«8 Марта девчонки мне все прощали»
— Юра, это правда, что в свое время ты вошел в десятку лучших гармонистов России?
— Правда, мне было семнадцать лет, но вообще-то все началось раньше, еще в детстве, когда в какой-то момент я начал петь на улицах.
— То есть?
— Вот просто ходил по улице и распевал песни. И тогда родители отдали меня в хор. Ну, я там пел-пел, а инструмент мне не давали, потому что баян — большой, а я — маленький, щуплый. И только позже, когда перешел в другую школу, стал осваивать гармонь.
— Парень с гармошкой или с гитарой — гарантированный успех у девчонок!
— Еще бы, ведь в музыкальной школе в классе я три года был один-единственный парень, а это пятый, шестой, седьмой класс — самое становление. Что-то с чем-то творилось 23 февраля — по уши подарков, но 8 Марта девчонки мне все прощали. Благодаря этим трем годам я многое понял — это была школа. Помню, в девочку какую-то влюбился: сидел и все время оборачивался, смотрел на нее, ловил себя на том, что надо мной смеялся весь класс. Понимая это, все равно смотрел, глаз оторвать не мог. Но все-таки начал себя в руки брать, взрослеть, разбираться в своих чувствах. Но музыка… ею можно выразить все. Ну а с годами понял: есть разница между тем, как меня воспринимают до и после пения. Как спою, вижу, что взгляд девушек как-то останавливается.
— Пользуешься этим?
— Не только этим беру…
— И все-таки — почему гармонь, а не скрипка или виолончель?
— Я же с Кубани, а там все привязано к фольклору. Родился в Питере, но все детство провел в Анапе, а потом в Краснодаре. Родители мои встретились в Питере (мама из Белоруссии, а папа из Сибири), но поскольку папа всегда мечтал жить у моря, то когда я родился, они поехали к Черному морю исполнять свои мечты. Там я и вырос. А гармонь… Она — самодостаточный инструмент, с ней можно все: петь, играть аккомпанемент, инструментальные вещи, играть в оркестре… Я же в консерваторию собирался поступать, и если бы меня не приняли в Щуку, пошел бы в консерваторию сдавать экзамены.
— При такой страсти к музыке и успехам почему актерское начало победило в тебе музыку? Ведь у музыкантов другая психология, не такая, как у артистов.
— Как раз сегодня размышлял на эту тему в контексте того, что я ищу все время доказательства этому и понимаю, чего хочу. А это очень важно — понимать, чего ты хочешь. Может быть, тогда доводы мои были такими: «С баяном я попаду в оркестр, а это не такой популярный инструмент. Если останусь на Кубани, попаду в казачий хор, буду ездить с ним на гастроли — и это мой потолок на всю жизнь». А я хотел куда-то рвануть — и так возникло актерство. Мне казалось, что там надо больше трудиться, чем в музыке, и поэтому я выбрал для себя самый трудный путь. И еще подумал, что актер может и играть на сцене, и при этом — на разных инструментах, чем я сейчас и занимаюсь.
Рассудив так, я приехал в Москву и с первого раза поступил в «Щуку», хотя понимал, что отступной путь у меня всегда есть — консерватория. К Александру Анатольевичу Коручекову сразу попал на прослушивание, и он отправил меня домой, договорившись о следующей дате моего приезда сразу на третий тур, минуя второй. Так что у меня не было выбора — меня как будто вело.
«Два года назад у меня появилась рок-группа»
— Сколько же инструментов, которыми ты владеешь на сегодняшний день?
— Много — гитара, балалайка, домра, баян, аккордеон, бубен. Играю на басу и на гармошке. Когда меня приняли в «Щуку», Александр Анатольевич сказал, чтобы мы за лето освоили какой-то инструмент, и я за два месяца освоил саксофон. А сейчас для спектакля «Лир» (режиссер Ю.Бутусов. — М.Р.) за три месяца освоил трубу. И в «Войне и мире» тоже играю на трубе. Правда, она чуть поменьше, чем в «Лире», карманной называется. Я легко осваиваю инструмент — у меня к этому склонность.
— Музыку сочиняешь?
— Да. В каждый спектакль внедряю по сочинению: в «Пер Гюнте» Яна Соболевская мою песенку поет, в «Войне и мире» мой романс поем втроем — я, Маша Волкова и Оля Лерман… Не могу сказать, что музыка меня выручает, но, во-первых, она все время рядом, а во-вторых, я сам к ней невольно возвращаюсь. Два года назад у меня рок-группа появилась, альбом выпустили, сейчас второй записываем. Но там — современная электронная гитарная музыка. Хочу попробовать новое звучание, не народное или классическое.
— Внутри тебя не происходит конфликта между музыкантом и актером?
— Не происходит — сам удивляюсь. Вот думаю: «Пора бы определиться», а потом: «Да вроде и не надо». Я занимаюсь тем, что надо сейчас. Вот был выпуск «Войны и мира» — я отдался полностью выпуску, отложил гармошку в сторону, и ничего мне не мешало. А закончилась «Война и мир» — стал писать музыку, за полгода сочинил альбом.
Мы, актеры, зависимы: позовут в работу или нет, как сложится репертуар в сезоне, сколько будет спектаклей, пройдешь ли пробы в кино… А тут у меня полный карт-бланш, могу в свободное время творить сам. Это же вообще все про творчество. Наверное, таково свойство человека — думать о конечности жизни, и отсюда желание что-то сотворить, после себя что-то оставить. И это может быть все что угодно: гончарное дело, сборка автомобиля… А кто-то садится и пишет, но это точно не я.
— Мне кажется, в самое сложное время ты, в отличие от других, не пропадешь: с гармошкой или балалайкой всегда на хлеб заработаешь.
— Знаете, я по жизни испытываю чувство защищенности — оно как будто с рождения было со мной. Оно есть, и с годами я только его сохранял, улучшал, оттачивал многими часами игры на инструментах. И оно всегда будет со мной.
— А жизнь ты воспринимаешь как музыку?
— Жизненные эмоции потом как-то выливаются в музыку. Но полифонии жизни пока не слышу.
«Я был по-умному облюблен»
— В «Войне и мире» — сегодня самом громком спектакле в Москве — ты играешь не просто Николая Ростова, но двух абсолютно разных Николаев. Точнее, два разных состояния одного человека.
— Да, сначала я играю счастливого ребенка, и это счастье. В период репетиций я слушал концерты Моцарта. Инструментальную музыку, а не вокальную, чтобы связки не перетрудить. Возможно, роль Николки — продолжение моего Питера Пэна. Она — как мечта, как полет. Она про детство, про счастье, которое в финале ломается. Растаптывается о действительность, разбивается о слово «надо», о законы, политику… Может быть, мой Николка и глупый ребенок, который в первых актах бредит славой и который хочет, чтобы на него все смотрели, все его любили, — это же понятно. Но в третьем акте он становится совсем другим.
— Проблемы раннего взросления тебе должны быть понятны: в 90-е годы многих из твоего поколения выбило — одних преступность, других наркотики, безработица родителей, нищета малых российских городов…
— Наверное, я счастливый человек. Благодаря своим родителям я ничего этого не заметил. У мамы я второй ребенок, а у отца — единственный и поздний. Если папа рациональный человек, программист с дипломом математика, то мама — торпеда, вся в эмоциях. Так что все, что у меня есть, — это любовь родителей.
Я облюблен был отцом, причем по-умному облюблен. Папа был строгим со мной, очень строгим. И я даже маме как-то сказал: «Папа со мной строг». — «Это он при тебе строгий, а когда тебя нет — так слезу роняет и все для тебя делает», — ответила мне тогда мама. В самом деле — отец многим для меня пожертвовал, по сути, отдал все мне.
— Во второй части спектакля «Война и мир» твой Николка пропах порохом и узнал истинную цену жизни и смерти. А ведь ты же и в армии не служил…
— Почему-то я сразу почувствовал свой финальный монолог. Тут не только про стрельбу и взрывы — это про Родину, про жертву, про поражение, победу, про желание защитить семью. И все это в одном человеке. Это наши русские мотивы. Я как человек с гармошкой всю жизнь пел эти песни, и они соединяют меня с Николкой в финале. Он тот солдатик, который за всех солдатиков. За всех наших русских солдатиков.
— А ты когда-нибудь думал, что можешь стать таким солдатиком?
— Конечно. И я был бы горд быть каким-то таким. Как говорят: на войне погибают лучшие и вперед идут самые отчаянные и смелые. Я чувствую, что во мне живет желание защищать. Война — это страшно, это плохо. Но есть у нас тема русских офицеров, русской славы, доблести, и она во мне очень сильна, особенно когда речь идет о событиях ХIХ века. Слава русского народа и войска, о которой Николка в финале спектакля произносит слова: «Военачальник попытается еще скрыть свои ошибки, но это не удастся. Не удастся умалить славу русского народа и войска».
«В фундаментальных вещах я для себя определился»
— Вы начали репетировать «Войну и мир» за несколько месяцев до того, как началась специальная военная операция. И никто тогда не догадывался, что военные действия будут. Эти чувства вошли в твой монолог?
— Спектакль играли на следующий день после начала СВО. А накануне у нас был «Лир», где у меня есть такой сонет: «К чуме, к пожару, к голоду, к войне — не знаю я, к ненастью иль к погоде…» И на следующий день — «Война и мир». И все, что на сцене, кипело и спорило с тем, что вокруг. У меня мурашки шли…
Это гений Римаса Туминаса — как будто предвидеть все и об этом заранее поставить спектакль. И когда я на сцене читал монолог, сам чувствовал, как это выросло, увеличилось и дальше пошло. Таким звенящим стало. И даже не театром, а разговором с огромным и притихшим залом. Происходит слом четвертой стены: мы понимаем, о чем говорим своим спектаклем. Это про то, что происходит сейчас и будет происходить всегда. И мой монолог — пик не только для моего героя и для меня. Он для сегодняшнего дня.
— В связи с происходящими событиями и в обществе, и особенно в творческой среде наблюдаю раскол — нет единства. Патриотическая тема, на которой ты вырос, помогает лично тебе определиться с твоей личной позицией и справиться с ситуацией?
— Честно скажу, сначала был момент какого-то отчаянья, но потом для себя я что-то определил: уезжать из страны не буду, я любил и люблю людей вокруг… И, конечно, спасает работа: у меня есть музыка, театр. Начал сочинять, пытаясь понять звучание того, что происходит вокруг. Нельзя останавливаться, надо идти дальше. Если тяжело — значит, надо еще с большими усилиями двигаться дальше. В этом жизнь и состоит. В фундаментальных вещах для себя я определился, и они вообще неизменны: самое важное — человеческая жизнь, важно быть свободным и делать то, что любишь. Все остальное — преходяще. Тогда понимаешь, кто ты и для чего ты это делаешь.
Все в наших руках, мы все сами можем сделать. Если даже от тебя мало что зависит, то лучше сформулировать для себя, что зависит. И что не другой человек не прав, а что ты можешь так себя вести, что человек изменится. И никого не обвинять, не ждать, а все брать в свои руки. И не только ради себя, а ты можешь сделать мир лучше и людей вокруг счастливее.
Насколько я счастливый человек? Да не знаю. Вопрос: в чем счастье? Можно прочитать Толстого и найти у него парочку ответов. Но в том-то вся и штука — он сам же не знал ответов, сам каждой своей следующей записью в дневниках говорил: «Я был неправ» — и находился в поиске. Может быть, счастье в поиске?..
