Их было четверо. «Ося» Бродский, «Толя» Найман, «Женя» Рейн и Дима — сам Дмитрий Васильевич. Не марвеловских героев со сверхспособностями — а поэтов одного поколения, замеченных и получивших благословение от великой поэтессы. Так сложилось, что двое из сирот уехали из СССР, а Найман и Евгений Борисович Рейн — остались. Но границы, которые возводят политики и стерегут военные, не всегда становятся границами между творческими людьми.
— Дмитрий Васильевич, расскажите о последней встрече с Найманом. Когда вы оказались по разные стороны океана, нарушилось ли общение?
— Я сейчас больше думаю о следующей встрече с Анатолием Найманом, которой, по нашей общей вере, еще предстоит состояться, — там, куда устремилась его душа. И вспоминаю о первой, состоявшейся более полувека назад под сводами Ленинградского технологического института, когда в перерыве между лекциями ко мне подошел «юноша бледный со взором горящим» и произнес: «Я слыхал, что вы поэт. Я тоже пишу стихи». Забыв о занятиях, мы тогда целый день бродили по улицам и читали друг другу любимых поэтов и, конечно, свои стихи. Так началась наша дружба с Найманом.
Последовали мириады непосредственных общений — литературных, дружественных, увеселительных, семейных и деловых. А с его переездом в Москву — письменных и телефонных. С моим отбытием за океан, однако, наступили времена редких вестей друг о друге, приходящих окольными путями... Но вот часы истории пробили, и состоялась новая встреча в ленинградском аэропорту «Пулково».
— Туда вы приехали через десять лет после отъезда из Советского Союза?
— Да, я решился приехать на побывку как раз в канун 1989 года, и среди встречавших увидел Наймана! Вернулась пора живых общений: дважды мне удалось устроить его приезд и выступления в Иллинойском университете, где я преподавал русскую литературу. И я побывал у него в гостях в Москве на презентации моей книги воспоминаний «Я здесь», публикации которой во многом поспособствовал Анатолий Генрихович. Кажется, это и была наша последняя живая встреча. Но затем еще были годы и годы электронных общений.
— Вспомните эпизод из эпохи, когда Ахматова была еще жива. Ее слова о Наймане. Что сближало поэзию «сирот», каково было место Наймана среди них?
— Из нашей тесной компании Найман первым познакомился с Ахматовой и стал у нее бывать. Именно его слова о том, как много дают ему эти встречи, подвигли нас с Евгением Рейном направиться к ней. Рейн вспомнил, что в детстве мать однажды взяла его с собой к Ахматовой. И предложил мне сопровождать его. Ахматова готовилась тогда к переезду, и он вызвался помочь упаковывать книги. Завязался разговор, чтение стихов, а спустя время мы были приглашены к ней на новоселье. Тогда уже и Бродский был ей представлен, и мы все четверо весело посидели с ней на кухне за скромной трапезой. После этого каждый был принят у нее, а порой она сама звонила и приглашала заходить. И, конечно, на ее дни рождения надо было непременно приехать с цветами и поздравить. Такие встречи крепко сплачивали нашу четверку, но со смертью Ахматовой все прекратилось. На ее похоронах мы в последний раз были вместе. Все же, хотя и задним числом, литературное единство сохранилось. Оно ведь было основано на изначально общей судьбе, на личной дружбе, на близких вкусах и оценках, на «избирательном сродстве», на сопротивлении официозу, на равенстве отношений, которые, увы, со временем переменились.
— Какое ваше любимое стихотворение Наймана?
— Мне нравились почти все стихи, которые он писал. Я был в восхищении от его первой книги, которую он предложил одному из двух ленинградских издательств в середине 60-х. Кажется, книга называлась «Сентиментальный марш», и она была немедленно отвергнута внутренним рецензентом. Тогда я, возмутившись, сам написал похвальную рецензию и передал ее автору в единственном экземпляре. Но поздней я написал отзыв уже на «настоящую» печатную книгу стихов Наймана «Львы и гимнасты», назвав ее «Блеск на острие» — таким мне виделось главное качество его стихов.
Кончается лето,
и вряд ли оно повторится,
и как говорится,
друзья, наша песенка спета:
забыты признанья,
и слезы, и трепет, и клятвы,
прошла уж пора созреванья,
и яростной жатвы,
и двух сенокосов…
И только за дымкой полдневной
стоят Женя, Дима, Иосиф
пред Анной Андревной.
И, конечно, я был до глубины души растроган его шедевром «Я знал четырех поэтов…». И в ответ посвятил Найману поэму «Петербургские небожители».
— Были ли у него планы уехать из России? Почему Бродский и вы уехали, а Рейн и Найман остались?
— Мне кажется, что, когда эмиграция стала возможна, такую идею примерял к себе каждый. Уверен, что и Найман подумывал об отъезде, но когда я заговорил на эту тему, он решительно отверг такие помыслы. Я сам тогда был против отъезда. Но обстоятельства складывались по-своему у каждого из нас. Один поехал навстречу мировой славе, другой очертя голову — за счастьем, а двое остались. И я думаю, что никто не прогадал.
— Найман прогремел как автор самиздата, а в чем феномен внимания к неподцензурной литературе?
— Официальная литература эпохи соцреализма настолько потеряла доверие к себе, что читатели отвернулись от книгопечатной продукции, подозревая в ней фальшь и сервильность. Характерный анекдот того времени: бабушка перепечатывает «Войну и мир» на машинке, потому что внуки читают только самиздат. В самиздатских материалах читатели ожидали найти свежесть, искренность, артистизм, новизну, формальный изыск. В стихах Анатолия Наймана они это находили.
— Есть мнение, что масштаб писателя осознается только после его смерти. Как Найман относился к идее смерти, как поэтически ей противостоял?
— Есть, конечно, такая утешительная романтическая идея посмертного признания и славы. Но есть и другие мнения на этот счет, более пессимистические, — например, у Гаврилы Романовича Державина в его «Грифельной оде». Что тут скажешь? Я уповаю на качества самих текстов, на их стойкость ко времени. Если они таковы, они и пребудут, и будут востребованы. Стихи Наймана интеллектуальны и жизненны. В них, да и во всем его творческом наследии, содержится такое количество мыслей, тем, образов, красок и нюансов, что на их исследование потребуется огромная работа. Сейчас мы можем только склонить голову и помолиться его памяти.
Напомним, что земной путь Наймана завершился в ночь с 20 на 21 января. За несколько дней до трагедии Анатолий Генрихович выступал с докладом о Мандельштаме на конференции в ВШЭ — там у него случился обширный инсульт. Он успел сказать всего несколько предложений, и его увезла «скорая». Как Давид Самойлов, умерший на поэтическом вечере, Найман был верен своему делу до конца.
