«Я устал от бесконечного цинизма и безверия в театре»
— Антон, ты человек из интеллигентной семьи, никогда не замеченный в социальной активности, протестном движении, всегда тихо делающий в театре свое дело. Почему решил пойти ва-банк и выступил с манифестом? Это выстраданное или тактический ход?
— Это действительно выстраданная история, потому что я жутко устал от так называемого постмодернистского мейнстрима.
— Устал как зритель или как художник?
— Как зритель и как художник. В этом манифесте я, честно говоря, не собирался противопоставлять себя конкретно «Гоголь-центру», это глупо и бесплодно. Кроме того, меня позвали именно в Театр имени Гоголя. Центр был закрыт за пять дней до того момента, как я пришел туда. Да, так или иначе, получилось на контрасте, но я смотрю на театральный процесс намного шире и говорил о направлении театра в общем. Просто уже невозможно спокойно воспринимать, как сегодняшнему театру навязывают некую матрицу, которая определяет, что может считаться актуальным и современным, а что нет. Классический психологический театр почему-то не может быть современным, а вот любая постмодернистская история только таковой и является. Такое своеобразное сектантство. И ладно бы это направление развивало театр, давало бы ему новое дыхание, но в итоге-то ничего не происходит, кроме деструктива и слепого копирования.
Я не борюсь конкретно против постмодернизма, он принес массу интересных форм и открытий. Просто мне кажется, что сегодня это прошлое, множество раз исследованный путь в тупик, бесконечно повторяющаяся история. Это то, что уже лет пятьдесят эксплуатируется в западном театре, что вторично и навязло в зубах, давно предсказуемо и не может никуда развиваться, короче — путь в тупик. У нас есть гениальная школа Станиславского, система, с которой экспериментировали и которую развивали Вахтангов, Михаил Чехов, Мейерхольд, Эфрос, Товстоногов, Васильев, Фоменко и многие другие великие русские режиссеры. Мне кажется, что нужно просто вспомнить, что все это не в прошлом, это живо как никогда, золотой фонд, который не исследован и наполовину.
Параллельно меня увлекает такое направление, как метамодернизм. Можно проще: «новая искренность». Его путь предполагает использование всех форм, в том числе и авангардных, которые наработаны до него, но в его идеологии есть очень важная вещь. В основе своей он предполагает надежду, иерархию ценностей, а не бесконечный сарказм, стеб по поводу любого проявления возвышенных и глубоких чувств. Я устал от бесконечного цинизма и безверия, вот и всё. Собственно, в какой бы театр я ни пришел, я, безусловно, принес бы туда свой манифест. Это моя позиция, которую я определяю по умолчанию, чтобы все поняли, в какую сторону будет двигаться театр.
«Если искусство не уводит тебя от скотского начала, тогда зачем это искусство?»
— Ты прямо как Чехов, которого когда-то играл твой отец: «Пусть расцветают все цветы, под солнцем всем места хватит». Но выступая оппонентом постмодернистского театра, в котором и много хорошего, но и столько же превратившегося в свою противоположность…
— И самоповтор бесконечный, вот что самое главное.
— Критиковать у нас все мастера. А что на практике можешь противопоставить ты, Антон Яковлев?
— Все то, что наработано великой русской школой. Это как книга знаний, которая делает тебя сильным и вариативным. Я назвал эти имена не потому, что нужно кого-то повторять. Это симбиоз, можно брать лучшее из всех течений русской школы и искать, создавать свой путь. Например, для меня один из лучших способов разбора — товстоноговская школа, ключи, которые помогают анализировать пьесу любого жанра. А опыт работы с актерской техникой, пластикой, жестом — это Мейерхольд и Михаил Чехов. Каждый режиссер свой способ выбирает сам. А направления, формы в театре я приветствую самые разные: от трагифарса до Гиньоля, от классического психологического театра до авангардного. Я не против конкретной формы, я говорю о содержании. Главный вопрос в том, что пьеса, режиссура не могут быть деструктивны, разрушительны для социума. У людей должна быть надежда. Сегодня, когда вокруг, мягко говоря, жизнь непростая и мир сходит с ума, мне кажется, людей нельзя окунать в собственное дерьмо и говорить, что будет еще хуже. Они и так слабы от неверия, агрессии, необразованности. Что может помочь им стать сильнее? С одной стороны, нужен театр- праздник, яркий и светлый, с другой — надо продолжать исследовать свою темную сторону, выдавливать из себя беса, подниматься над своей животной сущностью. Как говорил Вахтангов, «хоть на два вершка от земли».
— Штамп современного театра и не только его: жизнь ужасна, а будет еще хуже, платите денежки (кстати, немалые) и смотрите, как оно ужасно будет. Но реальность, которая нас окружает, не несет вдохновения. Вот где твой источник позитива, которым ты делишься с актерами, с публикой?
— Не хочу быть пафосным, но я человек верующий, это раз. Потом ищу силу в тех людях, которые меня окружают, — моя семья, друзья. С детства во мне воспитывали честь, достоинство, веру в человека. Наверное, поэтому, при всех своих разочарованиях в людях, мизантропом я не стал. Наверное, это желание все-таки дарить людям попытку выхода, надежду. Если вы в темном лесу, надо достать зажигалочку, и даже если она уже с трудом высекает искру, все равно пытаться ее зажечь и показать путь тому, кто в этом нуждается. Мне кажется, художник все равно должен вести к свету, катарсису. Если искусство не уводит тебя от тьмы и скотского начала, тогда зачем это искусство? А еще нахожу силы в литературе, живописи, музыке, кино. Это мои друзья с раннего детства… Помню свою первую большую книгу, когда целиком прочел «Трех мушкетеров». Я, шестилетний ребенок, был невероятно вдохновлен. Ну и, конечно, Федор Михайлович. Достоевский — это как моя Библия, его можно читать бесконечно.
«После показа «Кин-дза-дза!» Любшин, Леонов и отец не поняли, какой шедевр они сняли»
— Твой отец, замечательный Юрий Васильевич Яковлев, которого я еще застала в Театре Вахтангова и до сих пор не могу забыть его в спектакле «Пристань». Он тоже так считал?
— Безусловно. Отец верил в то, что в каждом человеке, даже в самом законченном подонке, все равно где-то глубоко есть свет. Заставлять себя в это верить — у отца было такое свойство. Он, наверное, доверял людям больше, чем стоило бы. А что касается «Пристани»... это отец сам придумал, всю эту историю. Принес рассказ Бунина Римасу Туминасу. У него два любимых писателя — Чехов и Бунин. Когда Римас начал репетировать этот отрывок, отец ему сказал: «Нет, русская женщина такой быть не может! Не может». И Римас пошел на то, что дал отцу возможность сделать самому практически весь отрывок. Все взаимоотношения внутри этой истории — это то, как отец видел мир. Его тонкость, интеллигентность, потрясающая актерская порода. И этот его прекрасный последний прыжок в финале…
— Юрий Васильевич, как мне рассказывали артисты и цеховики Вахтанговского, был абсолютно тихий человек, который ни разу в жизни не повысил голос.
— Это легенда.
— Мог сорваться?
— Отец был достаточно спокойным, умел держать себя в руках, но когда напряжение накапливалось, в гневе отец был очень…
— Страшный?
— Как отпущенная пружина. Но при этом человек он был, безусловно, очень добрый.
— Знаешь, когда я посмотрела его ранний фильм «Легкая жизнь», где он ранимый, интеллигентный юноша, оказавшийся аферистом… Играл на грани и так, что любишь этого конченого афериста с дипломом химика. Как это? Можешь объяснить?
— Объяснение очень простое. Его Господь Бог поцеловал, вот и все. Это даже не вопрос профессии, ремесла, он прирожденный лицедей. Человек, который мог играть драму, комедию, фарс, все что угодно. Условно говоря, от князя Мышкина до «Кин-дза-дза!». Это редкий случай. Бывает артист, который действительно поцелован Богом. Хороших артистов много, но артистов, которые могут быть настолько разнообразны в своем таланте, единицы. Учитывая, что отец не сыграл громадного количества ролей, которые мог бы. Сколько он мог бы сыграть Достоевского, Чехова, Шекспира. Какой бы отец был потрясающий Лир!
— Ты рано начал заниматься режиссурой. У тебя была попытка попробовать что-то с отцом поставить?
— Мы вначале хотели делать всю пьесу «Ромул Великий», но отцу уже трудно было физически сыграть спектакль целиком. Решили делать отрывок из этой пьесы для «Пристани» и уже начали репетировать, но поняли, что «Ромула» нельзя играть куском. И в результате отказались.
— А как Юрий Васильевич относился к своим ролям? Какие любил?
— Любимая — Стива Облонский в «Анне Карениной». А я очень люблю его в фильме «Кин-дза-дза!». Помню, мне было 16 лет, этот фильм сдавали на «Мосфильме», и мы с мамой пришли на показ. Уже тогда я понял, что это абсолютно гениальное кино, и не понимал, почему после просмотра все: Любшин, Леонов, отец — ведут себя как-то очень спокойно, не прыгают и не качают режиссера. Они тогда еще до конца сами не поняли, какой шедевр они сняли. Фильм опередил свое время. Спустя много лет у меня на высших курсах преподавал Данелия, и когда я подошел к нему и рассказал эту историю, он сказал: «Да, хоть это и мой любимый фильм, я понимал, что тогда в основном его примет и поймет молодежь». Но фильм, конечно, догнал свой успех.
— Большие артисты заняты собой, а остается ли у них время на собственных детей, воспитывают ли они их в прямом смысле или не воспитывают вообще?
— В основном моим воспитанием занималась матушка, отец — это съемки, театр, радио и т.д. Но те моменты, когда отец появлялся, были самыми счастливыми. Мы с ним наслаждались друг другом в те короткие минуты.
— Обидно было?
— Конечно, я хотел отца видеть больше. Наши отношения стали особенно теплыми в последние лет десять, когда я стал заниматься режиссурой. Отец стал ходить на все мои спектакли, смотрел их по нескольку раз, даже приезжал в Питер. Когда он в силу возраста стал меньше играть и находился больше дома, каждый раз, когда я приходил, с пристрастием меня выспрашивал, как прошла репетиция, что там происходило. Он просто растворялся в том, чего у него в данный момент не было, но было у меня. У него появились большая теплота и даже в какой-то степени сентиментальность в конце жизни.
— Он бы порадовался за тебя или пожалел, узнав, что ты получил театр со странной судьбой — консервативный Театр им. Гоголя, ставший протестным «Гоголь-центром» и снова вернувшийся к Театру Гоголя?
— Думаю, вначале отговаривал бы. Но однозначно дал бы мне «добро» в итоге, поняв, зачем и почему я туда иду. Он прекрасно знал мой характер, наличие воли и то, что я всегда четко обдумываю свои решения, и всегда относился к этому с уважением.
— Как ты волю воспитывал? На гвоздях спал?
— На досках. Был период, когда спал на фанере. Тогда я тренировал позвоночник, непростая история на самом деле. Моей дочке восемь лет, как ее научить два раза в день самой чистить зубы? Это же тоже воспитание воли, не просто гигиена. Ведь актеры тоже большие дети по большому счету. Где граница между тем, что вы можете сделать это жестко, системно или можете увлечь и рассказать о преимуществах того, что они могут получить от процесса? Когда артист понимает, что ему в итоге даст режиссер, что он может от него получить и теоретически может быть успех, артист ваш.
— А как научить ребенка два раза в день чистить зубы? Поделись опытом.
— Я создал некую игру с ребенком. Что может дать этому ребенку эта чистка зубов? Игра со щеткой, игра с пастой, если ты сделаешь это, мы сделаем для тебя еще что-то — целая система. То же самое, как с артистом, мы играем в эту игру.
— Ребенок-то чистит зубы?
— Ребенок чистит. И сама бежит полоскать рот каждый раз после еды. И говорит: «Да, да, папочка». Я говорю: «Что нужно сделать?» «Полоскать рот», — говорит Варя. Тут она как оловянный солдатик. Но она хитрая, она знает четко, что ей надо. Это всегда большая длинная игра.
«Человек, который живет без любви, трагичен изначально»
— Первый спектакль, который ты заявил в собственной постановке, «Герой нашего времени». Роман Лермонтова давно не появлялся на театральных подмостках. Скажи, почему ты его, а не драму «Маскарад» выбрал?
— Я люблю этот роман, и мне давно хотелось его сделать, но это не классическая инсценировка. Мы придумываем свою историю по мотивам произведения с драматургом Олегом Богаевым. Два параллельных сюжета: то, что происходит сегодня, и события в самом произведении. Кто такой Печорин? В чем загадка этого сложносочиненного человека? Форма предполагается непростая — поэтический музыкально-драматический спектакль.
— Печорин малосимпатичный тип для меня, и я бы с таким мужчиной не пошла бы даже в кино. Каков сегодня твой Печорин?
— Трагический персонаж. В какой-то момент у него случается слом, он закрывается от мира, превращается в циника. Мне интересен анализ, исследование того, что с ним произошло, почему он стал таким? Что случилось с человеком, у которого столько возможностей, столько ума, деятельного потенциала, что он замкнулся, что ему хочется ранить, колоть людей в их самые болевые точки. Человек, который живет без любви, трагичен изначально. Печорин — рыцарь печального образа. Может ли человек подняться над своей бытовой оболочкой? Кто этот герой нашего времени, человек, который по большому счету ничего не хочет и не задумывается о смыслах, об идеях, об изменениях вокруг себя? Эта тема для меня очень важна.
— Как и вопрос, что такое любовь, он в основе всех классических произведений. Поговорим о странностях любви. Постмодернизм тут нам предлагает взглянуть не на глубинные отношения людей вообще, а как на смену объекта. Если в Библии мужчина-женщина и в классических произведениях — тоже, то сегодня в тренде женщина-женщина, мужчина-мужчина. Это издержки, мода, которую надо пережить, или действительно глобальные и необратимые изменения в мире?
— Я думаю, второе. Это данность, глобальная тенденция изменения мира. Разные виды любви, которые были запретными, сейчас являются открытыми. Сегодня это становится уже неким непременным клише. Конечно, это право каждого, его выбор, но мне кажется, что не надо все время выставлять это напоказ.
— Обрати внимание, наше искусство, театральное в частности, так активно бросилось в тему, как будто только и ждало сигнала: «Бежим в одну сторону!»
— Это вообще тема свободы. В любой области человеческого бытия. Вот только мнимая она или настоящая? Вот в чем вопрос. Нет, я не из тех людей, которые хотят все запрещать, закрывать, боже упаси. Но мне кажется, что настоящая свобода именно в твоей силе. А сила — это ограничения, которое ты сам себе ставишь. Псевдосвобода очень привлекательна, она манкая, но это ящик Пандоры. А потом постепенно размывается белое и черное. Это как с политкорректностью, с толерантностью. На мой взгляд, такая разновидность свободы принимает сегодня жуткие, фарсовые формы. Когда все можно и все норма, это путь в никуда, разрушение.
— В свое время меня потрясла фраза, которую прочитала в одном историческом исследовании. Она принадлежит немецкому дипломату в России постпетровской эпохи: «Русские очень много говорят о свободе, русские очень ее желают, но, получив ее, не умеют ею пользоваться».
— К сожалению, должен с этим согласиться. Русскому человеку нужно «укороту давать». Но сильно давить тоже нельзя. Надо искать баланс, это наш вечный, самый сложный вопрос.
— Когда нам ждать твою первую премьеру в Драматическом театре имени Николая Васильевича Гоголя?
— Ближе к Новому году у нас будет два премьерных спектакля на Малой сцене. Это будут «Сон в летнюю ночь» Шекспира и «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда. Параллельно идут две лаборатории по Островскому и Брэдбери. Еще мы взяли спектакль ГИТИСа «Мещане» в репертуар. Во второй половине сезона будем репетировать еще пять новых спектаклей. Большая сцена до января пока закрыта на ремонт, на ней уже к марту планируется мой «Герой нашего времени». Дай Бог, все сложится. Даже с учетом того, что я набрал 28 человек плюс к старой труппе, на такое количество премьер артистов нужно много. Самое главное, чтобы все были в работе, чтобы новый процесс начался. Хорошо, что ничего не останавливается, это самое главное. Независимо от того, что происходит вокруг, при всех исторических формациях театр жил всегда. Вопреки ли, благодаря, но театр будет жить.
