— Сережа, ты родился 13 января. А для тебя эта цифра, которая для многих суеверных опасная или коварная, какая?
— Самая лучшая. 13-е многих пугает, а для меня — мой знак. Я все люблю начинать делать 13-го. Меня даже в Театр сатиры назначили 13 октября.
— А женился ты тоже 13-го?
— Мог бы и жениться, если бы получилось. А в этот раз 13 января еще и пятница.
— А еще и старый Новый год, который, по мне, романтичнее привычного Нового года, а значит — чудеса, волшебство, ну или их иллюзия. Ты веришь, что рождение в такой день принесло тебе хоть что-то волшебное?
— Я тоже считаю, что старый — сказочнее и романтичнее, более уютный, что ли, тише, спокойнее, чем 31 декабря, которое празднует абсолютное большинство. Знаешь, в Баку, где я родился и прожил 18 лет, 13 января обычно бывает +10–15 градусов. Но аккурат каждый год, много лет подряд, именно 13 января вдруг началась метель, и в одночасье засыпало весь город. Тогда все гости, которые были приглашены к нам, оставались у нас ночевать, потому что тут же переставал работать транспорт.
Магазины были пусты, и я помню, как папа разогревал старый хлеб в духовке, потому что хлебный магазин, расположенный, кстати, в нашем доме, не работал — дверь не открывалась от завалившего ее снега. Но снег держался ровно один день, и 15 января снова лето, тепло.
В какой-то момент я понял, что мое бакинское детство — это «Амаркорд» Феллини
— Что из южного города ты в свое время привез в Москву и это что-то помогло тебе адаптироваться в столице, начать новую московскую жизнь? Или прощай, Баку, тема закрыта?
— Нет-нет, этого не может быть, бакинская тема не закрывается никогда. 18 лет в Баку — это некое мое становление… Вспоминаю себя того периода — такой беспечный южный баклажан, у которого нет ни цели, ни каких-либо особых устремлений… Ну послушай, в Баку круглый год лето, а я третий любимый ребенок в семье. Пухленький такой, все за щечки его дергают. Он смешной, умеет копировать разных артистов, анекдоты смешно рассказывать. Действительно, классный шут в школьном классе, мог влегкую рассмешить любого. На вопрос: «Кем ты хочешь быть, мальчик?» — отвечал: «Летчиком, конечно».
Но когда я приехал в Москву учиться не на летчика, а артиста, понял всю глубину своего падения, и все, что делал до сих пор, это то, что я пытался догнать и преодолеть состояние первых 18 лет моей жизни. Но на самом деле я до сих пор не понимаю, как это Олегу Павловичу (О.П. Табаков, первый учитель Сергея Газарова в Москве по ГИТИСу. — М.Р.) удалось превратить этого «баклажана» в человека, который продолжает задавать вопросы — себе прежде всего. И отвечать на них по возможности честно. В какой-то момент я понял, что мое бакинское детство — это сплошной «Амаркорд» Феллини. Когда я посмотрел этот фильм в первый раз, спросил себя: «Откуда Феллини знал, как я жил в Баку?» Я это с любовью говорю.
— После южного «Амаркорда» Москва не показалась северным «Амаркордом»? Как столица СССР приняла тебя?
— Все девушки здесь мне казались странными, с нарисованными белыми лицами, как у кукол. Я же в первый раз в жизни выехал из родного города один, без мамы, без тети и без-без-без… Удивляли какие-то нереальные люди вокруг: они все время бежали куда-то, спешили, толкались зачем-то. У меня даже был момент истерики, и я вернулся в Баку — не мог прижиться здесь, не понимал своего места. Чувствовал себя бильярдным шаром, которого постоянно все гоняли. Спасибо тете, она отговорила меня остаться в Баку.
Сегодня в Москве я понимаю всё, и думаю, что понимаю даже больше, чем другие. Прежде всего потому, что в основе профессии, которой в результате занимаюсь, лежит психология. Для того чтобы нам создавать образы на сцене или в кино, надо хорошо разбираться в психологии поведения людей. Потому что поведение людей, точно так же, как и поведение животных, лучше всего остального говорит об их мыслях. Не важно, что человек говорит, важно, что он делает.
Это зафиксировал в своем бессмертном труде Константин Сергеевич Станиславский: то есть условно нашу логику определяют поступки, а не описание их. И это основной постулат, которому я следую всю жизнь и который мне передал Олег Павлович. Я считаю это не просто спасением или фишкой, это единственное, чем надо заниматься. Где бы мы ни находились — в Москве, в Берлине, в Буэнос-Айресе, да где угодно, — люди есть люди, и мы смотрим на их поступки: что они делают и что при этом говорят. И это практически всегда не сходится.
Табаков учил никогда не падать до компромисса, делающего человека животным
— В общем, Москва Баку не верила?
— Не верила. Я никого не знал из мастеров, к кому шел на прослушивание. Вокруг были люди, как мне казалось, страшные, они останавливали меня, говорили со мной неприветливо, не сюсюкались, как в Баку, и я чувствовал себя в какой-то длинной-длинной человеческой очереди, где мой номер восемь тысяч с чем-то. И вдруг попадаю к Шелленбергу (я даже не знал, как зовут этого мастера) и только потом прочитал, что это — Олег Табаков. «Мам, ты знаешь, к кому я завтра иду слушаться? — спросил я маму по телефону. — К самому Шелленбергу». — «Замечательно, — сказала мама. — Я помню этот фильм, люблю его». Вот Табаков тогда меня и спас. На прослушивании я молчал, а он что-то во мне увидел, стал подкалывать. И для меня было странно, что этот человек отличается от всех других мастеров, разговаривает по-другому, хотя намекает на взятку хурмой, и говорит что-то про мой кримпленовый пиджак. Это он так шутил, а я не понимал. К тому же у меня был дикий акцент, но, наверное, ему понадобился такой абрек, как я, и он взял меня. А потом началась битва за выживание.
— Пожалуйста, назови правила выживания в профессии и в жизни от Табакова. Возможно, кому-то из тех, кто приезжает покорять столицу, пригодится.
— Правил было много, так сразу не ответишь. Но главное, что он пытался так или иначе добиться от нас в профессии, это чтобы мы не теряли себя. Чтобы никого не копировали, не изображали. Сейчас, отсматривая студентов, все чаще с этим сталкиваюсь — люди изображают что-то или кого-то. Олег Павлович все годы нашего обучения настаивал на том, чтобы мы шли от себя, были ближе к себе и чтобы произрастало все из нас. А в жизни правило одно — оставаться человеком. Я даже не знаю, где он нам больше дал — в профессии или в жизни. Табаков учил никогда не падать до компромисса, делающего человека животным.
Он же очень много пробивал для своей студии, а его часто осаживали, и каждый раз, когда он возвращался с неудачной «охоты», то приводил нам примеры из собственной жизни, о чем думал, какие бумаги подписал или не подписал. И результатом всего этого стала его фраза, которую я никогда не забуду: «Меня народ любит не за то, что я сделал, а за то, что не сделал».
— У тебя был момент, когда ты ушел от Табакова и стал таксистом.
— Ушел из театра, потому что хотел расти. Да, я таксовал. Много разного делал и не чуждался никакой работы. У меня уже было двое детей… я что, буду сидеть дома и ждать, когда предложат сниматься в кино? Где-то полтора года жил за счет того, что возил людей. Но пока возил, чтоб было понятно, пытался снять мультфильм, и Михаил Липскеров специально написал очередную историю «Ограбление по…». Я пытался найти деньги на большой фильм у разных олигархов, которые куда-то пропадали, как только речь заходила о спонсорстве. Ничего не получилось. А потом Владимир Гусинский, с которым мы вместе учились, дал денег, и я снял фильм.
Знаешь, мне всегда везло с наставниками: когда в 1989 году снимал свой первый дебютный фильм, короткометражку «Крейзи», моими худруками были Сергей Смирнов и Юрий Николаевич Арабов. И они делали мне ценнейшие замечания в течение этой работы. А потом — Табаков, Джигарханян, Ширвиндт… Я вообще везунчик. Не хочу преуменьшать вот эти дары, которые мне по жизни выданы. Я взял всё от этих людей — что увидел и услышал от них.
«Если увижу грязный туалет, — говорил Табаков, — пипец вам, ребята»
— А правда, что когда Олег Павлович уезжал на съемки или на постановки, оставлял тебя на хозяйстве? Он тогда уже разглядел в тебе хозяйственную жилку?
— Правда. Он часто уезжал на постановки спектаклей (это было в конце второго или третьего курса) и видел мою хозяйственность, ответственность, мой максимализм, когда «или мы, или никто». Так и живу до сих пор: я в театре с десяти утра до одиннадцати вечера. Решаю все вопросы, от хозяйственных (унитазы, кирпичи, снег на крыше) до творческих (ввод актеров в спектакли, репетиции).
У нас в здании очень многое изменилось: полностью преобразился служебный вход, много изменений на главном и в буфете, все сегодняшнее, современное. А какая у нас роскошная переговорная! И я очень горд, что все это сделано за год. И кондиционеры теперь по всем гримеркам: у нас же солнечная сторона, актеры жаловались, что летом там совершенно невозможно находиться. Короче, постепенно убираем весь нафталин. Открыли детскую сцену, концептуально развиваем Основную и «Чердак» Сатиры. Я не понимаю, как можно только чем-то одним заниматься, если ты руководишь театром. Тут я хорошо повязан с Олегом Павловичем.
— Но ты же художник.
— Художник, но я и двери ставлю, и кондиционеры — не гнушаюсь. Вопрос только в том, чтобы не выполнять чужую работу. Но своим примером как бы пытаюсь демонстрировать, что это — наш дом, что мне это нужно. А значит, надо заниматься всем, и это норма. Но чтобы так было, нужно было пройти весь путь с Олегом Павловичем. Первое, что мы сделали в созданной им студии, которая тогда еще не называлась «Табакерка», это на себе вынесли всю грязь из подвала на Чаплыгина, который был как ночлежка с крысами. Занимались этим два или три месяца, а потом построили туалет и мыли его сами, он не разрешал, чтобы в студию брали уборщицу. «Если увижу грязный туалет, — говорил он, — пипец вам, ребята».
И мы поняли, что как только берешься за грязную работу и побеждаешь ее, то у тебя внутри рождается чувство, что это твое хозяйство. Полы у нас в студии мылись два раза в день — один раз перед репетицией, второй раз перед спектаклем. А если Олег Павлович видел, что кто-то бросил костюм, он устраивал разнос, как если бы случилось что-то страшное. Когда он случайно увидел, как мы, уже участвуя в спектакле «Современника» «Белоснежка и семь гномов», разговариваем с уборщицей (типа мы крутые артисты), он нам такое устроил, что я до сих пор помню, как щеки горели. И внушил на всю жизнь, что в театре уборщицы — главные люди и их труд обеспечивает нам существование.
Раньше про меня думали: «Может, показухой занимается. Месяц-два — и сольется»
— Когда ты вошел в Театр сатиры почти со столетней историей как худрук, встретил ли ты сопротивление со стороны актеров, администрации?
— По творческой части — нет. Я сразу предложил очень много работы и многим из тех, кто годами сидел без дела. Семь больших премьер за сезон с серьезными декорациями — не было здесь такого давно, люди отвыкли. А уже 17 января, на сборе труппы, я объявлю планы на этот и следующий сезоны — все поймут, что мы не сбавляем скорость, что идет огромная работа огромного хозяйства, поэтому все меньше и меньше остается времени на обсуждение.
— Может быть, теперь все и хорошо в Сатире, но практически весь прошлый сезон тебя утюжили, уничтожали в социальных сетях. В чем только не обвиняли — родственные связи, развал театра и т.д. А ты не отвечал. Почему?
— Уничтожали, но не уничтожили. Как говорил мой учитель Олег Павлович: «Я несъедобный». Несъедобный, потому что по-другому сделан. А отвечать людям, которые знают, кто я и что, — не хочу падать до анонимных каналов и разговаривать с какими-то аккаунтами. Не хочу и не буду! Все в театре понимали, что это была конвульсия тех, кого здесь как раз не приняли, не оценили их стиль развития театра, который должен был превратить Сатиру в удобную прокатную площадку в центре Москвы.
Сейчас у меня новый директор, атмосфера приходит в норму, творческий потенциал растет. Что бы ни происходило на административном этаже, если есть человек, способный этот потенциал развивать, то труппа даже не заметит потери из администрации. Люди видят, что у меня никакой корысти нет.
— К вопросу о развитии. В связи с тем, что жанр сатиры переживает тяжелейший кризис, исчезнет ли это слово из названия театра? И к тому же в репертуаре появились драматические, пластические спектакли.
— Никогда. Это Московский драматический театр сатиры. Сегодня вокруг сатиры так много всего, что она может проявляться по-разному. Но если идти только от названия, тогда в Театре Моссовета должны идти только заседания Моссовета. Мы себя чувствуем в более выгодном положении, чем другие, потому что любую остринку можем позволить себе — мы же Сатира.
— У тебя остается время на актера и режиссера Газарова в кино?
— Нет, не остается. Если я и соглашаюсь сниматься, то выборочно: либо роль должна очень понравиться, а если самому снимать кино, то надо уходить из театра на год, так что об этом не может быть и речи. Я все время думаю: «Как это другие худруки ставят на стороне? Как они легко оставляют свои театры?»
Да, я уже почувствовал, что этой мой дом. И люди поняли, что я вкалываю с утра до ночи, а не курю бамбук. Мне не надо ничего им говорить.
На старый Новый год сыграем «Староновогодний кабачок», и это не моя идея. Я рад, что мои поступки, мои действия родили у людей желание что-то делать. Ко мне пришла молодежь с идеей использовать формат знаменитого «Кабачка 13 стульев». «Круто, ребята! Начинайте. Скажите, что нужно», — обрадовался я. Это огромное действие на большой сцене, веселое, использовано все лучшее, что когда-то шло в Сатире. И теперь мы будем такое делать каждый год на 13 января, чтобы было ощущение актерского тусняка высококачественной пробы, а не капустника для своих. Это всё для публики: специально написана музыка, поставлена хореография, занята практически вся труппа и весь наш золотой фонд, которым 70+. Так трогательно было смотреть, как они репетировали, переживали, потому что это пластическая история. Участвуют Вера Кузьминична Васильева, Александр Анатольевич Ширвиндт, придут Наталья Селезнева, Нина Корниенко. И там же молодые, которых я практически вчера взял в театр. Артисты всё это сами придумали, такого давно не было в театре.
— Сатиру можно поздравить: она получила трудоголика, вкалывающего в режиме 7/24.
— Именно так. И никто в этом теперь не сомневается. Раньше они про меня думали: «Может, показухой занимается. Месяц-два — и сольется». Ни фига, только увеличилось. А в начале февраля я смотрю еще один очень талантливый курс.
