На «Культуре» замечательный цикл «Андрей и Зоя» Анатолия Малкина. Зоя Богуславская, его муза, Оза, вспоминает… Это снималось еще при жизни Андрея Андреевича, когда сам он не мог говорить… И после смерти.
Потом была «Романтика романса» с песнями на его стихи. И программа-воспоминание от 1987 года.
На Первом «3723 Вознесенский». Это название планеты в его честь. А потом «Юнона» и «Авось», всё с тем же Караченцовым, но уже без Шаниной и Абдулова.
Итак, вспомнили Поэта. «Нас много, нас, может быть, четверо…» — он так писал, имея в виду… Четверо — это Евтушенко, Вознесенский, Окуджава и Ахмадулина. Их помнят? От случая к случаю.
Тебя хоронили, как будто ты гений.
Кто — гений эпохи.
Кто — гений мгновений.
Ты — бедный наш гений семидесятых,
И бедными гениями небогатых.
Это Евтушенко на смерть Высоцкого.
Они нежно относились к нему, но смотрели немного сверху вниз, снисходительно.
И мне давали добрые советы,
Чуть свысока похлопав по плечу,
Мои друзья — известные поэты:
Не стоит рифмовать «кричу — торчу».
Но только все эти 43 года после его смерти помнят именно Высоцкого, он актуален как никто, разошелся на цитаты, выскакивает из каждого утюга. Он выразил русскую душу советского времени, вот и всё. Народная память — вещь нематериальная, неконъюнктурная, ею нельзя управлять. А там, в этой памяти, главные — Пушкин и Высоцкий, и рядом никого.
Но не забывайте Вознесенского, ни за что не забывайте. Его жизнь как чудо. Помните: «…Но со мной осталось чудо, словно аккомпанемент» (музыка Паулса, стихи Вознесенского, пел Николай Гнатюк — «Барабан»).
В 14 лет написал Пастернаку, послал первые стихи. Пастернак перезвонил — чудо!
Ему было 31, он стоял на трибуне, и на словах: «Как и мой любимый поэт, мой учитель Владимир Маяковский, я не член Коммунистической партии…» раздался рев, рык из президиума — генсек Хрущев, размахивая кулаком, орал, визжал, гавкал в спину поэту. Хрущев, которому Вознесенский был бесконечно благодарен за то, что освободил миллионы из лагерей. Этот вой, визг вождя, беснование зала нужно было пережить как чудо и стать еще сильней.
Чудо — «Юнона» и «Авось», гениальная поэма. А когда подключились и другие гении — Захаров, Рыбников, Шейнцис, — получился спектакль милостью божьей, рок-опера в стране рокового подземелья, чудо мирового масштаба.
Чудо — его видеомы, чувство языка, времени, пространства. Он никогда не был конъюнктурен, и даже его «уберите Ленина с денег!» ни в коем случае не является преклонением перед партией.
Он никогда не писал специально для песен, его стихи сами превращались в музыку. Вот Высоцкий на его стихи: «Пошли мне, Господь, второго», а все думали, что это чисто высоцкий стиль. Еще: «Я не знаю, как остальные, но я чувствую жесточайшую не по прошлому ностальгию, ностальгию по-настоящему». Музыка Стаса Намина.
И опять Паулс, а пел Андрей Миронов, потом Леонтьев: «И летел он на рояле, нажимая на педали, у рояля есть одно крыло… Жми, пианист, пой, пианист, плачь, пианист, ты взял приз».
А «Миллион алых роз»! Вот так.
Или то, что пел Александр Абдулов на новогоднем огоньке: «Я закопал шампанское под снегопад в саду, выйду с тобой с опаскою: вдруг его не найду. Нас обвенчает наскоро сказочная метель, с первого по тринадцатое и навсегда теперь». Какие стихи, будто пастернаковские.
А вот невечное расставание со своей Озой: «Наверное, мы сошли с ума, ты мой враг, я твой враг…» Помните?
И ненависть, нелюбовь Бродского сначала к Евтушенко, потом к Вознесенскому. Почему? Что им делить, небожителям?
В докфильме Первого есть такой кадр, сюжет: Стас Намин в Лос-Анджелесе устраивал встречи, вечера. Позвал Вознесенского. И была Шэрон Стоун, она, увидев поэта, просто поклонилась ему. Подошел Дастин Хоффман. Он сказал со сцены: «Я знаю из русских Ленина, Вознесенского…» — «Так Вознесенский в зале», — произнес Стас. Вы бы видели глаза Хоффмана! Сначала неимоверное удивление, потом радость, счастье, преклонение. Пять лучших американских поэтов переводили Вознесенского. Для них это была честь.
…Он был другом нашей газеты. И не хотел верить в свою болезнь, надеялся на чудо, на авось. Он же всегда был победителем. Сам приезжал в редакцию. Водитель сопровождал его до лифта, поддерживал, а потом… Вот он идет навстречу. Тихо-тихо, медленно-медленно, по стеночке. Одет с иголочки, как всегда. Он идет в машбюро диктовать свои стихи. А голоса нет. Поэт без голоса — этого не может быть. Как он читал эти свои стихи — уникально! Взрывался, вибрировал, переходил на шепот. Как водопад. Интонация диктовала такт, темп, ритм. А сейчас… Стихи были у него в сердце, в голове… Но голос… На счастье, наша замечательная машинистка, русская пианистка Лида его понимала как никто, чувствовала. И стихи выходили в газете! Неповторимые, современнейшие. До самого его ухода.
Читайте Вознесенского, и будет вам счастье. Ведь тогда он останется с нами, живой и прекрасный.
У ВРЕМЕНИ В ПЛЕНУ
Нет больше Эдуарда Сагалаева, одного из первых отцов-основателей современного русского телевидения. Они уходят, один за другим.
Эдуард Сагалаев, человек из Самарканда. Приехал в Москву по комсомольской линии, стал инструктором ВЛКСМ. И вдруг — ТВ, молодежная редакция, Молодежка. Вот говорили: прораб перестройки. Потускневшая, не раз повторенная фраза, сочетание, ушедшее в тираж. А ведь он таким прорабом и был в чистом виде. И поверил Горбачеву, в обещанную свободу. «Двенадцатый этаж» — такое не забывается. Импозантный молодой человек с шикарными усами организовал и вел это «безобразие», когда советские подростки, вдруг в одночасье выросшие из коротких штанишек, требовали, выступали за право собственного голоса, за выход из ряда вон. С одной стороны, Сагалаев управлял революцией сверху, но с другой — поощрял, направлял, да и сам в душе был точно таким пацаном, дававшим пощечину общественному вкусу.
Вместе с Анатолием Лысенко он продюсировал безбашенный «Взгляд». Стал руководителем «Времени» (почти в прямом смысле, без кавычек), возглавлял ВГТРК, ТВ-6…
«ТВ-6. Москва» — особая статья. Частное независимое телевидение, где можно было творить, выдумывать, обновлять. Но после и там ввернулась сугубая политика, чего Сагалаев не любил никогда. Он ушел в свободное плавание.
…В последние годы держать дистанцию становилось всё трудней, но он очень старался. Оказался во «внутренней эмиграции», стал снимать фильмы про индийских йогов. Получилась его новая философия на все времена — оставаться свободным внутри себя.
И еще… Эдуард Михайлович всегда был очень душевным человеком. Достаточно только взглянуть в его глаза, и всё становилось понятно.
Светлая память.
