Какого обаянья ум погиб!
Соединенье знанья, красноречья
И доблести. Наш праздник, цвет надежд,
Законодатель вкусов и приличий,
Их зеркало... всё вдребезги. Всё, всё...
Он действительно был человек-праздник. Обладая голосом удивительной красоты и огромного диапазона (спел Звездочёта в Большом театре, Рыбу-пилу в популярном мультфильме), Градский мог бы счастливо жить, заботясь только о том, куда девать очередной фургон букетов. Всего-то и надо было не брыкаться: делай как все.
Но есть люди, которые смолоду понимают, что это путь живьём в могилу. Вот его песня 1987 года:
Колоски наших юных годов отшумели,
Выше липы и ели над прахом отцов.
Мы не спим на земле, завернувшись в шинели.
Мы в шелку и в шанели в ряду подлецов.
А из этого ряда куда нам податься?
Коль молчать — всё одно не отмоешь клейма.
Стоит только лишь раз на посулы поддаться —
Не успеешь продаться — сгниёшь задарма.
Он написал это в тридцать с чем-то, а понял (судя по его хулиганскому поведению) гораздо раньше, на заре туманной юности. Да и чего тут сложного: продался — сгниёшь. Понять не трудно, трудно устоять. Продайся, а потом убедишь себя, что прожил жизнь героем; куда ни глянь — одни герои.
...В отличие от гениев античных и иных времён, шедевры сейчас сохраняются гораздо надёжнее. Остались записи Градского — песни немыслимой красоты и силы — лирические, политические, трагические, строгие и насмешливые.
Ах, время наше сучее!
Летучее, ползучее
И прочее жульё.
И партии разучены,
И рукава засучены —
Готовы под ружьё!
Когда это написано? Вчера? Или 20 лет назад? Нет, это середина 1980-х. Что же это за страна, если такие песни год за годом становятся все актуальнее?
Колонны перестроены!
Удвоены, утроены
Штабные штабеля.
И на вершине случая
В тоске благополучия
Цепные кобеля.
Особо бояться нечего. Никто ж не назван. Ладно бы только про партии, про утроившуюся стаю чиновников. Но вот «на вершине случая...» — это слишком. Потому что партий много — кто его знает, о ком эти слова. А на вершине места мало. Нехорошо.
...Критики были ему совершенно не нужны. Он сам абсолютно точно знал, что получилось, а что не очень, и совершенствовал работу, не щадя ни времени, ни сил, не щадя себя.
Угодить ему было невозможно. Он просто терпел некоторых людей, которые тёрлись вокруг и при знакомстве представлялись «друг Градского». Он был слишком великодушен и снисходителен: не посылал их по матери (хотя ругался легко и виртуозно); не посылал, но и не ценил. Это стало ясно, когда он написал и опубликовал следующие строки: «Очень много музыкальных критиков в течение моей карьеры писали разные статьи о том, кто я такой и чем занимаюсь. И почти всё это была чушь собачья. Но один раз в жизни обо мне написали, на мой взгляд, совершенно правильно. Эта статья была настолько поэтична и музыкальна, что я аккуратно вырезал её из газеты, вставил в рамку и повесил на стенку в своем кабинете. Автором этой публикации был мой близкий друг Александр Минкин». Такой отзыв Градского, конечно, дороже любой государственной награды.
Он стоил дорого и ценил себя высоко. Каждый его концерт приносил ему большие деньги. Но концерты-то он давал раз в год — в свой день рождения 3 ноября. В этом году впервые за много лет 3 ноября концерта не было, а 4 ноября мы говорили с ним последний раз. Не зная, разумеется, что этот разговор последний. Голос у него был прекрасный, весёлый, и несмотря на его проблемы со здоровьем, трудно было представить, что ему осталось так мало — 24 дня.
Но когда этот весёлый и нецензурный разговор закончился, и мы попрощались: «Давай, звони, не пропадай» — возникло необъяснимое чувство: последний разговор.
...Его дар — совершенно иной, чем у Высоцкого, которым он бесконечно восхищался; особенно как мастером слова. И в этот последний раз он пел мне Высоцкого по телефону и рассказывал об их первой встрече (катастрофически неудачной). А сходство Градского и Высоцкого в том, что никто их песен петь не может. Портить могут; и стараются изо всех сил.
На памятнике Пушкину высечено его стихотворение — «Памятник». На памятнике Градскому, надеюсь, будут стихи Градского. Какие? Теперь время есть, выберем не спеша. Главное — есть из чего выбрать.
Лучший памятник Градский создал себе сам. Это опера «Мастер и Маргарита». Он сочинял и записывал её 30 лет и довёл работу до немыслимого совершенства. Опера — шедевр. Тот, кто не слышал, даже вообразить не может эту бездну ума и высоту таланта. В этой опере Градский спел четыре партии: Мастера, Иешуа Га-Ноцри, Воланда и Кота Бегемота.
Градского не перепоёт никто. У Воланда и Мастера, у русского рока, у русской эстрады теперь навсегда голос Градского. Так навсегда у русского космоса — лицо Гагарина, а у русской поэзии — сами знаете чьё.
