— Я родилась в небольшом поселке, в тридцати километрах от Макеевки, а сейчас живу в самой Макеевке, на границе с Донецком. Это тот самый обстреливаемый район — Киевский и Гвардейский, они ближе всего к Авдеевке. В прошлом наш театр назывался Национальный драматический, и в нем в основном шли спектакли на украинском языке. Но отдельно в нем всегда существовала русская труппа, которая после Великой Отечественной войны отделилась и переехала в отдельное здание. А в настоящее время его переименовали в ТЮЗ, и при украинской власти мы продолжали работать на русском языке.
— Что значит самый обстреливаемый район? Каждый день, каждый час прилетает?
— Обстреливается постоянно. Если говорить о Донецке и Макеевке в целом, то это непрекращающиеся обстрелы. Сейчас — стреляют здесь, а через минуту рванет там.
— Ты так спокойно об этом говоришь, потому что уже привыкла жить при такой чудовищной опасности?
— Такое чувство, что мы живем и играем, наверное, в какую-то русскую рулетку. Но не могу назвать нас нормальными людьми с чисто психической точки зрения, потому что, когда ты едешь утром на работу (у меня нет машины, я езжу на автобусе) через все обстреливаемые районы, то понимаешь, что если сейчас не прилетит, я попадаю в театр на тренаж. А если прилетит… Ну, значит, не попаду. Если останусь с ногами, то еще можно будет поработать.
Сейчас у нас практически нет нормальной инфраструктуры в городе, работают маленькие магазинчики, нет банковских карт.
— Связь работает?
— Телефонная связь есть. Наша власть старается делать очень много, чтобы обеспечить нам более-менее приличную жизнь. Скажем, в Донецке и Макеевке отсутствует вода, но нам ее все-таки подают раз в три дня на пару часов. И так продолжается уже год.
— А как с питьевой водой?
— Она есть в магазинах, ее привозят, а вот с технической сложности — ее просто негде брать. Мало того, что канал Северский Донец—Донбасс сейчас находится на противоположной стороне (на территории, не контролируемой ДНР. — М.Р.), но если даже его когда-нибудь отвоюют, то восстанавливать придется долго, как говорят, лет пять.
Театр у нас небольшой, но в зале пятьсот мест, в труппе 52 артиста. Я здесь работаю только два года, но до начала боевых действий успела сыграть на зрителя один или два детских спектакля. А так моя актерская карьера началась с гастролей: получается, что все большие роли я сыграла на территории Российской Федерации. За два года мы объездили уже полстраны.
В Москве на сцене РАМТа я отыграла моноспектакль, и спасибо, что есть такая возможность — театр без зрителя погибает. Нас везде хорошо принимали, а в Москве особенно, в РАМТе, потому что там прекрасный директор (Софья Апфельбаум. — М.Р.). Когда мы вошли в театр, мы увидели плакат, там от руки было написано: «С приездом, мы вас очень ждали!»
— В труппе только русские или есть украинцы? И какие между вами отношения?
— Да мы все в принципе частично украинцы. Играем на русском, политических разногласий у нас нет. Если в 2015 году были еще какие-то споры, конфликты в театре, в городе, даже между родственниками, то сейчас такого нет. Все смотрят абсолютно в одну сторону — на Россию, потому что смотреть на Украину нет смысла. Все мосты сожжены.
— Угрозы вам поступают? Вроде того: мы вернемся и сведем с вами счеты?
— Впрямую нет, но, думаю, чисто между людьми… Во всяком случае, в соцсетях такое есть. Люди обозлены на то, что происходит в их стране, они же не виноваты, что Киев и Харьков не мирно спят. У меня сестра в Харькове живет, и у нас с ней прекрасные отношения, но я понимаю, как ей было страшно ночью 29 февраля, и как мне было страшно через неделю.
— Среди актерского состава и других работников театра есть пострадавшие?
— У нас многие ребята из монтировочного цеха и других технических служб воюют. Аристов не тронули пока. А в других театрах позабирали много артистов, вплоть до танцоров балета — из драмы, из театра оперы и балета в Донецке. В социальных сетях пишут, что погиб один, погиб другой, музыкант…
Меня саму непосредственно коснулась война: погиб отец, его убили… Пришлось взрослеть и в пятнадцать лет думать не о том, как мне прекрасно будет жить завтра, когда я поступлю в институт, все дороги для меня открыты, а чтобы просто выжить.
— Самый страшный день в твоей жизни?
— Я не думаю, что это был реально страшный день, но я его так ощущала. Когда мне было четырнадцать лет и я гуляла с подругами на улице, вдруг начался обстрел. Я помню эти разрывы и как я, маленькая, в панике бегу домой. Бегу и понимаю, что у меня-то нет ключей, что родителей нет дома, и если сейчас куда-то не залезу, то здесь и останусь лежать убитой. Потом подобное стало восприниматься по-другому, привыкла.
Я хочу сказать, что все происходящее сейчас между Россией и Украиной было неизбежно. Когда я была маленькой, мало что понимала. Но сейчас, когда просматриваешь телевизионные записи с речами тогда еще действующего президента Украины и других политиков, то они звучат как конкретный геноцид Донбасса, геноцид донецких людей. Они еще тогда говорили, что «…ваши дети будут учиться жить в подвалах, гнить под землей, пока наши дети будут ходить в садик, радостно учиться в школе, получать образование». И таких заявлений было много, что нас всех пора проучить, Донбасс охамевший, оборзевший. Поэтому теперь все смотрят абсолютно в одну сторону — на Россию.
