— Яков Аркадьевич, о последних днях пребывания Бродского в России известно все? Как свидетель и участник событий — расскажите, что было накануне и в день прощания.
— Я видел Иосифа накануне, пришел посмотреть, что делается у него дома и предварительно попрощаться. Было очень много народа, люди буквально толпились. И мне это, если честно, не понравилось. Я ему сказал, что уйду, и завтра мы увидимся в аэропорту. Он сказал: ценю твою деликатность, и на этом мы расстались.
На следующий день Михаил Мильчик поехал утром к нему, они вместе отправились в аэропорт. Кроме того, что Михаил Исаевич известный искусствовед, он замечательный фотограф — и знаменитые фотографии перед такси и в аэропорту (где Бродский сидит на коричневом чемодане) — сделаны им. Мы с женой (известной переводчицей Наталией Рахмановой. — И.В.) поехали прямо в аэропорт и увидели Иосифа уже там. Провожающих собралось довольно много: человек пятнадцать-двадцать. Но столпотворения не было.
У всех было настроение печальное и тревожное, как, впрочем, и у него. Потому что он уезжал с очень тревожным чувством, не знал, как у него там сложится судьба. А главное, что его мучило, в последние дни перед отъездом и первые дни в Штатах, это мысль, сможет ли он писать после такого перелома. Более того, он отмечал в первом письме, которое мне прислал оттуда, что писать ему затруднительно, строчки складываются не совсем органично. К счастью, опасения оказались напрасными.
— Что конкретно происходило в аэропорту?
— Обычная процедура. Он пошел, представился таможенникам, его попросили подождать. Есть опять-таки фотографии Мильчика, где мы сидим на скамейках, а он то уходит, то возвращается, потому что что-то было не готово. Никаких исторических разговоров не велось — было не до того. Наконец его позвали, в какой-то момент мы остались вдвоем в некоем тамбуре, таком небольшом помещении. И там я действительно сказал ему: «До свидания», а таможенница, смотревшая на это все с сочувствием, поправила: «Нет, в таких случаях нужно говорить: прощайте». Она оказалась не права, почти все близкие Бродскому люди, за исключением, увы, его родителей — с ним повидались так или иначе.
— Когда вы получили первое письмо от Иосифа Александровича?
— Сначала он позвонил родителям, а Александр Иванович (отец поэта. — И.В.) позвонил мне. В июне Бродский улетел, находился какое-то время в Европе, потом прибыл в США, где его ждало место поэта-профессора в Мичиганском университете. И первая прямая связь у нас с ним была в сентябре. Карл Проффер, влиятельный славист, устроивший его на университетскую должность, издавал альманах «Russian Literature Triquarterly», где на русском и английском публиковались произведения нашей литературы, по тем или иным причинам не печатавшиеся в СССР (не обязательно диссидентские). Карл Бродского хорошо знал, но его, так сказать, плохо умеющего плавать, бросил в глубокую воду — отправил преподавать. Иосиф по-английски говорил, но далеко не совершенно, он был в панике, так как ему следовало вести курс по русской поэзии XVIII века. Это очень специфический, сложный курс, а Бродский не был, как вы помните, филологом. Какое у него было образование, мы знаем: очень начитанный человек, но знания были несистемны. Поэтому он попросил меня — и я отправил ему книги, которые были под рукой, и библиографию по XVIII веку. Благо, тогда очень хорошо работала почта, и можно было в Америку отправлять и получать оттуда письма и бандероли — с этим проблем не было. Он тут же мне ответил большим письмом и рассказал очень забавно, как к нему на русский семинар записалось человек 15, а на второй — по англоязычной поэзии — несколько десятков. Что студентки приходят на лекции с грудными младенцами и там же их кормят. Он писал: «Это похоже на вокзал, но только интереснее». Чуть позже он присылал мне открытки, а интенсивная переписка началась в 80-е годы, а до этого мы в основном созванивались.
— Можно ли предположить, что среди прощающихся с будущим нобелиатом был агент КГБ? Брали ли спецслужбы на карандаш всех, кто отважился приехать в аэропорт?
— Положим, меня на карандаш взяли гораздо раньше, к тому времени на меня было заведено оперативное дело в КГБ — не нужно было провожать. Но среди провожающих агентов точно не было, поскольку это были хорошо известные всем, близкие люди, с разной степенью близости к Бродскому, но тем не менее.
Но, конечно же, за нами наблюдали. И переписывали всех, кто там был. Думаю, у комитета госбезопасности недостатка в информации не было. Они слушали телефон, а по телефону все-таки приходилось говорить. Я не думаю, что прослушивалась квартира Бродских, так как при тогдашней технике ее пришлось бы оборудовать микрофонами. Но все провожавшие созванивались предварительно, так что у КГБ была полная картина происходящего. Они могли бы написать исчерпывающую книгу об этом лучше, чем кто бы то ни был.
— За эти проводы вас или ваших знакомых как-то пытались наказать? То есть были ли прямые последствия этого шага?
— Уверен, что почти на всех, кто там был, существовали досье в соответствующем учреждении. И в досье внесли участие в проводах. У Иосифа была даже шутка: «На каждого месье — свое досье». Но на такие вещи не реагировали немедленно, мол, ты провожал — мы тебя вызываем, предупреждаем и так далее. Хотя все фиксировалось и в процессе накопления что-то предпринималось, непосредственных репрессий не было.
— Проблемой для всех покидающих страну было ограничение по весу багажа — брать приходилось только самое ценное.
— Для Бродского это не было проблемой — он не собирался много везти. Чемодан, который мы видим на снимках, пишущая машинка и сумка — это все, насколько я помню. Он взял буквально несколько смен одежды, а рукописи везти с собой не мог — их бы не пропустили. Бумаги, нужные ему, были потом переправлены другими путями.
— А что стало с личным архивом?
— Архив остался здесь. До смерти родителей, до ухода Александра Ивановича 29 апреля 1984 года, бумаги Бродского находились в квартире. Никто туда не приходил, не обыскивал. Как только Иосиф уехал — как политическая фигура для власти он перестал интересовать. После смерти Александра Ивановича я забрал, по нашей с ним договоренности, весь архив к себе. И только в 1990 году, получив согласие Бродского, передал его в рукописный отдел Публичной библиотеки.
— То есть он был раздражителем только, пока был здесь?
— После возвращения поэта из ссылки была большая проблема: что с ним делать? Бродский вел себя независимо, у него была большая переписка с заграницей, он не скрывал своих связей. Это очень раздражало: приезжал какой-нибудь известный иностранный литератор и просился не к секретарю Союза писателей СССР, а к Бродскому. А их было немало — итальянцев, французов, американцев, и не только писателей, но и студентов-стажеров и аспирантов. Они жили в общежитии нашего университета на Шкиперке, и со многими Иосиф поддерживал отношения.
Снова его хватать и сажать — означало устроить новый скандал. Конечно, они могли устроить автокатастрофу или что-то подобное — диапазон у этих ребят был широкий. Но как-то отделаться от него было нужно.
— Хотел ли сам Бродский уехать?
— Нет. Для него огромное значение имела языковая среда. Он считал, что не язык — орудие поэта, а поэт — орудие языка. И настаивал на том, что он — орудие русского языка, что он русский поэт, и разрыв со средой пугал его. 99,9% его стихотворений — на русском, написанное на английском — так, баловство.
Поэтому он надеялся пойти по пути Высоцкого, женившегося на Марине Влади и получившего возможность бывать в Париже, Москве и везде, где ему хотелось. Для Бродского продумывали вариант фиктивного брака с иностранкой. Из-за этого в КГБ так заторопились: он мог жениться, и оснований препятствовать этому не было. А в таком случае он остался бы советским гражданином, и если бы вел себя спокойно (а он даже когда уехал, особых политических акций не устраивал), лишать его гражданства, как случилось с Галичем и Солженицыным, было бы не за что. И он был катался туда и обратно.
Чтобы этого не допустить, его постарались — достаточно мягко — вытеснить из Советского Союза. Но в любом случае Бродский не собирался уезжать навсегда.
Он хотел повидать мир, обладать правом нормального человека передвигаться по свету. Для типичного советского человека считалось нормой, когда он намеревался побывать в Болгарии, услышать в ответ: «Ты что, всю Россию уже объездил. Поезжай хоть на Алтай!» Бродский иначе был устроен — как Пушкин, страдавший от того, что не повидал Европу. Для Иосифа дело было не в свободе — он и на Родине был достаточно свободным. Мало того, у него дома были хорошие перспективны — Виктор Максимович Жирмунский устроил так, что для серии «Литературные памятники» Бродский должен был переводить целый том английских поэтов-метафизиков. Ему предстояла интересная и «денежная» работа. Никакой «бытовой катастрофы», ставшей причиной к отъезду, не было.
— Вам как близкому другу, когда впервые признался, что стремится если не перебраться, то как минимум побывать за рубежом?
— Мысль о том, что хорошо бы поездить по миру, родилась очень рано. Перед судом в 1964 году его дважды арестовывали, и в первый раз изъяли дневник, где он отмечал: «Хорошо бы пересечь красную черту». Из-за этого он мечтал стать моряком и пытался поступить в военно-морское училище, видя перед собой пример отца, капитана третьего ранга, объездившего весь мир в статусе военного корреспондента.
Идея фиктивного брака возникла, скорее всего, в деревне, когда с ним проделали эту чудовищную историю. Чудовищную я имею в виду не физически — пострашнее бывали у людей судьбы. Но суд над Бродским, на котором я был, фельетоны, публиковавшиеся в советской прессе, были крайне унизительными. В октябре 1964 года я навестил его в Норинской, где он ожидал пробыть не меньше пяти лет — на столько его приговорили. Уверен, что он настойчиво уже думал тогда, что нужно как-то менять свою судьбу.
