Но шестьдесят лет спустя Денис Драгунский, писатель и журналист, решил написал «Подлинную историю Дениса Кораблева». Об «умеренном диссидентстве» своего отца, роскоши советских коммуналок и иерархии жизни в стране, где все были равны, но некоторые — равнее других, Денис Викторович рассказал в эксклюзивном интервью «МК».
— Ваша будущая книга — это продолжение тех самых историй? Или попытка изложить «исправленную» версию событий?
— Когда я объявил, что закончил рукопись книги о подлинной жизни Дениса Кораблева, многие отвечали: «Ура! Как здорово! Буду читать вслух своим детям!» Наверное, они решили, что там будут раскрыты разные смешные тайны: «Дениска на самом деле выливал не кашу в окно, а суп в раковину» и что-то в этом роде. Ничего подобного! Это книга для взрослых, книга о детстве и ранней юности обычного мальчика с необыкновенной судьбой. О моей жизни, с рождения до двадцати одного с половиной года — до даты смерти отца, то есть от декабря 1950-го до мая 1972 года. Книга полна реалиями той жизни — от старых эбонитовых телефонов до плоских часов «Полет», от подвальных коммуналок до загородных вилл. Но главное — полна людьми: моими дворовыми, школьными и дачными друзьями, учителями, соседями, среди которых попадались невероятные люди. Нянями. Девушками, в которых я был влюблен! Полна папиными и мамиными друзьями-подругами: рабочими, служащими, актерами, писателями и художниками — знаменитыми, и не очень, добрыми и так себе. А главное — полна моими бесконечно любимыми мамой и папой. Не забыть котят и бабушку!
— В каком-то смысле вы прибегли к «трюку» Даниеля Дефо, который назвал свои мемуары «Серьезные размышления Робинзона Крузо», понимая, что это идеальный «кликбейт»?
— Пусть так. Не знаю, насколько Дефо был Робинзоном, но я-то — бесспорный Кораблев. Милый мальчик Кристофер Робин и летчик-герой Алексей Маресьев уже умерли, и я остался один такой на целом свете — реальный человек, который стал любимым литературным героем трех поколений. Не знаменитостью, о которой пишут документальный роман (таких много), и не отдаленным прототипом (таких еще больше), а именно героем художественного произведения. Но с именем, биографией, с реальными друзьями вроде Мишки и Аленки и даже с адресом недалеко от Чистых прудов. В самом раннем детстве я там жил, на Покровке. А потом приходил туда в гости к бабушке.
— Исследователь Гуковский предостерегал от отождествления героев произведений и реальных живых людей. А насколько вы слились с Дениской? Он ваше «второе я», нестареющий портрет или это просто Денис Драгунский в детстве?
— Странно: Григорий Александрович Гуковский был специалистом по литературе XVIII–XIX веков и мог бы вспомнить знаменитую «Исповедь» Жан-Жака Руссо, где герой равен автору — реальному Жан-Жаку во всех подробностях его жизни и характера, но эта книга не перестает быть великим литературным произведением. Или мог бы обратить внимание на современную ему «Повесть о настоящем человеке». Хотя, наверное, он имел в виду прототипы, которыми полна классическая русская литература, и тут он прав. Чацкий — это не Чаадаев, Верховенский — не Грановский, Кармазинов — не Тургенев, а Каренин — не Победоносцев. Хотя черты и черточки прототипов хорошо видны.
Моя книга — в том числе и про мои отношения с Дениской Кораблевым. Про постоянное слияние со своим литературным образом и одновременно постоянное стремление отделиться от него. Единство и борьба противоположностей, прямо как в школе учили. Иногда мне было приятно сказать, что я — «тот самый Дениска». Иногда наоборот, приходилось доказывать, что я не только «Дениска из рассказов», а отдельная личность, со своими личными достижениями. Да, признаться, «нестареющий портрет» в юности меня тяготил. Тем более что самый первый портрет Дениски Кораблева, сделанный прекрасным художником Виталием Горяевым в книге «Он живой и светится», — это на самом деле мой портрет. О том, как это получилось, я тоже говорю в своей книге.
— Всегда хотел это спросить: какие из перечисленных приключений Дениски были с вами на самом деле?
— Все и ни одного! «Денискины рассказы» — это полностью вымышленное «лего», сложенное из абсолютно реальных блоков. Все описанные люди (Дениска, Мишка, Аленка, Ванька Дыхов, Раиса Ивановна, тетя Мила, тетя Катя и все-все-все до единого) и вся обстановка (квартира, двор, дача) — чистая правда. А все сюжеты — полнейший вымысел. Хотя нет! Рассказ «Третье место в стиле баттерфляй» описывает реальный случай. Но среди более шестидесяти рассказов он один такой.
— Когда ребенок вырастает в определенном доме, это место автоматически становится родным и идеальным, независимо от наличия горячей воды в кране и стоимости обоев на стене...
— Родным и даже любимым, такой немного болезненной любовью — да, конечно. Но, увы, далеко не идеальным. Что идеального в подвальной коммуналке, где по субботам в ванную стоит очередь, а в кухне громко жалуется на судьбу спившийся киллер НКВД? Что идеального в дачном домике с печью, общей площадью 18 квадратов, где мы жили с папой, мамой, бабушкой, няней и двухгодовалой сестрой? Но дачная жизнь все равно была хороша! Особенно лес и речка.
— Какими были на самом деле быт и мир, окружавшие Дениску? И где он все-таки жил — в книге мелькают несколько адресов...
— Мир животных в зоопарке и зоологическом музее, рядом с домом. Мир природы на даче — лес и речка, где мы с Кораблевым проводили целые дни летом. Мир большого города, по которому мы с 10 лет передвигались свободно и самостоятельно. Мир архитектуры и истории — Кремль с его великолепными соборами, фресками и усыпальницами царей и святых, где мы лазали по всем закоулкам (в 1957 году Кремль открыли для свободного бесплатного посещения). Мир книг — папина библиотека. Мир был разнообразен и вызывал жадное любопытство.
А вот быт был очень уж так себе. Неудобно и скудно. Очереди в магазинах. Одежда, перешитая из папиной. Ботинки жесткие и натирают. Носки рвутся, и «настоящий мужчина должен сам себе их штопать!» Самая простая еда — каша и макароны — за это, кстати, спасибо судьбе: я кто угодно, но не гурман!
Из трех адресов — две коммуналки (на самом деле три, но первую я не помню, мы оттуда съехали, когда мне был год). С года до шести лет на Покровке (впятером в одной темноватой комнате), с шести до почти десяти — на улице Грановского (подвал, втроем в комнате), но зато потом — в прекрасной отдельной квартире на Каретном Ряду. Даже в коммуналках мы жили богаче многих. Но и гораздо беднее многих. В СССР не было никакого «равенства в бедности», это миф и неправда. Советский Союз — я это чувствовал на своей детской шкуре — был очень иерархическим обществом. И очень несправедливым! В 1961 году — уже Гагарин полетел, и Хрущев обещал коммунизм к 1980 году — я ходил в гости к деревенским ребятам по соседству с дачей. В избе земляной пол. Курица по комнате ходит…
— Сейчас проза о возвращении в СССР — достаточно модный жанр, и если в 1990-е главный вектор литературы был от перестройки в будущее, то ныне доминируют ностальгия и попытки пересказать «совдество». А по какому пути движетесь вы как автор?
— Ностальгия по СССР и рассказ о советском детстве — разные вещи. Умная, лиричная, пристальная к черточкам быта книга Валентина Катаева «Разбитая жизнь» о его детстве в 1900-е годы — это ни капельки не ностальгия по Российской империи. Моя книга — это путешествие внутри себя, внутри своей памяти и внутри, извините за выражение, своей идентичности. Попытка ответить на вопрос: «Кто я?», а этот вопрос для нас с Кораблевым очень актуален.
— Совпадает ли хронология вашей книги и книги вашего отца?
— Наверное, нет. В «Денискиных рассказах» нет взросления героя шаг за шагом. Нет влюбленностей, если не считать туманные мечты о «девочке на шаре». Нет трудных отношений с ребятами и взрослыми. Нет постепенного, порой горестного понимания того, как устроен мир. Книга Виктора Драгунского — удивительно цельная, спрессованный шар света, радости, детского чистого взгляда. Подлинная история Дениса Кораблева была совсем другой — и я рассказываю об этом.
— Есть ли в вашей книге сестра Ксения, которую Виктор Юзефович изобразил в единственном рассказе?
— Конечно! Все подробности о том, как мы ждали ее рождения, как привезли домой, как любили, нянчили, растили. Но я не мог промолчать о ее драме — драме позднего ребенка: папа умер, когда ей было шесть лет, у мамы — интересная жизнь за порогом дома, а старший брат (то есть я) занят собой, своей собственной дочерью, а она — совсем одна…
— Классиков литературы советского периода автоматически записывают в сторонники власти. Но потом оказывается именно так, как получилось с Фадеевым, казалось бы, коммунистом до мозга костей, — что на самом деле писатель разочаровался в партии Ленина–Сталина, был затравлен и находился в постоянном страхе перед репрессиями. Каким был ваш отец и каких убеждений придерживался?
— Для меня «советская литература» — это понятие времени и места. Если писатель жил в Рязани в 1960-е или в Таллине в 1970-е — деваться некуда, это советский писатель (я имею в виду Солженицына и Довлатова). Отец был, так сказать, умеренным диссидентом. Душой был с теми, кто защищал Синявского и Даниэля, кто выходил в 1968 году на Красную площадь, — но заявлений не подписывал. Впрочем, ему и не предлагали, он не был знаковой фигурой. Мы с ним ходили в известные диссидентские салоны, читали самиздат, передавали эти машинописные копии своим друзьям и знакомым, получали что-то в обмен… Отец говорил в свои 53 года: «Мы старые беззубые псы, мы можем только ворчать». Он не верил в перемены, но позволял себе легкую фронду. На первом пике его популярности, в 1965 году, ему позвонили из газеты «Правда» и предложили напечатать рассказ. Огромная честь для совписа. Но он спросил: «А какой у вас гонорар? Что? Сто рублей? Нет, я лучше отдам рассказ в «Мурзилку», там платят двести!»
Известная всей Москве история — режиссер Образцов показал на папин дешевый латунный перстень и сказал: «Зачем вы носите всякие побрякушки?» Папа показал на его медаль лауреата Сталинской премии и сказал: «А вы зачем?» Он был эстрадником до мозга костей (по своей прежней профессии) и готов был рисковать ради лихой шутки. Именно поэтому в книге я стараюсь понять отца, Кораблева и себя.
