В Интернете на тему «засилья КГБ» в театре и киноиндустрии можно найти массу публикаций. Если суммировать прочитанное, то кажется, что чуть ли не все звезды сцены и экрана были агентами госбезопасности, а из каждой кулисы торчал микрофон. С другой стороны, есть авторы, полагающие, что запрет на зарубежную музыку давал огромную свободу творчества и в целом честному человеку в той стране нечего было бояться (эта фраза — главная идеологическая мантра). Истина, как это часто бывает, находится посредине.
«Такого не было никогда, чтобы на худсовет открыто пришел представитель КГБ и закрыл спектакль», — поведал худрук Театра «У Никитских ворот» Марк Розовский, руководивший в юности легендарной студией «Наш дом» Студенческого театра МГУ. — Нас закрывали профсоюзные и общественные организации, но они были подконтрольны. КГБ, конечно, был в курсе всего, что касалось идеологии. Был такой Филипп Бобков в 5-м управлении, он занимался писателями, диссидентами, театрами, к нему поступали все отчеты. И на меня, наверное, досье существовало, причем мне сейчас интересно было бы его почитать.
— А кто открыто «присматривал» за деятельностью театров?
— Если говорить о нашей студенческой студии, то ее контролировал профсоюз. Но у молодежных коллективов была относительная свобода. А для надзора за профессиональным театром существовала целая иерархия. За театром районного подчинения следил райком партии, а выше — горком и обком, минкульт РСФСР и СССР. Были управления культуры, и мы шутили, как правильно называть: управления культуры или управление культурой? Комиссия комитета культуры осуществляла приемку спектакля. Но приемка — это заключительный этап, а до этого все инстанции должен был пройти текст. И каждая давала свои рекомендации и советы, прежде чем акт о публичном показе подписывался.
В свою очередь Марк Варшавер, директор «Ленкома Марка Захарова», значительная часть жизни которого была связана с Театром имени Ленинского комсомола, уверен, что запреты не носили системный характер:
— Особенно никто ничего не запрещал. Например, самым главным раздражителем в случае с нашим спектаклем «Юнона» и «Авось» были церковные песнопения, исполняемые хором из десяти человек. Постановка вызвала чудовищный ажиотаж, конная милиция дежурила у театра. Я ее вызывал, потому что били стекла на служебном входе — так велико было желание попасть на рок-оперу. Марку Анатольевичу пытались замечания делать, он соглашался, но делал по-своему. Многое зависело от режиссера, его умения лавировать. А вот в Театре сатиры действительно сняли его «Доходное место», где играли все великие артисты. Тогда у Островского увидели вещи, нежелательные власти.
Спорить о прошлом — занятие болезненное, но необходимое, и даже когда свидетелей эпохи остается все меньше и меньше, у нас есть возможность обратиться к документальным свидетельствам. Откроем книгу Александра Галича «Генеральная репетиция», где как есть рассказывается о судьбе постановки пьесы «Матросская тишина»: «Уже зазвенели в чиновных кабинетах телефонные звоночки, уже зарокотали — минуя пишущие машинки секретарш — приглушенные начальственные голоса, уже некое весьма ответственное и таинственное лицо — таинственное настолько, что не имело ни имени, ни фамилии... приказало прекратить репетиции «Матросской тишины»... И вот перестали сколачивать декорации, прекратили шить костюмы, помрежи отобрали у актеров тетрадочки с ролями, режиссеры-постановщики спрятали экземпляры пьесы в ящики столов. Никто из нас — ни я, ни студийцы (из «Студии молодых актеров» — предвестника «Современника». — И.В.) не могли понять, за что, по каким причинам наложен запрет на эту почти наивно патриотическую пьесу. В ней никто не разоблачался, не бичевались никакие пороки, совсем напротив: она прославляла — правда, не партию и правительство, а народ, победивший фашизм».
Не буду предлагать читателям обращаться к тексту пьесы, чтобы понять, почему она попала под цензурный нож. Пересмотрите «Матросскую тишину» — спектакль, который на аншлагах идет на Новой сцене «Табакерки» (киновариант — фильм «Папа»), где нет ни пропаганды чуждых ценностей, ни очернения Великой Отечественной, ни опасного «влияния на подрастающее поколение». Но есть вечная и очень неудобная Правда.
