— Начнем с вопроса о «глубине залегания» самого термина «научная фантастика» и ее поджанра, рассказывающего о путешествиях к дальним мирам. Были ли здесь первопроходцами Жюль Верн и Герберт Уэллс?
— Конечно, люди фантазировали всегда. Другое дело, что эти фантазии встраивались в образы мира, внутри которых люди существовали. Или, если вспомнить Алексея Лосева, в культурно-исторические мифы, внутри которых та или иная культура себя проявляла. Можно ли отнести к фантастике «Утопию» Томаса Мора? А трактат Платона «О государстве»? Аналогичные восточные трактаты? Это вопрос терминологии.
Мы можем сделать сопоставление с футболом — его официально изобрели в 1863 году, но мы знаем прекрасно, что и до этого были игры с мячом.
XVIII век дал Джонатана Свифта, но только ХIХ — более серьезные вещи, тесно связанные с развитием науки. Вообще, научная фантастика — это мир модерна, и поэтому с ней сегодня проблемы — ее практически не существует, потому что наступила эпоха торжествующего постмодернизма. По крайней мере, нас туда хотят запихнуть изо всех сил.
И важно понимать, что фантастика — это вообще не жанр, как «юмореска», «зарисовка» или «детектив», это особый взгляд на реальность. Игровая комбинаторика элементов мира, некое моделирование. Из русской литературы можно вспомнить Одоевского, но Жюль Верн стал «фронтменом», высказав целую галерею идей, многие из которых оказались провидческими. А Уэллс с его сложным психоанализом — это человек уже ХХ века. Ефремов ценил Уэллса, его элои и морлоки — потрясающее предвосхищение зла, которое мы вытеснили в подсознание; оно нас пожирает, а мы боимся его даже упомянуть, настолько мы суеверны. История Волан-де-Морта — отголосок классики.
— Человек в фантастической литературе стремился все выше и выше, и выше?
— Подниматься в небо на воздушном шаре начали еще у Верна. Но вот в начале ХХ века уже есть летательный аппарат тяжелее воздуха! Телефон, граммофон, электричество… Быстро формируется новая картина мира. Планета была необозримой, была романтика приключений на Земле, но «белые пятна» исчезли, а жажда открытий осталась.
— А если вернуться к Сирано де Бержераку, его книге «Иной свет, или Государства и империи Луны». Гениальный француз показал «инопланетную цивилизацию» четыре столетия тому назад.
— Есть ряд произведений в истории, которые, хоть и являются «детьми» своего времени, все же вневременны. Бержерак или Свифт находили перспективные пути — и потом по этим путям шли многие. Они пробивали тогдашнюю косность, видели дальше колониальной политики или наивного ориентализма.
Но это уже было становление предмодерна, вся логика развития западной цивилизации шла к тому, что прекрасно описано Шпенглером в «Закате Европы». Европейская мысль стала «взлетающей» — недаром же католические храмы похожи на ракеты. А органная музыка построена так, что она как бы «устремляется ввысь».
— Насколько Николай Кузанский, первым сделавший вывод о множественности и обитаемости миров, или Джордано Бруно опередили писателей в постижении Вселенной? Кто был «первопроходцем космоса» в словесности?
— Мы опять упираемся в мангровые заросли прошлого. Потому что для нас понятия писателя и ученого четко дифференцированы, но про времена оны такого не скажешь. И если мы углубимся в «Махабхарату», то обнаружим очень странные описания: летающие колесницы-виманы. Или описание ядерных взрывов. Вот что это такое? О чем думали создатели этого эпоса — о нашем физическом мире или переживали какую-то архетипику в юнгианском смысле?
Найти первого невозможно, и неправильно замыкаться на этом. Это постановка вопроса целиком западная. Культ чемпиона, абсолюта во плоти. Теперь два года ищут «нулевого пациента». Подобный подход чужд русской цивилизации. Мы мыслим биоценозами, целостно. Все произрастает одно через другое, как в почве. Если вспомнить Докучаева или Вернадского, то мы в принципе не будем искать «самого-самого». Вот и Ефремов писал: поиски абсолютной красоты — ошибка. Ее оттенки бесконечно разнообразны — в этом богатство мира. Это не точка, это сфера зрения.
— В «Машине времени» Уэллса мы видим вырождение части цивилизации и уход под землю бывшего рабочего класса, в описанную Александром Блоком, Горьким и Короленко «тьму погребов».
— Задолго до Фрейда Федор Михайлович обнаружил подсознательное, он всех этих «птеродактилей» описал в «Записках из подполья». А Блок сказал то же, но в поэтической форме. И дал к тому же метаисторические образы евразийского единства: «Да, скифы — мы!».
Конечно, в Европе были проблески космизма, отдельные представители, как Тейяр де Шарден или Экзюпери, но в целом это наша тема, наш родной простор, после встречи с которым человек поднимает голову вверх. Поэтому космизм — русский, поэтому русскому человеку всегда до последней правды доискаться надо.
Мы иначе поняли родившуюся на Западе научную фантастику.
— Советская фантастика стала реальностью после создания Алексеем Толстым «Аэлиты»? Чем уникально это произведение? Оно было бы менее заметным, если бы не вложенная в него автором идея коммунистической экспансии, «присоединения» к РСФСР Марса, объявленного «нашим, советским»?
— Я бы не назвал этот роман «захватническим», экспансия здесь скорее в том изначальном стремлении русских «дойти до последнего моря», как делали землепроходцы Атласов, Дежнев. Марс был даже на гербе СССР — ненавязчиво, в виде красной звезды. Там даже пропорции расстояния от Солнца были соблюдены. Еще в 1908 году Богданов написал «Красную звезду» — классическую утопию про марсианский социализм.
Толстой развил идеи революции и русского характера, недаром же он вводит в роман американского журналиста, который перед отлетом приходит к главному герою Мстиславу Лосю и говорит: «Вот давайте вы будете первым. У вас будет эксклюзив». Типичное западное представление о единичности. Но Лось — новый Левша или Данила Камнерез, архетип русского мастерового, да к тому же еще интроверт, находящийся весь в себе. И он смотрит на американца, необидно смеется и соглашается поговорить, не понимая, зачем все это. У него другое мышление — он очарованный пространствами и любовью. А его напарник Гусев думает только о революции — какая любовь, о чем вы? Он даже своей Маше не сказал ничего, просто улетел на Марс, как уезжал в Индию воевать с пацанами — ради адреналина. Но вместе эти два героя — батарея, плюс и минус.
При этом классик не просто явил нам самоуничтожающееся марсианское общество, для него важно то, что им правят потомки жителей Атлантиды. И все вместе стало символом изнанки человеческой души.
— 65 лет назад «Туманность Андромеды» Ефремова стали «порционно» публиковать в одном из культовых журналов, как когда-то «Войну миров» Уэллса. Насколько это был удачный «издательский ход»?
— Я думаю, что журнальные публикации давали возможность множественного обращения. Не знаю, делалось ли это специально, или просто так получилось. Но вышло круто. Журналы расхватывались, и читатели находились в предощущении, ждали продолжения. А потом заново входили в текст произведения, но уже в полном варианте.
Что же касается Ефремова, хотя недавно открылся его уникальный автобиографический текст — «Женщины в моей жизни», он написал всего четыре романа: «Туманность Андромеды», «Час Быка», «Лезвие бритвы» и «Таис Афинская». Плюс «Дорога ветров», дилогия «Великая дуга», пара повестей и россыпь рассказов. Я не могу сказать, что здесь главное что-то одно. Особенность Ефремова в том, что он всякий раз дает нам универсальную голограмму.
— Снятые в СССР кинофильмы «Отроки во Вселенной», «Большое космическое путешествие», «Москва–Кассиопея» создали культ космонавта, «заставили» миллионы мальчиков и девочек мечтать об этой профессии. Сегодня мы не видим ничего подобного. Почему?
— Космос — это пространство, не существующее в отрыве от времени. Если вести речь об устремлении в беспредельное пространство, то мы неизбежно говорим о будущем. Потому что познание — это процесс, а не как в фэнтези: я открыл дверь, а это был портал, и теперь у меня в руках эльфийский меч.
Сейчас у нас нет идеала будущего — более того, западная глобализаторская повестка, которая нам навязывается, — это антибудущее. Особенно ярко это проявилось в последнее время. В попытке нас «захлопнуть» якобы страшными эпидемиями.
В 1984 году вышли на экраны на разных континентах два гениальных фильма, у нас «Гостья из будущего», в США — «Терминатор». Тоже — гость из будущего, но не из 2084 года, а из 2029-го. Какие смыслы — такое и будущее. Какое будущее — такие и гости.
А потом был взрыв Интернета. И это почувствовали талантливые ребята (они были талантливыми, пока были ребятами, а потом стали девчатами) — братья Вачовски. И придумали «Матрицу». Американские киноленты показали тупик западной цивилизации.
— У нас об этом кто-нибудь догадывался?
— Ефремов писал о битве Мары в «Часе Быка». Он хронологию замаскировал, но события там последних 40 лет указаны. Эвиза Танет говорит, что с 1987 года по планете распространился дешевый мистицизм. (Как раз в это время в СССР пришли гороскопы, Кашпировский и другие суеверия. — И.В.). А что такое Мара? Это демон иллюзий, сновидений в буддизме. То есть «Матрица».
Современный трансгуманизм постулирует человека как несовершенное существо, которое можно улучшить только технологически. Не духовно, как на Руси считали все мыслители, от космиста Николая Федорова до педагога Макаренко или психолога Выготского. У нас всегда было важным становление духа, воспитание в «завтрашней радости». То есть работа со временем.
— В «Интерстелларе» мы увидели «завершение» космической эры. Возможен ли такой поворот истории?
— Я считаю, что 12 апреля — событие, сопоставимое с появлением на Земле многоклеточных организмов или выходом жизни из океана на сушу. Или с зарождением разума. Полет Гагарина стоит в одном ряду с этими фундаментальными вехами.
В 1989 году вышла в свет повесть Владислава Крапивина «Гуси-гуси, га-га-га». В ней писатель изобразил Западную Федерацию. Где живут дети с необычными возможностями, дети индиго, как бы сказали сегодня, но Крапивин их именует «дети синего фламинго». Там все люди проиндексированы, им номер при рождении дается. Индексом все активно пользуются, а управляли населением компьютеры. Пока не появился пацан, который индексы начал стирать и освобождать людей.
Что нас ждало еще совсем недавно? Мы обязаны были получить некий код, и только так стать полноценными участниками общества. Но это еще не все. В крапивинской Вселенной в космос не летают, потому что наступила эпоха стабильности. И не надо потрясений, не нужно ничего усложнять. Но человек завтрашнего дня — это не бюргер и не обыватель.
Либеральное миросознание видит человека непроницаемым бильярдным шаром. У нас же человек — это семечко. Оно лопается, и из него растет древо. Мы не схлопываем время, а преодолеваем его и строим небесный Иерусалим.
— Но для прогресса в космонавтике противостояние США и СССР было благом?
— Биполярный мир сыграл свою позитивную роль. Советский Союз — это нечто историософски похожее на эпоху Эхнатона в Египте. И еще: первая попытка к возвращению целостного взгляда на мир и людей, установления социальной справедливости, причем через решение многих противоречий самым радикальным образом.
Космонавтики вне этого противостояния не было, посмотрите, какие неимоверные усилия и затраты были брошены на космические исследования! А ведь прошло всего 16 лет с момента завершения Великой Отечественной! Сейчас отмотайте на 16 лет назад, что изменится? Да все то же самое, только гаджеты другие.
Возьмите Беляева! Вот как бы он в царской России реализовался? Да никак! Кто был Циолковский до революции? Чудачок, который ездил на коньках по Оке. Его всерьез никто не воспринимал. Убили народовольца Николая Кибальчича, который просил перед казнью: дайте мне записать формулы реактивных снарядов. Но это совершенно было неинтересно. Только пинок, который дал планете СССР, смог все изменить. Мы имеем то, что имеем, благодаря постоянному соперничеству. Для чего мы идем в космос? Чтобы нас не превратили в стабилизированных обывателей. Потому что — и об этом нас предупреждали Стругацкие в романе «Трудно быть богом» — серость не может остаться таковой, нужно или «осветлять» себя, или падать во тьму. Выбор за нами.
