— Кирилл, как в восемнадцать лет ты оказался во МХАТе? Да еще в приемной! Извини, по блату, по протекции взяли в театр, куда сложно было попасть простому человеку?
— Не по блату и не по протекции. Школьником я постоянно ходил во МХАТ, пересмотрел весь репертуар. Меня знали все билетеры, кассиры и даже некоторые артисты. И когда я окончил школу, меня позвали работать еще в ефремовский МХАТ. На дворе стоял май 2000 года. Для меня это было счастьем: мне 18, я мало что понимаю в жизни, но я буду во МХАТе. Но Ефремов умер, и я не понимал, что будет, потому что пришел другой руководитель и всё, наверное, будет по-другому.
Тем не менее в августе раздался звонок, сказали, что меня как ждали, так и ждут. И так я начал работать младшим администратором. Я делал все, поэтому знаю этот театр, как говорится, до мозга костей.
И вот как-то сижу в администраторской, вдруг открывается дверь, входит Табаков и задает вопрос — почему висит афиша спектакля «Бабье царство», а нет афиши «Амадея», в котором он участвует? А он на тот момент был самым кассовым. И я выпалил: «Клеятся афиши тех спектаклей, которые плохо продаются». Потом я попал в репертуарную часть, там была более творческая работа.
Параллельно помощница Олега Павловича — Ольга Семеновна Хенкина — просила меня посидеть в приемной, когда они уходили смотреть студентов или еще куда-то. И так продолжалось полгода. Летом Олег Павлович уехал в Бостон преподавать, и меня опять попросили на это время приходить в приемную для того, чтобы газеты, которые выписывал Олег Павлович, запечатывать и диэйчэлом (DHL) отправлять ему в Бостон. Он хотел быть в курсе всего, что происходит в стране. Я так и работал в репертуарной части и в приемной одновременно. Но в результате меня оставили в приемной.
Сейчас, когда мне 43 года, я бы волновался, переживал — справлюсь ли, ведь такие люди вокруг? А тогда про это не думал — дурак дураком был: просто выполнял все, что он скажет: очень четко, жестко, конкретно.
— А как называлась твоя должность?
— В построении жизни Олега Павловича не было должностей — там все делали всё. Меня, помню, впечатлило, что когда директор Игорь Павлович Попов зашел к нему в гримерку с какими-то вопросами по гастролям, Табаков попросил его завязать ему шнурки, потому что в этот момент на нем зашивали костюм, и он не мог пошевелиться. Мы все делали общее дело. И с тех пор я стал осознавать, что такое команда.
В приемной все функции на себе несла Ольга Семеновна, а я выполнял техническую работу. Но накануне вручения премии «Чайка» она слегла с воспалением легких, и мне пришлось все подготовить.
■ ■ ■
— Для тебя Табаков — артист на экране и на сцене. Но каким ты его увидел в качестве начальника, причем не с парадной стороны? Чем он тебя тогда поразил?
— Меня на тот момент больше поразил не он сам, а как его после ухода Ефремова приняли во МХАТе. Менялась власть, и легенды, которые сейчас любят все рассказывать (как ему были рады в театре и т.д.), не соответствуют действительности. Ненависть и агрессия по отношению к нему были колоссальные.
— Даже страшно такое слышать применительно к Олегу Павловичу. В чем это выражалось?
— Это выражалось во всем. На вопрос: «А что у вас происходит во МХАТе?» — артистки отвечали: «У нас — кошмар! Купчина пришел к власти». Больше всего сопротивлялись народные — Лаврова, Мягков с Вознесенской, Барнет, Гуляева. Но поразил он меня тем, что стойкость его была такова, что он шел напролом. Сопротивление это ему было неинтересно. Вообще! Первое, что он сделал, он уничтожил актерское каботинство. Вот он это ненавидел.
— Актерство в плохом смысле слова, но что он имел в виду под каботинством?
— Ну, скажем, звонит в приемную народная артистка Татьяна Лаврова и говорит Хенкиной: «Деточка, не знаю, как вас зовут. Впрочем, это не важно. В общем, так: сегодня спектакль я играть не буду. У меня плохое самочувствие, так что отменяйте. Когда приду в себя, позвоню». Речь шла о спектакле «Мишин юбилей». Что делать? Хенкина звонит Олегу Павловичу, рассказывает. Минутная пауза: «Звоните Ирке Мирошниченко, — говорит он. — Вечером она играет спектакль». И назначил репетицию.
У Лавровой, когда она об этом узнала, был шок: «Ввод вместо меня?!» И когда Мягков с Вознесенской тоже отказались приходить на спектакль, Олег Павлович распорядился вызвать вместо них супругов Киндиновых и сделать тройной ввод в спектакль.
— «Уж больно они строги-с» — как говорится в старинных пьесах.
— Все это было у артистов от страха — что с ними будет? Но потом… Да, Табакова боялись, от него шарахались, особенно молодые артисты. Страх этот был связан не с тем, что он мог уничтожить, а с уважением, с масштабом его личности. По отношению к нему не было никакого амикошонства, к нему никто никогда не подходил, не бил по плечу и не называл, как любят рассказывать артисты, «Лёликом». Только «Олег Павлович». Андрей Васильевич Мягков, много лет зная Табакова, обращался к нему только как «Олег Палыч», причем в одно слово, без пробела. А Табаков звал его Андрей, Андрюша.
— Они так и не примирились до конца жизни?
— А как можно примириться? Допустим, Мягков сделал новую версию ефремовской «Чайки». Пришел Табаков и сказал, что вместо одних артистов нужно ввести других. «Андрюша, пойми, это только для блага дела». — «Да, Олег Павлович, я все понимаю», — спокойно говорил Андрей Васильевич, но при всем внешнем спокойствии захлебывался от гнева и ненависти. Такое пережить было невозможно. Табаков не считался ни с какими статусами. Уважал Мягкова, но был строг.
Как не считался с тем, что мне 19 лет. Если бы я не справился, вышвырнул бы из приемной на следующий день. Ты же помнишь его любимую фразу: «Дело надо делать». Он только делал дело и всё. И вот еще доказательство его строгости и принципиальности: я уже окончил ГИТИС, играю в спектакле, где, грубо говоря, облажался, ну, не получилось у меня. И, несмотря на то что на тот момент я работал с Табаковым десять лет, он меня нещадно снял с роли. Зная, что я переживаю, страдаю, не изменил своего решения. Или его любимая женщина Марина Зудина выпускала спектакль «Женщина с моря» в постановке Юрия Еремина. Табаков посмотрел один прогон, другой и только сказал: «Закрыть».
— Олег Павлович простоял у руля Художественного театра почти 18 лет. Со временем ослабил жесткий подход? Сменил кнут на пряник?
— Поскольку он оказался прав и его схема начала работать, то театр ему подчинился, а артисты, для которых успех — это всё, сказали: «Олег Павлович, мы с тобой». И когда театр поехал по его рельсам, он не помягчел, он просто немножко расслабился. Он понимал, что его любят, что он сформировал труппу, которая его любит. А те, кто не любил, ушли: кто-то из жизни, а кто-то из театра, хлопнув дверью.
■ ■ ■
— Сколько часов работал он и, соответственно, приемная?
— Мы работали каждый день и без выходных. Это было, поверь, счастьем. Помню, как у Олега Павловича были гастроли, он летел откуда-то и куда-то. Министр культуры, тогда им был Михаил Швыдкой, тоже куда-то летел, а в это же время в Москве на несколько дней пролетом оказался известный немецкий режиссер Петер Штайн. И мы начали сводить их графики, чтобы эти трое могли встретиться. И вычислили, что единственное время, какое можно было назначить, — час ночи. И все трое сказали на это «да».
Как сейчас помню, в тот день шел спектакль «Амадей», там я уже играл повара Сальери. Отыграли, разгримировались, вернулись в приемную, и в час ночи состоялись переговоры. Или бывало еще так — он меня вызывает (кстати, никогда не пользовался кнопкой вызова, просто кричал: «Кира! Оля!»): «Соедини меня с министерством». Я на него смотрю: «Какое министерство, Олег Павлович, время 11 вечера». Тогда он просит соединить его с главбухом театра, у которой маленькие дети и она уже спит. А он не контролировал время: для него работать 24 часа было нормально.
— Ты играл с Олегом Павловичем в «Амадее», в «Юбилее ювелира» и в его последнем спектакле «Дракон». Каким он был партнером для начинающих?
— Меня назначили на роль повара Сальери, потому что, как сказал ассистент: «Кирилл Табакова не боится». А любой студент при его виде просто падал в обморок. Но так нельзя сказать — партнерствовать — кто я такой? И если ты его не боишься, а существуешь на одной волне, тогда появляется свобода. Если ты оказывался рядом, то понимал, что он играет два спектакля — один для зрителей, другой для коллег. И все потом обсуждают, что он сказал, как себя повел, как среагировал. Он давал на сцене такую свободу всему.
Вот мы играем «Амадея». Безруков что-то ему говорит, я, как повар, подношу пирожные или бокал с вином. Он говорит свой текст, поворачивается ко мне, берет бокал и спрашивает: «Хенкина в театре?» А при этом он — Сальери. Я даже растерялся. Вот и в этом была его свобода. С Ольгой Барнет они играли «Последнюю жертву» Островского, и каждый раз по-разному, и оба купались в этом спектакле. Он обожал с ней играть, потому что она ему давала такой же импульс — импульс свободы. Он ей вообще подарил новую жизнь в театре. И она к нему относилась с благодарностью, была открыта, хотя вначале не приняла. Но он их перетянул на свою сторону, вот в чем была его крутизна. Он открыл их заново. Он им всем всё сделал.
■ ■ ■
— Табаков — Карабас-Барабас? А другим-то он был?
— Конечно. Даже когда Карабас-Барабас. Он всегда уважал и любил силу и ненавидел в людях слабости, пороки. Он ненавидел пьянство. Выпили, погуляли, развлеклись — это ради бога, но пьющие артисты, алкаши его раздражали, он относился к ним беспощадно. Но… Вот, скажем, ему не нравилось, что Лаврова пьет (она действительно сильно пила), но из своего кармана Олег Павлович оплачивал все ее медицинские процедуры, поскольку она была тяжело больным человеком.
Он ненавидел вранье. И самый главный порок, который он ненавидел, — это, конечно, воровство. Если он разочаровывался в человеке с этой точки зрения, то возврата не было. Но если человек признавался ему, что влюбился, его понесло и он забыл сделать что-то или сделал неправильно под влиянием эмоций, Табаков мог всыпать, но все понимал и прощал. Всегда говорил, что театр без романов, театр без страстей — это ужасно. Такого рода пороки он любил.
— Насколько хорошо он разбирался в людях?
— Очень разбирался. У него была любимая фраза: «Рыба ищет, где глубже, а человек, где рыба». Это было его кредо. И разделял людей на полезных для театра и нет. Если полезен, то всё — будет работать.
Потом он хотел всех накормить. Он раздавал работникам театра пакеты, где лежали батоны колбасы, бутылки шаманского или водки, какие-то конфеты, оливки. Другие говорили: «Лучше дайте денег, мы сами купим». Но нет, для него это было принципиально — как угощение. Принципиально дарил гвоздики, а не какие-то модные цветы. И угощал только в том случае, если ты ему симпатичен. Если не нравишься, он тебе ничего не даст. «Финики будешь?» — и протягивал тебе. У него все шло только от сердца. Если ему что-то не нравится, то — нет и всё.
А какая грандиозная история была со Светой Савиной. Как-то Олег Павлович был на гастролях в Туапсе. А Света работала администратором в гостинице. Ее напарница сперла у нее пьесу и запихнула Табакову под дверь его номера: та сама этого никогда бы не сделала. Табаков прочитал, пришел в восторг и попросил найти ему эту Светлану Савину. А где ее найдешь, когда известна только фамилия? Это было геморройно, и мы ее не нашли. Прошло месяца три, и снова гастроли в Туапсе. Табаков, давая интервью для местного телевидения, сказал, что, мол, «полна Россия-матушка талантов и что, мол, есть у вас такая Светлана Савина, пишет пьесы и очень талантливая. Я ее ищу». Кто-то из ее подружек это услышал, и когда я вечером сидел в приемной, раздался звонок. Света дрожащим голосом произнесла: «Мне сказали, что я должна позвонить Олегу Павловичу». «Светлана, мы вас ищем три месяца», — сказал я.
Короче, Табаков вызвал ее в Москву, она приехала на переговоры. Наискромнейший человек, умный и талантливый. В результате Свету Савину по его звонку я отвел в Литературный институт, она стала работать в литературной части МХАТа и жить в общежитии театра. А ее пьеса «Скрипки и немножко нервно» была поставлена во МХАТе. А в прошлом году Света стала завлитом МХТ.
— Приходилось ли видеть Олега Павловича белым и пушистым?
— Он абсолютно таял, когда приходила в театр его дочь Машенька. В этот момент он превращался в абсолютного ребенка, сам становился ребенком. И, конечно, появление на свет Маши продлило ему жизнь. С Павликом он так себя не вел — с ним он был строг. Павлик все-таки мальчик, и там было другое воспитание. Павлик боялся, но не того, что его ремнем выпорют, а авторитета, боялся отца разочаровать.
Или вот еще случай. Однажды в приемной раздался звонок. Поднимаю трубку, Олег Павлович говорит, что во вчерашней газете он прочел объявление, что на какого-то ребенка вылилось кипящее масло. «Найди мне эту газету, — потребовал он. — Позвони в приемную главного редактора и выясни телефон родителей». Он не помнил, какая газета, и оказалось, что она не за вчера, а за позавчера. Хорошо, что мы их еще не выбросили и нашли это объявление. Я позвонил, попросил телефон родителей мальчика. Мне не хотели давать телефон, но имя его действовало на всех магически.
Когда я маму этого мальчика соединил с Олегом Павловичем, разговор их был короткий, буквально секунд 20–30. И часа через два она уже звонила со служебного входа. Я спустился, отдал ей конверт, и, судя по увесистости, сумма там была немаленькая. Она взяла, сказала: «Спасибо», но как-то сухо, и ушла. Было видно, что женщина не в себе.
Прошел, может быть, месяц. И вдруг звонок со служебного входа, поднимаю трубку и слышу, как какая-то женщина, еле сдерживая слезы, говорит: «Я буду у него дома полы мыть, я буду ему руки целовать — он спас моего ребенка». Это было настолько эмоционально, что у меня был шок, а женщина продолжала: «Я буду за него молиться, я его отблагодарю». «Ему ничего не нужно», — сказал я. Олег Павлович всегда говорил: «Помощь должна быть анонимной, не нужно это афишировать».
Поэтому артистки, устраивавшие благотворительные концерты, начинали попрекать Табакова, что он отказывается в них участвовать. Я на это могу спросить: «Кто вы все такие?» Он помогал стольким людям! И делал все это за счет только своих денег. Либо обращался, как он говорил, к дружкам своим.
Он не был интеллигентом, не был бандитом или олигархом. Он был выдающийся артист, уникальный лицедей. И, встречаясь с авторитетами, говорил на одном с ними языке. Встречаясь с профессорами Курчатовского института в период, когда МХАТ выпускал спектакль «Копенгаген», тоже говорил с ними на понятном им языке и оставлял о себе впечатление ученого человека. Он увлекал, заставлял, убеждал. Достаточно было одного звонка кому угодно, и все решалось. И он это знал. «Если я позвоню, то это уже всё», — говорил он.
■ ■ ■
— Ты видел Олега Павловича в расцвете и его закат.
— В его последние годы все было сложно и тяжело, изменения были налицо, но даже когда ему было плохо и он находился в больнице, он всегда звонил, спрашивал: «Как дела? Что с продажами?» И это было для него не дежурное поддержание интереса — он просто без этого не мог. Мы каждый день ему отправляли в больницу рапортички — сколько продано, на какую сумму и так далее. Он не отменил ни одного спектакля, просто выходил и работал. Перед спектаклем у него был страх: потянет ли он? А когда все заканчивалось, зал вставал, аплодируя, он уезжал в больницу абсолютно заряженный. Говорил, что нужно еще и еще спектакли его ставить.
Помню, как на гастролях мы привезли в Петербург во второй раз «Юбилей ювелира». Народ ломился, полный аншлаг. И вот после спектакля ужинаем с ним и Теняковой, и он говорит: «Надо договариваться о следующих гастролях «Ювелира». Это его подпитывало, и он хотел, чтобы было только дальше, дальше, дальше. Это продлевало ему жизнь.
И то, что сделал Богомолов, подарив ему два спектакля, это грандиозно. Когда Костя выпускал «Дракона», Олег Павлович просил, чтобы они с артистом Власовым приезжали к нему в больницу. Ну разве можно полноценно репетировать, сидя на кровати? Но ему важно было быть в процессе, чувствовать, что его не списали со счетов.
— Август, в Москве, как правило, никого еще нет. Кто приходил к нему в этот день?
— На день рождения к нему приходили те, кто его любил. Не те, кому от него было что-то нужно, а которые действительно к нему хорошо относились. И к кому он хорошо относился — Марина Голуб, Рената Литвинова, Женя Писарев, Костя Богомолов, Даша Мороз. Ученики его последнего выпуска — Оля Литвинова и Кристина Бабушкина. И, конечно, мы — его команда, у нас существовала традиция выходить из отпуска к его дню рождения. Все ему говорили приятные вещи, он расплывался от радости, когда он уходил, праздник продолжался. И продолжается до сих пор. Его нет, а мы собираемся, вспоминаем, смеемся и грустим.
