даже сорвать спектакль. У тебя такое возможно?
— Нет.
— У тебя мог бы работать, например, Высоцкий?
— Нет. Но я хотела бы, чтобы он работал, и думаю, что спасла бы его. Когда у меня был Театр клоунады, ситуации с алкоголизмом случались, потому что у клоунов вольное восприятие жизни и себя в ней. Поэтому я сразу предупреждала: «Или мы тебя сразу зашиваем, лечим, я вкладываю в это деньги, сама отведу к врачу, либо ты уходишь из театра». По-другому никак.
— И получалось?
— Чаще получалось.
— Значит, ты работаешь матерью Терезой?
— Никакая я не мать Тереза. Просто понимаю, что у меня есть театр, а он для меня как живое существо, и я всегда стою на его стороне. Я могу объяснить человеку, что он не уважает труппу, меня, зрителей, себя, в конце концов. Если ты поцелован Богом, нельзя свой талант выбрасывать на помойку. Мне не лень долго и много говорить об этом, вкладывать деньги, чтобы вернуть человека. Если не получится — значит, нет. Дисциплина — это первое, что должно быть в театре.
3.
— Целевая аудитория семейного театра Терезы Дуровой — дети и родители. Скажи, сегодняшних детей, которые быстрее взрослых осваивают гаджеты, цифровые технологии, можно чем-то удивить в театре и вообще удивить?
— Можно и тем, что в театре нет кнопок, экрана, а есть живая музыка и живой актер. Я и художник Мария Рыбасова не любим работать с экранами, мы пользуемся старыми дедовскими театральными методами. Когда у Маши, например, готова декорация, она приглашает художников, которые эту декорацию расписывают. А не то что на ней что-то напечатано, нарисовано, наклеено — нет, мы ее отдельно прописываем, и это ручная работа. И зрители маленькие это отлично понимают. Они видят здесь то, чего не видят нигде.
Вот на днях у нас состоялась премьера спектакля «Дубровский» по Пушкину — совсем не развлекашечка, замечу. Но какой же внимательный был зал, в основном состоящий из школьных классов. Он просто не дышал, и у меня возник вопрос: «А не уйдут ли они в антракте?» Но они не ушли, а пошли покупать цветы. Я видела мальчика, который во время второго акта вытирал слезы. А учителя говорили, что теперь им будет проще разговаривать с детьми об этом произведении. Режиссер спектакля Ирина Пахомова с помощью нашего театра смогла так рассказать эту историю. В том числе и потому, что здесь никто не опаздывает на репетиции.
— Ты согласна, что у театра для детей ответственность перед зрителем больше, чем у театра взрослого? От тебя зависит, захочет ли ребенок вернуться в театр или скажет ему «гудбай».
— Я вообще не понимаю, что такое детский театр. Я понимаю, что такое семейный театр, и поэтому хочу, чтобы после наших спектаклей было о чем поговорить дома. Я хочу сохранить семью в том виде, как я ее понимаю: когда все друг друга понимают, общаются, находятся не в конфликте, а в диалоге. Когда в разговорах выясняют, что важно для ребенка, когда у родителей с детьми общая эмоциональная память — я этого хочу.
Все понимаю: родители покупают билеты, а бабушка или дедушка отведут на выходные внуков в театр. А я хочу, чтобы папу не оставляли дома с пивом у телевизора. Что у нас сегодня есть? Творчество, спорт и церковь, куда ходит семья. Так вот, нам нельзя терять творчество, и надо, чтобы в театр семья приходила по возможности в полном составе.
— Мне кажется, что все равно ты не можешь уйти от цирка, потому что в своих спектаклях очень часто используешь элементы разных цирковых жанров. Например, в спектакле «Волшебное зелье» актеры летают под колосниками, слава богу, что со страховкой. Или у тебя летают приглашенные из цирка воздушные гимнасты?
— Есть такое выражение «готовые тела». Вот у моих артистов готовые тела. Они все постоянно находятся в тренинге — вокальном, пластическом. Мы пользуемся такими жанрами, как жонглирование, антипод, иллюзия, воздух, и это все делают драматические актеры, которые окончили ГИТИС, Щуку. Вот сейчас у нас начинает работать специалист по жонгляжу. Так что цирк здесь, безусловно, только в помощь — и как энергетика для актеров, и для понимания ими своих возможностей. И я как режиссер не ставлю для себя преград. Каждый раз стараюсь себя сдерживать и часто цирковыми трюками не увлекаться, но согласись, что это всегда красиво.
— Театру 30 лет. И если бы тебя попросили написать, что за эти 30 лет удалось сделать, а что, извини, нет, что бы ты написала? Время пошло.
— Мне всё удалось, и я всем горжусь. Я вырастила хорошую труппу, у меня замечательный нами выращенный зритель. Мы сделали три кульбита за эти годы — от театра клоунады до музыкально-драматического, чтобы сегодня стать тем театром, которым являемся. Какой мы кульбит сделаем через пять лет, я не знаю.
4.
— Если бы ты была министром просвещения (а у театра в первую очередь просветительская миссия), что бы ты сделала крайне обязательным для подрастающего поколения?
— Не для поколения даже, а для педагогов и родителей. Я бы сделала всё для того, чтобы вспомнили о тех педагогах, которые у нас были до революции. Кто писал прекрасные учебники, пособия по воспитанию детей, думал о внедрении культуры в массы, когда ее после революции не было. Надо возвращаться туда и смотреть, что было сделано полезного. Может быть, сегодня они смогут нам помочь.
— Перед нами отчаянная, не боящаяся преград, с прорывной энергией Тереза Дурова. А страхи у нее есть? Например, Галина Волчек, возглавлявшая много лет «Современник», боялась войти в пустой подъезд одна…
— Да, мне очень страшно подписывать первую смету на новый спектакль. Сердце замирает, и каждого нового спектакля я боюсь. Но страшнее всего мне было бы выходить на сцену в качестве актрисы. А Волчек, с которой я имела честь быть знакома, выходила. Несколько раз мне делали предложения сыграть что-то, ссылаясь на мою, как ты говоришь, прорывную энергетику. И хотя на репетициях я часто выхожу на сцену, чтобы по ходу показать что-то артистам, но работать на сцене не смогла бы — боюсь. На манеже — да, а на сцене — нет.
— Какого худрука ты хотела бы видеть над собой? С каким набором качеств? И вообще, можешь представить над собой начальника?
— Я очень счастливый человек. Когда я делала театр, мне никто ничего не объяснял про систему, при которой спектакли принимали люди из горкомов и райкомов партии. Я ни перед кем не отчитываюсь, кроме как перед собственным зрителем. Надо мной худрук? Ну, это сложно. Пока я такого человека не вижу. Но задумаюсь.
— И самый последний вопрос. А что, в семейном театре все так хорошо выглядят, как ты, которая вот-вот отметит серьезный юбилей?
— Спасибо за комплимент. Все. Несколько дней тому назад мы пригласили на репетицию нескольких наших друзей, в зале в основном были мужчины. И после репетиции они сказали: «Боже мой, какая у вас молодая и красивая труппа!». А у нас на сцене работали актеры, которым за 30 и ближе к 40. Да, у нас это модно — хорошо выглядеть. У нас немодно курить, немодно не заниматься спортом, немодно держать себя в плохой физической форме. У нас модно быть готовым к одному: что бы режиссер ни предложил, ты должен это сделать.
— Это ЗОЖ?
— Ну, значит, ЗОЖ. Семейный театр бодрит, молодит, и чем больше в труппе детей, тем моложе выглядят мои актеры.
