Вот вернуть бы мне возраст институтский
— Маша, пять десятков. Во-первых, это красиво. А во-вторых, как ты себя в них ощущаешь?
— Понимаю, что по какой-то рефлексии я остановилась где-то на уровне лет 27 или 30. Есть вещи, которые я воспринимаю до сих пор, как мой сын и моя невестка, и в каких-то вопросах я, наверное, их ровесница. А в каких-то старше своего биологического возраста. Но к 50 годам понимаю, что тот образ жизни, тот ритм, в котором я прожила эти годы, конечно, сказался — болезни у меня скорее 60–65-летней женщины. Правда-правда, организм у меня не на 50.
— А в какой возраст ты хотела бы вернуться?
— Ни в какой. Потому что все, что со мной происходит сейчас, — это, Мариша, необыкновенный Божий дар. Это просто какое-то немыслимое счастье. Мне уже не нужно никому ничего доказывать — все ниши заняты. Работа есть. Дети есть. Внучка родилась. Есть где жить, слава богу, жив папа. Вот вернуть бы мне возраст институтский, мою ту способность по двое-трое суток не спать, когда и успевалось больше. А сейчас я понимаю, что эти двое-трое суток без сна мне отзываются.
— Прости, но сыграть 17 ролей в одном спектакле — в «Мертвых душах» Вахтанговского — на скорости, но не вскользь… Это какую нужно иметь силу, профессионализм. Тогда ты смогла бы так?
— Тогда я не сыграла бы в силу такого, как говорится, отсутствия «мяса». То есть у меня тогда не было такого актерского опыта, как сейчас, мною пережитых радостей и горестей, которые тоже дают о себе знать на сцене. А они — те самые книжечки, с которыми я работаю. Но то физическое состояние, в каком я «Мертвые души» заканчиваю, та моя красная физиономия, которая потом выглядывает из-под маски… все-таки хотелось бы лучшего. Как-то я стала ощущать возраст — в коленках, в спине, в давлении. Но в принципе то, что сейчас у меня есть, это такое счастье. Господи, спасибо тебе за все, за каждую минуту моего опыта.
В кино есть коридоры, где я хожу на ощупь
— Фильм «Пара из будущего», за работу в котором ты недавно получила «Золотого орла», о том, что люди не в ладу с собой, с самыми близкими, не могут между собой договориться. Но сегодня, как мне кажется, это самое главное. Почему так происходит?
— Потому что у каждого своя правда. Так не бывает, что виноват кто-то один. Основная беда наша называется «что имеем — не храним, потерявши плачем». Каждый человек и в своей семье, и среди своих друзей проходит эти испытания. Нет людей, у которых не было бы переоценки ценностей. Но прелесть сценария «Пары из будущего» заключается в том, что героям нашим удается все это понять. Я, наверное, говорю банальные вещи, но когда ты напрямую с этим сталкиваешься — это, значит, Господь дает нам какие-то испытания — и весь вопрос в том, как мы на эти испытания смотрим, какие выводы из этого делаем.
— Как думаешь, «Золотой орел» за главную роль двинет твою кинокарьеру?
— У меня не первый «Орел», и эта награда — необыкновенное счастье для меня, потому что киношных работ у меня мало. И я — артистка театральная, и то, что мои редкие приходы в кино так оцениваются, это меня в собственных глазах поднимает.
— Но твои театральные работы перевесят множество сериалов, которыми заполнены все каналы.
— Дело не в комплексе, а в том — дома я или в гостях. Когда мы начинаем любую театральную работу и у меня есть страхи, сомнения — доверяю я режиссеру, не доверяю, справлюсь, не справлюсь, а какие партнеры — тут много составляющих. Но тем не менее я в театре — дома, в привычной ситуации. А когда я в кино, есть коридоры, где я хожу на ощупь. Я совершенно не знаю технологий кино, не понимаю, как киношные актеры понимают что-то в камерах. Но… Господь мне подарил Катю Одинцову, художника по гриму. Помимо того что она грандиозный художник и творческий человек, она — киношница. Катя подсказывает мне те вещи, которые на сцене мне подсказывать не надо. Когда крупный план выставляют, Катя всегда стоит за спиной у оператора, и есть моменты, когда она мне подсказывает, как мне, например, правильно повернуть голову. Ловить свет я умею, а как мне сделать, чтобы быть красивой или некрасивой, я не знаю. Вот в чем фишка. Но когда Катя рядом, я в этом плане ничего не боюсь.
Для этой роли похудела на 18 килограммов
— Вот Римас Туминас, грандиозный режиссер и худрук Вахтанговского театра, говорит о тебе следующее, цитирую: «У Марии Ароновой гениальное существование в невесомости между небом и землей. Я сожалею, что она не сыграла Елену Андреевну в «Дяде Ване». Я ей тогда откровенно сказал, что если нам придется оправдывать ее фактуру, то тогда лучше не играть. Она испугалась. И я тоже».
— Все так. И мне кажется, я права была, что отказалась тогда. Но то, что я испугалась, я даже от него не стала скрывать.
— Вот насчет фактуры, то есть твоей полноты. Разве у тебя есть насчет веса комплекс? Сейчас артистки в борьбе за идеальную фигуру доводят себя, кажется, до истощения.
— Комплекс возникает в одном случае, если режиссером не придуман ход. Объясню: красивая актриса с красивой фигурой работает своей фигурой. Помимо этого, допустим, режиссер разобрал ей роль, поставил на определенные рельсы, но для нее уже существуют предлагаемые обстоятельства. А когда берется актриса моей фактуры, моего тела, мы должны объяснить зрителю — почему? Грубо говоря, чтобы сделать меня красивой во втором акте, меня надо изуродовать в первом. А с красивой героиней с идеальной фигурой подход к роли другой. Скажем, мне надо наложить толщинку, чтобы ко второму акту на ваших глазах я похудела. Либо нужно девочек, которые играют рядом со мной, брать страшными, несексуальными. Это мое мнение, может быть, я не права.
— Но была попытка, был опыт обмануть природу?
— Был. Мой опыт участия в спектакле чудесного режиссера и замечательного человека Аркадия Фридриховича Каца, у которого я, только что придя в театр из института, получила главную роль, оказался довольно печальным. Я играла Монахову в «Варварах» Горького и для этой роли похудела на 18 килограммов. А спектакль прошел всего одиннадцать раз. Специально для роли худела и пыталась быть в предлагаемых обстоятельствах, но не вышло. Понимала, что я — не бездарность. Более того, у меня к тому времени уже были свои какие-то актерские «ключики», а почему-то не получилось. А не получилось именно поэтому — чтобы быть убедительной, мне надо придумать ход подачи такой женщины. Почему мужчины на нее так реагируют? В связи с чем?
— Сейчас, я думаю, ты сыграла бы Монахову в своей фактуре.
— Думаю, что сыграла бы.
Я была телефонной мамой, но на уровне маниакальности
— Тебе всего 50, а ты — бабушка. Кроме того, что молодая, ты какая бабушка?
— Никакая. Я считаю, что бабушкой является мама моей невестки — вот она бабушка. А я, наверное, дедушка. Та бабушка абсолютно моей крови, очень артистична, реагирует на любой розыгрыш, и у нее прекрасное чувство юмора, но… В силу моей занятости я в общем-то бабушка телефонная.
— И при такой востребованности (причем со второго курса), надо полагать, что ты такой же и матерью была?
— С Симочкой, наверное, да, а с Владиком я все же больше времени проводила. Я даже брала его с собой на репетиции, и однажды... мне не с кем было Владика оставить дома, и я привела его в театр на прогон спектакля «Дядюшкин сон». Режиссер Владимир Владимирович Иванов определил Владика сидеть в оркестровой яме. И вот сцена бала, огромный монолог Владимира Абрамовича Этуша, а он забывает текст и в раздражении начинает наступать сверху на Владика: как будто тот ему мешает. «Ты мешаешь мне», — орет он на ребенка. Владик от страха описался, и в конечном результате я, не отдавая себе отчета в происходящем, инстинктивно схватила Владимира Абрамовича за рукав: «Не смейте орать на моего ребенка!» Вытащила перепуганного Владика — и вся из себя обиженная мать ушла со сцены в гримерную.
Прогон остановлен, ко мне в гримерную влетает Иванов: «Ты понимаешь, с кем ты так разговариваешь?!!» — «Он не имеет права кричать на моего сына!!!» — в эмоции кричу в ответ. Но, остыв, понимаю, где я и где Владимир Абрамович. Наступив себе на горло, иду на мужскую половину принести ему извинения. Иду через всю сцену, готовлюсь сказать — не знаю что, волнуюсь… Стучу, открываю дверь гримерной и вижу: как он, точно в рапиде, поворачивает в мою сторону голову, и взгляд такой орлиный, страшный. А я ничего лучше не нашла, как от зажима сказать: «Знаете что? Я вас больше не боюсь!» — и ушла. И когда сделала шаг от гримерки, услышала, что он хохочет. Но как!
А на следующий день, когда мы встретились на другом прогоне, я почувствовала, что никакого конфликта между нами и не было — и никоим образом он не показал мне, что расстроен или обижен. Это почему-то явилось абсолютным переломом в наших отношениях. С этого момента я для него перестала быть бывшей студенткой Щукинского театрального института, а он для меня — его суровым ректором. И дальше началось сплошное счастье, потому что на сцене он мог себе позволить все что угодно.
— А кто же, прости, воспитывал детей, раз ты телефонная мама?
— Да, телефонная, но на уровне маниакальности. То есть рука на пульсе у меня всегда. У меня и с сыном так. Хотя я твердо убеждена, что, к сожалению, мама не может одна воспитать мужчину, не может женщина одна вырастить мужика. Поэтому, если так случилось, что у женщины мужа нет, а есть сын, то основная ее задача состоит в том, чтобы найти тренера. То есть мужчину, на которого мальчишка будет равняться.
Богу было угодно, чтобы в семь лет в жизнь моего Владика вошел Женя (Евгений Фомин — второй муж Марии Ароновой). Это была единственная тема — воспитание Владика, из-за которой мы с ним ссорились. Но сейчас, по прошествии лет, видя восхитительного отца, фантастического мужа, очень хорошего друга, не говоря уже про прекрасного сына, я понимаю, что моей заслуги там почти нет.
Да, Женька человек строгий и жесткий. Единственный момент, когда он проигрывает эту партию, — это Сима. Мне кажется, что в этой жизни он так никого не любил и любить не сможет, как Симу. Она у него поздний ребенок, и она — девочка. К тому же у Жени от первого брака есть замечательный сын Кирилл и чудесный внук Виталик. Но он не знает, что делать с девочкой: жесткое мужское воспитание для мальчика он освоил, а что делать с девочкой, кроме того что безумно ее любить, он вообще не понимает. То, что категорически не дозволялось Владику, все разрешено Симе. Поэтому в основном какие-то жесткие разговоры и жесткий тон Сима слышит от меня, а не от Жени. Она в этом году оканчивает школу и готовится к поступлению в институт.
— Неужели в театральный?
— Нет, человек она умный, цельный. Долгие годы Сима четко говорила, что будет ветеринаром, а сейчас она будет человеческим доктором, так что у нее только объект поменялся. В общем, мы готовимся всецело в медицинский.
— Очевидно, ей хватило двух лицедеев дома.
— Не знаю, не знаю, с этим ли связано? Сима — человек, в себе не сомневающийся… Если бы в ней был актерский талант, горение актерское, я думаю, пошла бы. В этом плане она смелая, но актерство ей совершенно не интересно и всегда было не интересно.
Сыграть «зверя», который просыпается в женщине после 45–47 лет
— Ты сыграла в «Мертвых душах» 17 ролей. Я смотрела на тебя на премьере, потом еще три раза и думала: «Вот что после такой грандиозной работы еще можно сыграть? Чего желать актрисе Маше Ароновой?»
— Как раз то, о чем мы говорили. Мне очень хотелось бы иметь работу, связанную с лебединой песней. Женской.
— Что ты имеешь в виду? И не рановато ли — лебединая песня?
— Не рановато. И на поверхности лежат такие роли в «Леди Макбет Мценского уезда», конечно, или в «Вассе Железновой» — вот такие глубоко драматические истории. Сыграть этого «зверя», который просыпается в женщине после 45–47 лет. «Сорок пять — баба ягодка опять» — это же не шутки, а очень серьезная история — исключительно химия, гормоны, тяжелейшие женские ситуации, тяжелейшие…
— Но ты, надеюсь, проскочила без потерь это коварное бабье лето, которое в той или иной степени случается в жизни каждой женщины?
— С Божьей помощью все происходит — я миновала. Вообще, если бы меня попросили показать психологический жест счастливой семейной жизни, я бы достала из сумки мобильный телефон и положила бы его экраном вверх. Вот такой психологический жест твоих доверительных отношений в современном мире с твоим ребенком, с мужем. Наши телефоны — это же наша подноготная, даже несмотря на то, что у нас все зашифровано и закодировано в телефонах. И тем не менее вот этот открытый экран, а твой муж и дети знают от него пин-код — это и есть счастье. Когда тебе скрывать нечего.
Лежат на столе мои телефоны. Женя спрашивает: «Кто тебе там пишет?» — «Посмотри, от кого?» — говорю я. Или Симочка, у которой телефон всегда лежит экраном вверх. Для меня это очень много значит.
Я не рождена от художников, поэтов, актеров
— Ты не боишься в современном мире быть такой открытой? Тем более сейчас, когда идет война фейков, когда люди не верят друг другу. Похоже, они сами себе не верят.
— Бояться надо того, что если ты вчера сказал одно, а завтра — другое, это самое ужасное, что может быть. По крайней мере для меня. Это такие вещи, которые с детства нам с братом родители внедряли в головы. Тебя никогда не ругали за «двойку» — ругали за ложь: «Нельзя врать». Это такие уже банальности, но которые мы сами часто забываем говорить собственным детям. А это было камнем преткновения в семье: от семьи ничего нельзя скрывать, даже если ты прав и тем более совершил преступление — все несется в семью. Тебя могут поругать, дать по заднице, но ты нужен любой. Даже оступившийся.
— Еще одна, как ты говоришь, банальность: твой дом — твоя крепость?
— Крепость, куда ты приползаешь зализывать раны. Избитые фразы, которые мы перестаем слышать: самое главное — семья. А что такое «самое главное — семья»? Когда твой родной ребенок что-то натворил, а ты как родитель находишься в абсолютно физиологически-эгоистическом состоянии. И тогда тебе надо сесть, закрыть глаза и представить количество людей, окружающих твоего ребенка. Представить объем мира, в котором он находится, и задать себе единственный вопрос: «Его кто-нибудь там любит?»
— Маша, ты могла бы работать психотерапевтом или даже психоаналитиком.
— Мама, это все моя мама. И это от нее унаследовала Сима. И если ты себе на вопрос ответишь, что по большому счету твоего ребенка там не любит никто — это твоя обязанность! И тогда человек вырастет нормальный.
— Ты считаешь себя счастливым человеком — я правильно понимаю?
— Несомненно. Даже с годами я понимаю, что если бы так рано не ушла мама, я была бы совсем другой. Уход мамы — очень жесткое испытание для меня до сих пор, но это такая кольчуга, такая правильная подача себя в жизни. Она успела сказать мне самые важные вещи. Несчастье человека, как говорила мама моя, — это что-то из себя изображать в жизни. Такое у нее было кредо.
Она мне пыталась это показать через сумки с продуктами, которые таскала из магазина, через уборку квартиры, через стирку белья. Притом что была антибытовой женщиной. Она была такой женщиной, которая могла бы сидеть с чашкой великолепного кофе (еще та кофеманка), с маленьким кусочком настоящего черного шоколада и восхитительной книгой под торшером. Вот что такое моя мама.
Но при этом она была хозяйка, не скрывающая, что все это она ненавидит — в разговорах. Но не в поступках. Ее пример для меня был важен. И что она успела мне сказать: «Машенька, ты бытовая, у нас нет в роду благородных кровей, нет в крови никакой богемы». Я не рождена от художников, поэтов, актеров. Дом был другой и быт у родителей тоже другой. Ценности определенные: друзья, обязательно праздники, обязательно пели песни. Нас образовывали с братом, потому что в доме всегда звучали Окуджава, Визбор. Я выросла под Джо Дассена. Но богемы не было никогда.
Мама всегда приходила в семь часов вечера. То есть устой семьи, абсолютное бытовое спокойствие детей, отсутствие родительских скандалов на глазах у детей. Если ты должен прийти в пять, значит, ты придешь в пять. Или твоя семья должна знать, где ты и когда придешь. Что ты делаешь и с кем?
И знаешь, мама меня спасла, успев сказать мне это. Потому что моя профессия — это и ужины, и выпивка в том числе… А уж я то, Марин, со своей э-ге-гей натурой… Я же очень горячий человек, увлекающийся… И поэтому Женя знает, когда я подъехала к театру и когда из него уезжаю домой… Вот эти законы меня оберегают.
