Черный свитер, светлые штаны, фирменные круглые очки. Лев Семенович похож на свои стихи. Лаконичный, точный, острый. Накануне поэтического вечера в Иванове случилась странная история. Местный писатель, доцент кафедры литературы ИвГУ Дмитрий Лакербай написал гневный пост о том, что не понимает, зачем ему вести студентов на какого-то Рубинштейна. Кончилось тем, что Лакербай свой пост удалил, послушать «какого-то» собралась толпа молодых людей (онлайн-регистрацию открыли и почти сразу закрыли, потому что зал в музейном центре не резиновый), а на встречу с местным доцентом литературы пришло «три калеки». Впрочем, история, взбудоражившая Иваново, прошла мимо известного поэта. По касательной.
— Я живу давно. До 40 с лишним лет я жил в Советском Союзе. Для меня ничего сенсационного в этом случае нет. На каком-то уровне мы возвращаемся в СССР. Это шокирует молодых людей, но не меня, — флегматично прокомментировал он инцидент.
— Лев Семенович, а как в итоге прошел поэтический вечер?
— Эта история жутко увеличила количество пришедших. На самом деле встреч должно было быть две. Одна стояла в программе в музейном центре, вторая — в университете. Но она должна была быть своего рода бонусом, вне программы. Вообще я люблю общаться со студентами, они в итоге пришли в музейный центр в большом количестве.
— Какие стихи вы сейчас выбираете для встреч с читателями в условиях текущей турбулентности?
— Я не учитываю время. Я просто читаю стихи. Я читал поэзию и прозу, в том числе смешные. Развлек зал.
— Какова обратная реакция? Какие вопросы вам сейчас задают?
— Вопросы в основном про литературу и поэзию. Я увидел замечательную, читающую, осведомленную аудиторию. Студенты, конечно, наивные в силу возраста, но прекрасные.
— Ситуация нестабильности подвигает людей больше читать, ходить в музеи, интересоваться культурой. Там они ищут отдушину. Какую книгу последней прочитали вы?
— Да, мне все вокруг говорят, что люди стали больше читать. Не помню, что лично я последнее прочел. Знаете, меня однажды спросили, когда я впервые увидел живого поэта. И я пошутил: в зеркале. Это, разумеется, не так. Вообще с некоторых пор, довольно давних, я не читаю, а перечитываю. Совсем недавно перечитал «Хаджи Мурата». И всем советую. Там очень много такого, что объясняет наше время. Вообще Лев Толстой очень актуален. У Толстого я нахожу импонирующий мне последовательный пацифизм. Он воевал в молодые годы и знал не понаслышке, что к чему. Мне иногда начинает казаться, что люди из власти не просто читают Оруэлла и Сорокина, а используют их ходы.
«Стихи либо стихи, либо нет»
— ХХ век — это век потрясений, и именно в это время родилось огромное количество великих писателей и поэтов. Достаточно вспомнить Марину Цветаеву или Анну Ахматову, сколько они пережили. Появится ли сегодня новое поколение гениев?
— Оно уже появилось.
— Назовите имена.
— Не буду. Называть одного-двух бессмысленно, их действительно много. Сейчас невероятный всплеск поэзии. Молодые люди откликаются на сложные времена именно стихами. Романы рано писать.
— Что вы думаете по поводу истории с Маяковскими чтениями, участников которых арестовали?
— Помните, когда Мандельштама в 1934 году выслали за поэзию? Он тогда своей жене сказал: «Вот, Надюша, видишь, как у нас поэтов уважают, за стихи убивают». Дело в том, что в России поэзия до недавних времен всегда играла особую и, на мой взгляд, не вполне адекватную роль. Россия — литературоцентричная страна. Поэт здесь как учитель или пророк. Писатель в России брал на себя, на мой взгляд, слишком много. Потом это прошло. Мне казалось, что, слава Богу, хотя какие-то литераторы ворчали: мол, вот раньше мы стадионы собирали, а теперь книжка выходит тиражом 1000 экземпляров. Я считаю, что это хороший тираж. Но сейчас что-то возвращается. Власть стала больше обращать на поэтов внимания.
— Для литературы это хорошо?
— Для литературы, может, и хорошо, а вот для литераторов не очень. Это хорошо с точки зрения исторической перспективы. Вообще я принципиально против того, чтобы рассматривать стихи с публицистической точки зрения. Стихи либо стихи, либо нет. Они бывают хорошими или плохими. Какие чувства владеют поэтом в момент написания — важно, но это не самое главное.
— Говорят, что наступает новая эпоха в культуре, что на смену постмодернизму приходит что-то другое. Что, на ваш взгляд?
— Я ощущаю, что приходит что-то черно-белое. И мне это не нравится. Сейчас многое пишется плакатным пером. Есть такой трафаретный шрифт, которым пишутся надписи вроде «Запасный выход» или «Пожарный кран». Вот сейчас многое текстов таким шрифтом написано. Таким стандартным. Наверное, время такое. Потому что время сейчас болезненное.
— Самое время для новых Бродских…
— Для поэтов как раз болезненное время — это то, которое большинство людей не воспринимают как болезненное. В такое время поэт лучше видит. А когда время поверхностное, как сейчас… Знаете, в начале 1960-х годов во Франции появился театр абсурда, который изображал абсурд на фоне жизни, которая была уравновешенна и прилична. За этим внешним благополучием видели абсурд. Абсурд в такой стране, как наша, бессмысленно изображать, потому что жизнь абсурдна. Когда Сорокин написал роман «Очередь», его опубликовали где-то в Европе в переводе. Критики писали, что он изобразил абсурдные стороны советской жизни. А он ничего не изображал — просто описал такой, какая есть.
«Концептуалисты еще есть, а концептуализма уже нет»
— Вас называют одним из основоположников московского концептуализма. А сами себя таковым считаете? Например, художник Виктор Пивоваров, стоявший, как и вы, у истоков концептуализма, больше не считает себя таковым.
— Московский концептуализм — это, во-первых, просто люди, многих из которых уже нет в живых; во-вторых, время. Концептуалисты еще есть, а концептуализма уже нет. Тогда был особый исторический момент, благодаря которому возникло такое явление. Но времена уже другие.
— А можно ли отнести ваше творчество к какому-то «изму»?
— Мне достаточно обозначаться собственным именем и фамилией.
— Возможен ли новый концептуализм? Возвращение каких-то советских жанров?
— Может, и появится, но я точно не буду иметь к нему никакого отношения. Потому что история движется циклами, не повторяясь. Она идет по спирали. На каких-то этапах настоящее наследует какие-то черты из прошлого, и это нормально для истории культуры.
— Над чем вы сейчас работаете? Легко ли писать, или сложно?
— Мне всегда сложно писать, потому что я много думаю. Я пишу колонки для разных изданий, чтобы заработать прибавку к пенсии.
— Карточные романы будете продолжать?
— Нет. Эпоха карточек завершилась. Карточки были невероятно популярны в 1970–80-е годы: все ездили с ними в карманах, выписывали туда цитаты или учили с их помощью языки. На сегодняшний день это уже музейные экспонаты. А я современный писатель. Интернет появился, когда я был уже совсем взрослым писателем. Потом появились социальные сети. Это те же самые карточки — только на каком-то другом витке. Поэтому для меня было естественным войти в интернет-пространство. Жанр социальной сети мне близок, потому что многие мои картотечные тексты устроены по такому же принципу — свободного перетекания из одного островка в другой, фрагментарности текста и мышления…
— Вас сравнивают с Чеховым — за краткость и остроту фраз…
— Не знал, но мне нравится такое сравнение, люблю Чехова. Это мой писатель.
— Он на вас повлиял?
— Если и повлиял, то скорее Чехов-драматург. У него много реплик, вырванных из контекста.
— А кто из писателей сформировал вас в юные годы?
— Это банальный список для моего поколения: все те же Пастернак, Мандельштам, Хлебников. Серебряный век…
— В одном из интервью вы говорили, что открыли писателей ХIХ века, вроде Салтыкова-Щедрина, лишь в зрелом возрасте.
— Честно сказать, наших классиков — Пушкина с Лермонтовым — я понял и полюбил намного позже, чем Пастернака, потому что школа истребляла все, что могла. То есть я их читал в детстве, конечно же, и знал наизусть, но они мне были неинтересны до поры до времени. Школьные уроки литературы формировали в людях отвращение к литературе.
— Если бы эти писатели жили сегодня, в эпоху Интернета и соцсетей, кто стал бы героем нашего времени?
— Думаю, Хармс. Он близок к современности. Тот же Чехов. Его драматургия во многом абсурдна. Не случайно основатели упомянутого французского театра абсурда считали его своим учителем.
— Как бы себя чувствовал сегодня ваш друг Дмитрий Александрович Пригов?
— Он и так наполовину жил за границей. У него была квартира в Лондоне. Реагировал бы, думаю, так же, как я. У нас с ним был высокий уровень понимания. Он бы правильно реагировал. Мы тогда уже переглядывались.
— Почему вы не уехали?
— Есть якоря — старые родственники. А главное, я не хочу уезжать. Уеду, если будут угрозы здоровью или жизни.
— А были угрозы?
— Нет. Я жил в СССР, писал тексты, давал их читать, иногда их публиковали за границей. Это было криминально. Сесть и тогда мог. Но все-таки не сел.
— Какое у вас ощущение будущего?
— Ближайшее будущее темновато. Но вообще я оптимист. Жена говорит, что мой оптимизм часто доходит до идиотизма. Думаю, выберемся.
