— Видите ли, какая интересная штука: сегодня русский театр, как это ни странно, переживает очень трудное время самоопределения. Столичные труппы живут совершенно не так, как провинциальные, здесь все время происходят какие-то интриги, скандалы, выяснения отношений. Мы вовлечены в нескончаемый вихрь конфликтов. В моменты внутренней растерянности всегда нужно обращаться к началу.
Наверное, единицы знают, кто таков Леопольд Сулержицкий, а это ключевая фигура для русского театра. Благодаря ему сложилась знаменитая система Станиславского, он вырастил целое поколение блестящих актеров и режиссеров. Не говоря о том, что был почти родным отцом нашему Евгению Вахтангову.
— Но у Вахтангова был отец, с которым он, правда, находился на ножах.
— Действительно, Евгений Багратионович жил в глубоком конфликте с отцом. Одно время даже подписывался: «Евгений Александрович». Леопольд Сулержицкий стал для него нравственной, эмоциональной, психологической и профессиональной опорой. Я уже не говорю о художественном и человеческом, наконец, о практическом: он помог устроить Вахтангова в Художественный театр и выбил зарплату, хлопотал, чтобы его не забрали в армию, когда началась война. Участвовал во всех поворотных событиях в жизни Вахтангова и играл наипервейшую роль. И не только в его жизни. Вадим Шверубович, сын Качалова, великий завпост Художественного театра и, мало кто знает, один из инициаторов создания театра «Современник», в свое время точно заметил: если бы Сулержицкий пожил немного подольше и не умер в 1916 году, то его имя было бы на знамени Московского Художественного театра.
— То есть, по-хорошему, в Камергерском переулке рядом со Станиславским и Немировичем-Данченко должен быть и памятник Сулержицкому?
— Возникает странное противоречие между тем, какую роль он играл в духовной жизни своего времени, и тем, как мы его воспринимаем сегодня. Для меня это однозначно, и, слава Богу, в фойе МХТ им. Чехова висит его портрет. Интересный факт, который не попал в нашу историю, хотя в качестве рабочего материала я его рассматривала. Когда Сулержицкий перевозил духоборов в Америку, то все нью-йоркские газеты вышли с огромной его фотографией на первой полосе и бесконечными хвалебными текстами. Его имя было очень широко известно.
— Почему же оно осталось на задворках театральной истории?
— Парадокс в том, что он был из той породы людей, которая, наверное, сейчас уже вымерла: не считал возможным говорить о своих заслугах, выпячивать их перед Отечеством и даже часто снимал фамилию с афиши. В театре он видел акт духовного сотворчества, где был важен каждый. Он выращивал новую породу людей. Как прекрасно он говорит в письме Вахтангову: «Я еще не опустился до того, чтобы работать за деньги». Это так противоречит всему стилю нашей жизни, что вызывает оторопь. Не случайно вокруг него был такой вихрь людей из первого ряда русской литературы. Его все время заманивали к себе Горький, Толстой, Чехов, была обширная переписка с ними. Почему? Что им нужно было от этого человека? Тому же Чехову, который мог сидеть в Ялте и наблюдать жизнь во всех ее формах и проявлениях?
— И правда, что?
— Он был абсолютно свободный человек. Наверное, поэтому его так любили русские писатели: Сулержицкий реализовывал их мечту по настоящей жизни. Они тосковали о ней, их не устраивала действительность. А он так жил. Сказал, что не пойдет в армию, и не пошел. И посадили его в тюрьму, где провел он полгода. И представьте, сидит он в этой самой тюрьме, а к нему приходит Лев Толстой. Вот что делать власти? Толстой — фигура столь значительная в духовной жизни России, что является практически неприкосновенной. Затем отец приходит к Сулержицкому, просит, чтобы тот пошел в армию. И он не идет на принцип, не ведет себя как максималист-идиот. А понимает, что может разрушить внутренний мир отца, и соглашается. Ну и отправлен был на Кушку, самую южную точку Российской империи, где и заболел. А там он чем занимался? Грамоте всех учил. Реализовывать жизнь можно тоже по-разному. Кстати, Толстой про него смешно сказал: «Сулержицкий — три мушкетера. Не один из трех, а все вместе». Идеальный человек.
— В чем заключался метод Сулержицкого-педагога, что ему удалось вырастить столько блестящих артистов?
— Он, конечно, занимался со студентами по зарождающейся системе Станиславского, но это была одна сторона. Он говорил о том, что актер, играя роль, должен измениться как человек. Вахтангов его цитировал: «Сознание, что актер должен стать чище и лучше как человек, я унаследовал от Сулержицкого». Это очень сложная вещь. Наверное, где-то здесь и проходит грань между театром подлинным, который нас задевает, трогает, и поверхностным.
Вся тенденция современного театра состоит в том, чтобы превратить актеров в пластилин в руках режиссера, который лепит из них фигуры, композиции и с помощью этих конструкций доносит свою мысль зрителю. Но дело в том, что мы присутствуем и при глобальной катастрофе режиссерского театра, потому что сегодня нет больших идей, а следовательно, и больших режиссеров. И что же, театр должен уйти? Да нет же! Он как раз возвращается к своему истоку — к актеру. И вот каким он будет — священнослужителем или гаером, — таким и будет театр. Талантливый человек каким-то интуитивным образом понимает смысл и цель своего существования на сцене, и он живет. Но больших талантов всегда мало. Сулержицкий пытался людей средней одаренности превратить в хороших актеров. В чем его рецепт? Он говорил ученикам: «Мне важно, какими вы будете людьми. Для того чтобы быть актером, вначале нужно стать человеком». И отсюда такой внимательный его интерес к личности каждого студента.
— В чем это проявлялось?
— Он, например, очень внимательно наблюдал за Вахтанговым, знал, что тот иногда впадал в мрачное оцепенение. Тяжелое наследие его жизни во Владикавказе и страшные события, свидетелем которых он был, сформировали у него депрессивное восприятие жизни. Он мог лечь на диван, не двигаться, не разговаривать, становился вялым. Сулержицкий был в эти моменты вне себя. Перефразировав стих Лермонтова, говорил: «Ну что, грузин, льешь слезы на шелковые шальвары?» Приводил в чувство и очень пристально следил за его душевной амплитудой. Когда мы говорим, что он Вахтангова сделал, то это буквально так.
— А сегодня театральные вузы делают акцент на воспитании личности или все-таки на ремесленные основы профессии?
— На самом деле все педагоги, по крайней мере в нашем Щукинском институте, всё это отлично знают. Но возникает другой вопрос, который если развивать до абсолюта, то дойдем до результатов неутешительных. Дело в том, что сам педагог должен обладать масштабом личности Сулержицкого. Нужно иметь кристально чистую душу, чтобы вмешиваться во внутренний мир другого человека, пытаться перекоммутировать там какие-то проводки. И я совсем не рада тому, что сегодня появилось дикое количество театральных учебных заведений, в которых якобы готовят актеров. Это множит ложь.
— Вы видите свою миссию в том, чтобы вернуть имя Леопольда Сулержицкого в день сегодняшний?
— Я не могу сказать, что ощущаю свое миссионерское призвание. Конечно, мне бы очень хотелось, чтобы тени ожили, заговорили, оказались среди нас. Однако, думаю, не надо ранжиры расставлять, но говорить о том, для чего вообще сегодня существует театр, нужно. В самые трудные моменты театр обращается на самое себя, чтобы спросить: а что я такое, для чего вообще есть? В том числе и этим был вызван мой порыв сделать пьесу по документальным материалам. И мне кажется, что в этом смысле наша история своевременна.
