Родной дом под горой
— Говорят, есть биологический возраст и психологический. На сколько вы себя ощущаете?
— Вы, наверное, ожидаете, что я скажу, что не чувствую возраста, что полон сил и энергии. Не так. Я сейчас нахожусь в гармонии. К счастью, не потеряно желание желать. В то же время есть опыт и вопросы. Я в равновесии. Главное — я живу, действую так же, как раньше. Нет ощущения, что мне 30 или 40, но нет и ощущения, что 100.
— Совершим небольшое путешествие на «машине времени». Ваше самое первое воспоминание — какое? Что сохранила память о раннем детстве?
— Я помню эпизоды до 5 лет в Ростове-на-Дону, где я родился. Например, как научился выговаривать букву «р» вместо «л». Было тепло, соседи по дому играли в домино во дворе, папа и мама были рядом. И вдруг у меня получилась «вор-р-рона». Помню еще, как бегали с друзьями в железнодорожное депо, которое было недалеко от дома. Там замедляли ход товарные поезда. У нас была забава — запрыгивать на ступеньки этих поездов и кататься.
— Сегодня таких называют зацеперами…
— Ну да… А за этими путями была река Дон, где мы ловили рыбу. Помню, как рыбачили с братом и друзьями, ничего не получилось, и вдруг клюнуло. На радостях все ребята побежали. А брат размахивал удочкой и крючком зацепил меня за штаны. Поэтому я бежал за всеми задним ходом…
Помню, как однажды убежали с братом из дома — не помню почему. На что-то обиделись. А во дворе стояли перевернутые лодки. Мы спрятались под ними. Мама носилась и искала нас, звала. В итоге мы сами себя обнаружили, но заставили всех понервничать. Помню, как я бегал вокруг дома наперегонки с друзьями и так хотел всех обогнать, что все время врезался в угол…
Через много-много лет местные власти помогли мне найти этот дом. Он и сейчас стоит на спуске у горы, рядом с дорогой. Место изменилось, конечно. Там, где мы прятались под лодками, теперь шашлычная. Сам дом оказался двухэтажным, хотя в детстве казался высоткой. Он до сих пор жилой. Интересно, что, когда я вошел, какая-то женщина узнала меня — правда, не сразу поняла: это Женя, мой старший брат, или я. Мы оба похожи на отца. Жители дома быстро собрались, устроили банкет. Там живет армянская диаспора. Это был очень трогательный момент.
— А какое самое раннее воспоминание о музыке, которая врезалась в память, в душу?
— Помню, был вечер, стемнело. Я держался за корму лодки, папа греб. Мама волновалась, потому что я еще не умел плавать. И вот мы на реке, а по Дону растекается какая-то очень известная песня, по-моему, пел хор…
Слуха нет, но есть ритм
— В музыку вас отдала мама, чтобы оградить от бандитских компаний, которые в 1970-х были общим местом для Львова. Все-таки это случай или судьба?
— Конечно, судьба. Это мамино решение было — отдать меня в музыку. Она хотела, чтобы ребенок был чем-то увлечен, чтобы было что-то помимо школьных занятий. Неважно — марки собирать или спортом заниматься.
Не было такого, что я взял в руки скрипку и сразу влюбился. Зато был момент, когда я заинтересовался звуками, гармонией. Этому предшествовала цепочка событий. Многие студенты Львовской консерватории приезжали учиться из других мест и искали угол, где жить. Одна из таких студенток однажды поздним вечером позвонила в нашу дверь. Спросила, не можем ли мы сдать угол. Мама ответила, что нет. Она уже развернулась и собралась уходить, и в этот момент мама спросила: «А куда вы сейчас пойдете?» Та ответила: «Не знаю». Тогда мама предложила ей переночевать на раскладушке.
Какое-то время эта девушка у нас жила. Валя была певицей. Мама тогда еще не знала, куда меня отдать. И Валя сказала: «Треба музыку вчити». И мы пошли проверять мой слух к ее ухажеру в консерваторию, который был скрипачом. Но когда я на одной ноте спел «В лесу родилась елочка», он сказал, что слуха у меня нет. Валя с ним тут же поругалась и сказала: «Дай ему ритм!» Он простучал — я повторил. «Вот видишь, не может быть такого, что чувство ритма есть, а слуха нет. Раз есть ритм, значит, и слух есть, просто связки не позволяют его передать голосом», — сказала Валя. Она, кстати, была родной сестрой знаменитой в Советском Союзе певицы Александры Стрельченко.
Помню еще момент. К Вале пришел однокурсник, который проверял у меня слух, вместе с другом, тот был с гитарой. И этот парень говорит: «Покажи, что ты умеешь». Я стал водить по струнам. А он — на гитаре играть, меняя гармонию. И наш «дуэт» превратился в мелодию. Тогда я услышал…
Этот студент занимался со мной, но спустя рукава. Тогда мама нашла студентку консерватории Зою Мерцалову. Она мне и поставила руки. Она, кстати, все еще преподает в одесской музыкальной школе. Ей много лет, но она все еще преподает.
— А с Валей вы потом пересекались?
— Да. Она потом переехала в Москву. Пела в филармонии. Сменила фамилию и выступала как Валентина Ковалева. Мы у нее жили с мамой в Москве, когда я приехал в 1974 году готовиться к конкурсу. В 75-м был конкурс в Будапеште, к которому я готовился с конца 74-го.
— В какой момент заниматься на скрипке стало интереснее, чем гулять с друзьями во дворе?
— Чтобы было интересно, нужна цель. В этом возрасте ребенок должен понимать, для чего все это нужно. Цель фокусирует внимание и расставляет приоритеты. Сейчас я не пойду гулять во двор, но я знаю почему.
— Как вы пришли от скрипки к альту?
— В музыкальной школе имени выдающейся певицы Саломеи Крушельницкой. В советское время по всему Союзу были такие музыкальные школы для одаренных детей, как ЦМШ в Москве. Там есть все обычные предметы, вроде английского или геометрии, плюс специальность. Я сдал экзамен в музыкальную школу, перепрыгнув год обычного класса. Но не было скрипичного места, по этой специальности все педагоги были загружены, а на альте — было. Мне предложили его занять, разрешив продолжать играть на скрипке.
У меня был очень хороший педагог — Нина Леонидовна Вишневская. Аккуратистка. Она придавала огромное значение тому, чтобы звук был чистым, а интонация — идеальной. Я дошел до 7-го класса и по итогам экзамена оказался в тройке самых сильных скрипачей школы.
На экзамене между профессорами случился спор. Приглашенный председатель комиссии считал, что раз я так хорош на скрипке, то не надо переходить на альт. Вишневская считала иначе. Надо было выбрать. Для мамы было главным, чтобы я продолжал заниматься. А мне было все равно. У меня тогда была своя рок-группа, я играл на гитаре и увлекался «Битлз». Старший приятель-альтист сказал, что на скрипке мне придется заниматься по многу часов, а с альтом — меньше, и будет время для гитары. Тогда я легко согласился на альт.
Не могу сказать, что он мне сразу понравился. Альтовый ключ отличается от скрипичного, как и от виолончельного. Но в дальнейшем мне это очень помогло. Когда я впервые должен был дирижировать, то я, в отличие от многих начинающих дирижеров, знал не только скрипичный и басовый, но еще и альтовый ключ. Могу читать в разных ключах. Так само сложилось — тоже судьба.
«Дубли»: Горбачев, ордена, отмена культуры
— Одно из этапных событий для вас произошло в 1976 году, когда вы выиграли Гран-при музыкального конкурса в Германии. На 13-м фестивале искусств в Сочи вы рассказали историю о том, как вышли на сцену с температурой 39 градусов. Выступали 13-м по очереди. С этого момента началось «большое плавание» в музыкальном мире. Потом часто помогало число 13? Или были другие случаи, когда появлялось чувство, что судьба ведет?..
— Пожалуй, другие случаи с числом 13 не вспомню, но есть какие-то закономерные вещи. «Дубли» в жизни. Дежавю у всех бывает, я не о том.
Например, история с удостоверением народного артиста СССР. Я получил его в 1991 году — одним из последних. После меня дали всего паре человек — Алле Пугачевой и Олегу Янковскому. На удостоверении стоит факсимильная подпись Горбачева. Прошло много лет, и был концерт в какой-то газете, которая праздновала юбилей. Там среди гостей оказался Михаил Сергеевич. Перед концертом был небольшой фуршет, где я подошел к Горбачеву познакомиться. За полгода до того не стало Раисы Максимовны. Я подошел и представился. Горбачев говорит: «А я думал, Башмет — такой высокий, большой, взрослый дядя, а ты мальчишка». Я выразил свои соболезнования по поводу Раисы Максимовны, и он расплакался. Рассказал мне, как это с ней молниеносно произошло. Повисла неловкая пауза. И тогда я, чтобы переключить на что-то, вспомнил про удостоверение. Говорю: «А знаете, у меня есть удостоверение народного артиста СССР, уже сильно потертое. По совету своего друга скрипача Вити Третьякова все время ношу его с собой, оно мне постоянно помогает — и на таможне, и с милицией, где угодно. Показываю и говорю: «Я бывший народный артист бывшего СССР». И все улыбаются и помогают». Горбачев удивился и попросил показать. Помощники принесли из артистической «ксиву», он долго ее рассматривал и нашел чистый лист. И написал: «Подтверждаю. Горбачев». И поставил новую дату. К тому моменту он уже 9 лет как не был Президентом СССР. Так что я дважды народный артист СССР. Вот про какие «дубли» я говорю…
Еще пример. Однажды мне вручили орден в Сиене — в Музыкальной академии Киджи. Я пригласил всю профессуру в ресторан — обмывать. И по традиции опустил орден в бокал. Правда, не в водку, а в красное вино. Орден окислился, с него поползла краска. Возвращаюсь в Москву — меня через месяц приглашают в итальянское посольство и вручают этот же орден. Они просто не знали, что мне уже вручили такой.
— У вас большая коллекция наград. Насколько это важно все для вас? Как вы их храните?
— Не все сохранились. То, что осталось, я складываю в одно место, чтобы награды не терялись. Но, значит, их много. Не буду кривляться: мне нравится, когда хвалят. Это ведь не решение президента, короля или императора; это значит, набирается какая-то масса достижений — педагогическая деятельность, концерты, пресса, записи — и доходит до верха. В советское время мы заполняли справки, которые подавали на какие-то награды-звания, и ты знал, что тебе могут вручить. Приятнее, когда это сюрприз.
— Статус известного человека предполагает, что нужно держаться на публике. К тому же дирижер в каком-то смысле всегда диктатор, иначе просто не удержать оркестр «в строю». А каков Юрий Башмет вне сцены?
— Я не меняюсь. Но тональность поведения диктует ощущение коллектива. Музыканты сами знают, что нужно слушаться. На них не надо давить. Они понимают, что их много, и надо всем прийти к общему знаменателю. Я понимаю, что у каждого человека своя жизнь и проблемы, что музыкант в данный момент, например, не может сфокусироваться, потому что не выспался. Но у меня принцип: пришел на работу — занимайся любимым делом с отдачей. Надо уметь отодвигать быт и все другие дела. Я не люблю, когда в паузе кто-то смотрит в телефон, и не дай бог он зазвонит. В каждой репетиции должно быть чудо. Над ремеслом есть главное — ощущение того, что ты творишь и делаешь это сообща. Для этого нужно владеть инструментом, быть дисциплинированным и не забывать, что ты занимаешься творчеством.
— Вернемся в день сегодняшний. В 2022 году мир изменился для всех. Вы не можете теперь выступать и преподавать за границей, как привыкли, но это можно пережить: Россия большая. Какие новые задачи ставите для себя в новой реальности?
— Вообще-то я могу ездить, но не хочу. Просто такого желания нет.
— Зовут?
— Да.
— А как же «отмена» русской культуры на Западе? Вас не коснулась?
— В «Ла Скала» сезон открывал «Борис Годунов». В Лондоне под Рождество играли «Щелкунчика». Запретом Чайковского они сами своей душе подписали пожизненный приговор. А мы не такие дураки: для нас Шопен и Шуберт остались такими же великими.
Все это мы уже проходили. В советские времена в Госконцерте был специальный кабинет, который проверял твой репертуар, если оформлялись гастроли за границей. Настаивали, чтобы не было Шнитке, Губайдулиной и Денисова, но был Карен Хачатурян, тоже очень хороший композитор. Я попал на то время, когда уже это было больше пожелание, чем ультиматум, а вот Гидону Кремеру, который чуть постарше, диктовали что играть.
Ну, запретили что-то сейчас на Западе, но это не навсегда. БОльшие опасения у меня вызывают провокации во время концертов. Лет 8 назад в Зальцбурге я играл Шуберта, и во время выхода на поклон какой-то человек выскочил из зала, открыл баннер, что-то кричал про Украину. Местные музыканты расстроились. Я в ответ поднял партитуру Шуберта, показав, что вот это главное. А на следующий день повторяли ту же программу. Утром я пришел и спросил, где тот человек, который «подогрел» наше выступление. Оказалось, что он в тюрьме, и его отпустят, как только мы уедем. Его забрали на сутки. Но то было давно, теперь вряд ли нас так будут оберегать.
Не вижу смысла ехать. Сегодня для меня большое место занимают заботы, связанные с развитием юношеского оркестра. Нужно учить детей и подтверждать в них уверенность в том, что они верно выбрали профессию. Мы собираем лучшую молодежь по всей стране. К 22 годам они приобретают опыт и кругозор.
Летом мы играли Блокадную симфонию Шостаковича в Петербурге. Во время репетиций я думал, что надо бы рассказать молодым людям об истории симфонии. А потом оказалось, что они и так все знают. Знают, как музыканты голодными репетировали во время блокады, как собирали по окопам всех, кто может играть, потому что многие не дожили до премьеры… Сегодняшние ребята понимают, в какой момент впервые прозвучала Симфония №7. Важно знать свою историю.
