— Жаль, нет табели о рангах. Никто никого не может распознать. Носили бы погоны, как при Николае Первом... — сетовал он. — Помните романс: «Он был титулярный советник»? Вы пока титулярный. До моих лет доживете, может, до третьего класса дослужитесь. А может, до второго, до статского. Пусть ваша зарплата крохотная, но, находясь в «ЛГ», получаете больше, чем деньги: общение с талантливейшими людьми. Я в вашем возрасте не мог мечтать о подобных связях.
Сияющий изумительной выбритостью и песьи умными, проницательными глазами, он двигался степенно, сановной неторопливостью компенсируя нехватку роста. Плюс тяжелое дыхание хронического сердечника, возрастная одышка. Не раз ему вызывали неотложку и увозили в больницу прямо из редакции. На заседаниях редколлегии мог ввернуть обычное для своего лексикона словцо, например «сикофант» (рос и воспитывался в досоциалистическом прошлом), и в помещении воцарялась почтительная тишина. Осторожность его была патологической: однажды при обсуждении новинок литературы он выдал блестящий устный отзыв на весьма спорное произведение, ему предложили эту рецензию опубликовать, он качнул головой: «Устное слово к делу не пришьешь. От письменного — не отопрешься». То был страх, въевшийся со времен Сталина. Порой наши беседы (нет, монологи Артура Сергеевича) в его кабинете на Цветном бульваре затягивались допоздна, вернувшись домой, я заносил поразившие меня признания на листочки бумаги.
С тех пор минуло 50 лет! Хорошо, что сохранил отрывочные записи.
— Жили одинаково бедно, не было контраста, как сейчас, костюмы были одинаковые, пальто — одинаковые, черные на вате, ели соленого леща. Из служебного кабинета ехал домой, ночевал на оттоманке, топилась голландка. Ютились в крохотной комнатушке впятером. Ночами читал, работал, сочинял что-то на продажу, мешал всем спать, хотя были ширмы, загородочки… В те дни мог брать в исторической библиотеке ценнейшие книги! Теперь их не выдают. Культура была для узкого круга, поэтому многое было доступно. Конечно, письма Раскольникова к Сталину получить не мог, но остальное…
Я спрашивал:
— В то жуткое время могли забыть об арестах, работать ночью?
— Конечно, от часа до трех холодело сердце, в особенности если под окнами шаги. Дом двухэтажный, жили в полуподвале. Но старался об этом не думать. Не считайте, что нельзя было жить. Некоторые даже посещали рестораны, имели любовниц. Стоило недорого. Единственное: старался реже появляться в Доме писателя, Доме печати (Дом литераторов и Дом журналиста. — А.Я.). Если появляешься на людях, больше шансов, что где-нибудь на допросе тебя вспомнят и назовут. В каком контексте — значения не имело. Упоминание — и закрутилась машина. Пришьют: от организации заговора — до антисоветчины. И ни под каким видом нельзя было встречаться с иностранцами. Коль на улице иностранец спросит: «Который час?» — песенка спета. «Почему сказали «полпятого»? Что значит «полпятого»? Это шифр?» — «Но было полпятого!» — «А почему не пять?» — «Потому что когда он подошел, было половина пятого!» — «Ага, значит, он знал, когда подходить!» Естественно, приходилось делать вид, что ни французского, ни немецкого не знаю.
О личной морали
— Морали, которую каждый устанавливает для себя, не существовало. Была мораль общества. Что полезно социализму, то хорошо. Такую формулу выдвинул Сталин. Она оправдывала любой поступок, который противоречил твоей личной морали.
— Но вы остались честны? — вопрошал я прямолинейно.
— Блюл кодекс мужской чести. Первое: не воюй с женщиной. Убеги, отступи, но не воюй. Второе: не проходи мимо нуждающегося в помощи. Тут недавно пришел заключенный, двадцать лет отсидел. Его спровадили Ваксберг и Богат (ведущие сотрудники «Литературной газеты». — А.Я.), я принял. Разговаривал с ним, убил час нерабочего времени. Неприятный человек, и морда противная, но заставлять его сидеть в приемной я не мог. Вообще не могу заставлять ждать. Ожидание унижает. Пока мы с вами разговариваем, сколько человек ко мне заглянуло! Пусть вопросы у них дурацкие, но допустить, чтоб из-за этих вопросов сорок минут ждали? И сам не люблю ждать. Возможно, я несовременный человек, но так живу. Ничем конкретным тому уголовнику не помог, просто поговорил. Этого достаточно. Он два года присылает поздравления с Новым годом. Я не отвечаю, это не нужно, иначе начнет питать иллюзии, что вредно. Но он меня помнит, мне это приятно. Третье: не кичись своим положением, к каждому будь одинаково внимателен — солдат он или генерал. Каждый заслуживает своей доли внимания. Не бей детей. Может быть, среди них единицы — недоразвитые или кретины. Но в целом — понимающие, полноценные, к каждому нужен свой подход. Я своих воспитывал обращением к их доброте, уму. Тонким подбором книг. Выросли, слава богу. Конечно, есть в чем себя упрекнуть: вписывал в статьи цитаты Сталина, не стану отрицать. Могу только сказать: так поступали миллионы. Оправдываю себя тем, что иначе превратился бы в прах.
На передовой
— Побеждает мнение большинства. Один человек ничего не решает. Брежнев борется за мир, Картер молится, чтобы не пролить ни капли человеческой крови… Что из этого? Можно подумать, Николай II только и мечтал о войне, кровь пил и кровью запивал. Он, я думаю, не хотел драться. А куда денешься? Приносят ультиматум: или-или. Честь, что поделать! Или приносят смертный приговор Мата Хари. Суд доказал виновность. Просят вас подтвердить решение. Как быть? Не подписать? И что с вами тогда будет?
В Первой мировой мы потеряли миллион человек. Во Второй мировой — 20 миллионов. Даже если потери в новой войне будут в десять раз, в пять раз меньше… Все равно: ого-го... Но будут больше. Теперешняя война предстоит — на два фронта. Представьте, если бы во время Второй мировой японцы высадились в Сибири, а турки — в Баку? Выстояли бы мы? Они не решились. Или мы им не дали. Но если бы они это предприняли… Ведь до Орджоникидзе они дошли… Сибирские дивизии мы рискнули перебросить под Москву, и эти дивизии разбили немцев. А если бы нет? На два фронта тяжело воевать.
Призвали, пришел в военкомат. Звонка с просьбой поддержать меня нет. Ну и что, что высшее образование? Ну и что, что знает языки? В стрелковый полк, на передовую! Спасибо, лейтенантом, а не солдатом. Раз в месяц табак дают и брусочек масла. Если в обороне. А в наступлении — обоз отстает, кормись как можешь. Под Сталинградом вошли в деревню Дмитровку. Несколько изб там осталось, фашисты не сожгли. Оторвались вперед, кухня, естественно, отстала. От голода помираем. Зовут ездового, 55 лет ему: «Ищи — вот хата, в ней справный мужик жил». И он ходит по двору, рассчитывает. Что рассчитывает, я не понимаю. «Так, ребята, здесь копайте». Копают, находят посуду. «Нам она зачем? Еда нужна!» — «Погодите, — он уже чувствует к себе внимание, ему лестно. — Ага. Тут огород, тут хлев. Ну-ка, этот навоз в сторону, глубоко копайте». И что же, копают и находят мед и муку. Неделю на этом запасе держались, пока обоз подоспел. Ушлые эти ездовые — в любых условиях как рыба в воде, а интеллигентские познания — зачем на войне? Недозрелую пшеницу съешь — заворот кишок. А он знает, как с нею обращаться, чтоб упрела: в холодной воде вымочит, кипятит, отвар сливает и опять кипятит. Для него тяготы — норма. Пока в Дмитровке стояли — ходит по полю, собирает коренья, до трех ночи варит в котелке. Спит три часа. Зато брюхо набито. А я уснуть от голода не мог, воду пил. Такие, как он, и смогли вытерпеть — пять лет в землянках, будто кроты. Уж если вождь предложил тост: «За великое терпение», а он не был щедр на комплименты, значит, было за что.
— Вас тот умелец не подкармливал?
— Он в лес подальше уходил, чтоб его не видно было. А если возле общего котла, офицера уважит, погуще нальет.
— Неужели такое может повториться? — патетически восклицал я.
— Ничто не повторяется в точности. Может случиться похожее — скажем, предвоенная ситуация. Нет нужды повторять старые формы, для вас нынешних достаточно окрика. Вы — неврастеники. Это мы люди крепкие, выросли в другую эпоху.
Божественный промысел
— Усматриваете в происходящем промысел Провидения?
— Не усматриваю ни в чем. Ну за что я расплачиваюсь? За то, что мне во время Октябрьской революции было десять лет? Что плохого я успел сделать? В Священном Писании причина и следствие стоят рядом: Адам и Ева согрешили — вон из рая. Мы свидетели совсем другого. Сталин великий грешник, Господь должен его испепелить. Ан нет, преспокойно умирает на даче.
— Детям за преступления родителей не придется расплачиваться?
— Почему кто-то должен страдать за меня? Почему Господь за мой грех наказывает жителей Африки мухой цеце?
— Тогда страшно за будущее…
— Перестаньте. Живите, пишите книги. Пока еще можно жить и писать, — определил он. — С вами одним, так сказать, персонально ничего не случится. Если случится, то со всеми разом, сообща, а это не страшно. Когда был в стрелковом полку на передовой — до противника тридцать метров, — становилось страшно, если был один, а в компании — мог шутить и смеяться. В компании смерть приобретает другой смысл и оттенок. Не бойтесь, хотя боятся все. Западная Европа сходит с ума от страха. Сходят с ума, кончают с собой, не спят ночами, представляя, как наши парни в беретах врываются в их дома. Они там более отъединены друг от друга, чем мы. Мы большую часть жизни проводим среди людей, на службе. Они не сидят на службе по восемь часов. Найдите журналиста или страхового агента, который бы сидел на работе с утра до вечера. Для них это не способ жить. На фронте я видел американцев. Что в американцах поражает? Они безоговорочно считают США самой богатой, самой справедливой страной. Мы разве можем похвастать таким патриотизмом?
— Я думаю, да, сохранился.
— Телевидение подводит. Когда там, где и водопровода-то нет, видят французские интерьеры, мысли не горделивые. Книги не все читают, радио не все слушают, телевизор и кино видят все.
